Тирания мух

Он всегда знал, что не умрет обычной смертью. Ему нравилась эта предопределенность, и его не страшила боль. Он готов был пожертвовать всем ради своей страны и ее истории.

На его грудь навесили множество медалей. Осмотрительный человек — настоящий сын своей земли, у которого всегда наготове нужные речи, он держал рот на замке, чтобы эти слова впоследствии смогли послужить свидетельством его успешной работы, если когда-нибудь медали перестанут играть в его пользу или заставят замолчать. Но этот разумный человек не знал, что и медали, и слова обречены на неминуемую смерть. И однажды все вокруг начало рушиться.

Он прекрасно справился со всеми жизненными испытаниями. Мог ли кто упрекнуть его в пренебрежении долгом? Нет. Могли кто указать на него пальцем? Нет. Когда было необходимо сражаться за страну, он пошел воевать. Когда нужно было возвысить голос в защиту Усатого лидера, он заговорил. Когда ему доверили сложную задачу — держать врагов народа под контролем с помощью допросов и пыток, — кто вызвался быть добровольцем? кто понес всю тяжесть ответственности? Очевидно, что приказы отдают потому, что такие, как он, живут, чтобы их выполнять. Естественно, отец считал себя героем — стареющим героем, уставшим до мозга костей, который все так же хотел оставаться в седле.

Папа знал, что власть не получают ее либо завоевывают, либо теряют.

И ему выпало ее потерять.

В среде политиков потеря означала неудачу.

Отец так хорошо владел этим языком, что, когда заводил речь о своих медалях, войнах и победах, сложно было понять, о каком именно эпизоде из прошлого он говорит: это очередное смутное воспоминание или же чистая выдумка в оправдание своего поражения. Рассказы отца поражали воображение, он проявлял смекалку и творческий подход, напоминая сказочную няню, из уст которой случай на войне звучал как колыбельная, а воспоминания о блеске былой славы походили на урок сравнительной мифологии. Истории, разумеется, повторялись, по крайней мере вначале, когда папино искусство рассказчика еще требовало шлифовки. Со временем он в этом преуспел. Отец был разумным человеком и воплощением настойчивости. Он научился добавлять повествованию живости, смешивать разные истории, привносить что-то новое, вводить очередного персонажа и прочее — нарративные приемы последнего поколения, повествовательные практики последней модели. И когда перед ним возник сконструированный им огромный монстр из его историй, с девятью лохматыми лапами, бесформенным ухом, увешанный медалями, как всякий продукт того времени, — только тогда отец почувствовал удовлетворение. Он наконец сочинил эпос сообразно своему естеству — выдумал целую страну по собственному слепку.

Он считал себя человеком своего времени. Таким же или почти таким же важным, как Усатый лидер, которого нельзя было так называть — не стоит об этом забывать, так же как его нельзя было ласково называть Усатым дедушкой — то была ненужная фамильярность, детская развязность. В среде военных не допускалось упоминать усы Генерала и тем более добавлять какой-либо ласковый эпитет. Само по себе прозвище Усатый генерал не было оскорбительным, потому что содержало указание на высокий офицерский ранг, и все же его употребление казалось отцу проявлением самого тяжкого греха — неповиновения. Что крылось в слове «усатый»? Насмешка над внешностью Генерала? Насмешка над его решением щеголять элегантной растительностью, вместо того чтобы демонстрировать гладковыбритое лицо? Что такого в определении «усатый»? Отец знал: говоря что-либо о Генерале, нужно дважды подумать и трижды все взвесить, прежде чем произнести хотя бы слог. Недооценка жизненного пути, внешнего облика и решений Генерала таила в себе опасность — пожалуй, самую серьезную из всех существующих. Особенно сейчас, когда для семьи начались годы опалы.

Как человек своего времени, отец установил законы, которые должны были неукоснительно исполняться всеми членами семьи. Он придумал что-то вроде военно-полевого трибунала. С Касандрой он поговорил отдельно. Она была старшей из детей и имела привычку говорить о Генерале с большой долей фамильярности: Усатый дедушка, Усатый старик. Слово «усы» Касандра повторяла постоянно, и от него веяло неуважением, а любая информация, попади она не в те руки, сейчас, когда семью рассматривали в микроскоп как бактерию, могла быть использована против них. Не дай бог это слово услышит чье-то недоброжелательное волосатое ухо, которому был незнаком звон медалей на собственной груди, а если и знаком, то по чистой случайности. За столько лет в политике папа уяснил одну-единственную закономерность: люди, готовые пожертвовать собой ради времени, в котором живут, рождаются далеко не каждый день.

— Ка-касандра, ты уже почти взрослая и должна узнать п-правду. — Эту речь он заготовил давно, и в ней был выверен каждый слог. Отец понизил голос почти до шепота: — Т-ты будешь меня слушать, дочка?

— Не знаю, — зевнула она. — Это что-то скучное?

Отец еле сдержался, чтобы не ударить маленькую грубиянку. В то время часто говорили, что военные проявляют насилие в семье и устанавливают тиранию в собственных домах. Папа много думал о том, что, возможно, в будущем решат снять документальный фильм — о его героической жизни. Не стоило питать напрасные ожидания, так что отец мгновенно прекратил об этом думать, сосредоточившись на другом: гораздо предпочтительнее и уместнее снять документальный фильм об Усатом генерале. Этот фильм стал бы моментом славы для Какасандры, Какалеба и Какалии. В этом фильме они могли бы поделиться какой-нибудь семейной историей о нем, любимом отце, человеке своего времени, готовом словом и делом защищать Генерала. Отцу очень хотелось бы, чтобы воспоминания детей о нем не были поверхностными и чтобы отпрыски упомянули, что он был хорошим отцом, который ни разу не поднял руку на непокорного сына или дочь, каждое воскресенье водил их в зоопарк, подарил бесчисленное множество разбитых объективов «Кодак» для коллекции старшей дочери и молча принял селективный мутизм младшей. Он был не только человеком своего времени, могли бы сказать о нем дети в фильме, но и отцом своего времени — веселым, добрым, демократичным, привязанным к семье, заботливым и занятым. Ударить провокаторшу Какасандру по ее круглому личику? Никогда.

Папа улыбнулся:

— Нет, дочка, это не что-то скучное, а новый закон, который мы примем в нашей с-семье.

Касандра зевнула и пожала плечами:

— Ну хорошо, давай говори…

— Усатый дедушка… Называть его так — п-п-плохая привычка. Я уже не знаю, как тебе это об-б-бъяснить. С сегодняшнего дня мы будем звать его Е-е-е…

— Его?

— Единственным. Ты поняла меня?

— Ага.

— Ка-касандра, это не и-и…

— Это не игра. Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Что у тебя заберут все медали.

Отец порывистым движением поднял руки к груди — жест панического страха, понятного любому человеку его эпохи.

— Нет-нет.

— Нет? — Касандра поморщилась. — Я подумала, ты сделал что-то плохое и Усатый дедушка на тебя разозлился. На всех фото Усатый дедушка выглядит сердитым, но в жизни он довольно милый, вот я и подумала…

— Ни слова больше!

— Окей.

Отец любил ее. Он, конечно же, любил всех троих. Все три свои неудачи. Но иногда его терпение заканчивалось. Иногда приходилось напомнить, что мужчины его времени были не только демократичными отцами, но и несгибаемыми вояками. Одно дело — управлять страной, и другое — воспитывать тех, кто получился в результате провалившегося генетического эксперимента. Разочарование? Несомненное. Он мечтал о трех героических отпрысках, унаследовавших лучшее из его внешности и неоспоримые лидерские черты наряду с остальными моральными качествами, которые позволили бы им с достоинством носить одну из самых громких фамилий страны. Но генетика сыграла с ним злую шутку, подложила свинью. Посредственная яйцеклетка и подвергшийся стрессу сперматозоид не могли создать ничего стоящего, им было суждено потерпеть неудачу. По сути, три неудачи подряд.

Какасандра оказалась первым провалом — и самым болезненным из всех. Какалеб не вызывал беспокойства, всегда находился где-то рядом, возможно сбившийся с пути внутри собственной головы. Что же до Какалии, то она представляла собой целый мир, по убеждению отца — чрезвычайно сложный, полный анатомически совершенных слонов, написанных акварелью, перьевой ручкой, масляной краской; мир, похожий на шоссе, где ни отец, ни кто-либо еще не мог попросить подбросить, потому что по нему не ездили ни грузовики, ни такси, ни мотоциклы, — чистая бесшумная дорога, на которой не было ничего, кроме Какалии и ее животных, не обращавших внимания ни на какие отчаянные просьбы подвезти.

Несмотря на свой статус старшей неудачи, Ка-касандра была самой понятной из всех трех детей. Она единственная вела себя как обычный ребенок, как подросток, чье поведение было сдобрено дозой ложного всезнания — юношеского качества, которое заставляет вычурно выражаться и плевать в лицо родителям. Какасандра была своенравной, отца ни во что не ставила. И надо сказать, он об этом знал, чувствовал, тревожился, входя в ее комнату, обвешенную изображениями Эйфелевой башни, мостов и углов зданий, конструкций, — какая у меня странная дочь, как настоящий архитектор, поди разберись в этих увлечениях молодежи.

— Разговаривай нормально, Ка-касандра, не надо мне говорить «о-окей».

— Супер.

— Нельзя говорить «супер».

— А еще нельзя говорить «Усатый дедушка», да?

— Н-ничего, что касается его усов. Ни «дедов», ни «дядей». Он н-наш Лидер.

— Единственный.

— Или Генерал.

На лице Какасандры появилось подобие улыбки.

— Мне будет не хватать Усатого дедушки. Он дарил мне кукол.

— И кстати, у меня не заберут м-медали.

— Супер. Рада за тебя. Прикинь, если бы у тебя их отняли. Это как если бы тебе отрезали руки и ноги. Или того хуже.