Тирания мух

Мать считала, что ненависть Касандры не была тонким, изощренным чувством, скорее внутри дочери жила примитивная, почти целительная ненависть по отношению к власть имущим, особенно к женщинам. Это прекрасно объясняло цинизм Касандры и выражение на ее лице, каку свиноматки в период половой охоты, ее стоны и притворную вину после того, как она достигала оргазма и распахивала двери своей комнаты, чтобы все увидели, как ей хорошо. Глупые провокации подростка, который только и делает, что пытается вызвать материнскую ненависть или зависть, — в любом случае это целительная ненависть, прямо как описано в книге, и ее можно было бы легко излечить, если бы Какасандра захотела.

Какасандра старается стонать погромче и позабористее — умная свинюшка выбирает для этого именно те часы, когда отца нет дома. Интересно, что эта подростковая ненависть направлена только на мать. Поведение Какасандры выглядит патологичным и в то же время не лишено логики.

Мать осторожно стучит в дверь спальни дочери. Легко, но достаточно громко, чтобы прервать стон и испортить удовольствие.

— Касандра? — вопросительно зовет она слабым голосом — так она могла бы утихомирить дочь-свиноматку, но та была бесстыдной сучкой, которая думает только о звуках собственных оргазмов и вынуждает мать выслушивать их.

На пару мгновений мать замирает у двери в ожидании ответа, или просьбы о прощении, произнесенной голосом Касандры, или даже молчания, наполненного одиночеством и виной, — молчания ребенка, который знает, что мериться силами с собственной матерью — жестокая ошибка, худшая из возможных. Но напрасно: Какасандра продолжает стонать в спальне — примитивное проявление ненависти к собственной матери, троянская, греческая ненависть, столь же древняя, сколь и хрестоматийная, идеально подходящая к ее имени.

Мать слышала стоны не впервые. Что бы дочь ни думала, она прекрасно помнит этот звук и выделяет его среди остальных. Если задуматься, примитивная ненависть Касандры не что иное, как попытка выяснить, знакомы ли маме эти звуки и напоминают ли они звук начищаемых медалей. Ведь когда отец чистит свои медали, он словно обретает руку и тело; он становится человеком своего времени, только когда находится далеко от матери, очевидным образом исполнившей свою биологическую задачу — стать матерью. Ее матка и вагина послужили временным пристанищем для детей и родовым каналом, и лучше не упоминать другие части тела матери, предназначенные для удовольствия, лучше притвориться, что их нет и никогда не было, потому что они не имеют никакого значения для продолжения рода.

Естественно, она помнит, как звучат стоны, хотя дочь считает ее всего лишь инкубатором или несушкой, откладывающей яйца, машиной по производству яйцеклеток. Мама тоже могла бы себя трогать в разных местах. Если бы она захотела, тоже испытывала бы оргазмы. Мама убеждает в этом саму себя и тут же возражает: нет смысла бороться с сексуальной вульгарностью дочери ее же методами. К чему усиливать эту примитивную, целительную ненависть, спрашивает она себя; ей незачем доказывать свою способность стать королевой оргазмов в этом доме, в своих владениях, которые принадлежат только ей, а не свинюшке Какасандре со зловонной приставкой к имени.

Мать решает остаться за дверью, зная, что дочь прислушивается к ней, стоящей за порогом — такое вот взаимное подслушивание.

— Касандра, доченька… — Мать вкрадчиво стучит в дверь, в то время как стоны Касандры набирают силу.

Ненависть дочери к матери — обычное примитивное явление, иногда очень громкое, и мама об этом знает. Она помнит, каково это — долго оттягивать сладкий миг удовольствия. Именно этим сейчас занимается Касандра, кончая с легким недовольным вскриком, прозвучавшим как стук дверного молотка. Почти как удар по лицу, рядом с дверью, за которой находилась в тот момент мать.

— Чего ты хотела? — в конце концов спрашивает Касандра.

Дверь распахивается, мать отступает. Ее окатывает запахом, узнаваемым в любой точке мира, плотным, словно облако из стонов, ароматом, который мама не забудет даже через тысячу лет.

Мать могла бы ей пригрозить или в ответ задать идиотский вопрос, моментально снизив драматический накал, на который рассчитывала Касандра, и нейтрализовав попытку переворота; оргазм как бунт — не самый изощренный способ демонстрации ненависти к родительнице, человеческой несушке, вагине с головой, каковой является мать для дочери. Но мама ничего не произносит. По крайней мере, не сразу. Она отвечает спустя какое-то время:

— Пора обедать.

Взгляд Какасандры, ее глазки свиноматки в период гормональной бури, в которых светилась решимость вступить во второй раунд схватки, доставили матери мимолетное удовольствие — первый раунд остался за ней.

— Заканчивай скорее то, чем ты там занимаешься, — добавляет она, — пока не пришел отец.

Касандра пожимает плечами:

— Окей.

Лето — худшее время года. Это мое мнение, и точка. И лето — единственное время года в этой стране. Забудьте о зиме. Даже не мечтайте об осени или весне. Страна одного времени года… и при этом самого жаркого. Поэтому люди здесь сходят с ума. Взять хотя бы папу. Лето превратило его в того, кто он есть. Сейчас он сосредоточенно выдумывает различные способы мести, мечтает о власти — это прямо-таки бросается в глаза и витает в воздухе. Он все чистит и чистит свои медали. Как же хорошо, что их у него не отняли, потому что жара и отец, лишившийся всякого напоминания о былой славе, превратили бы этот мир в самое отстойное место во вселенной.

Быть Касандрой никогда не было просто, окей?

Для того чтобы жить здесь с именем как у меня, нужно запастись терпением, глубоко вдохнуть и выдохнуть много раз и иметь четкую цель в жизни.

Возможно, во всем виновато мое имя, выбирая которое никто не спрашивал моего мнения. Быть троянской царевной в такой стране и в такой семье — огромная миссия. А с этой жарой — еще и невыполнимая.

Мы живем взаперти. Отец говорит, что снаружи все кишит врагами. Все, кто хотел скинуть его с коня, в итоге добились желаемого. Он повторяет одно и то же по многу раз. Так что наберись терпения, Касандра, и не жди конца лета, потому что дорога, которой мы следуем, — путь в никуда, а это, господа подслушивающие, самое отвратительное. Папа тоже внушает отвращение, но не подозревает об этом. Простим его за недогадливость. Он отвратителен, потому что почти перестал чистить зубы и любит нас сверх меры. Нет ничего противнее отца, слишком любящего своих детей. Мы всходы зла, но он относится к нам с обожанием и не может без нас жить.

Бла-бла-бла. Вот, значит, в чем дело. Супер.

Поэтому он не разрешает нам выходить из дома. Ни по какому поводу. Он готовил нас к этому с самого детства. К этой конкретной ситуации и тысячам других возможных катастроф, ведь, как метко сказано, чем выше забираешься, тем стремительнее падение. Так что теперь папа отчаянно размахивает руками в свободном полете без парашюта и какой-либо защиты, потому что шар его власти лопнул.

Быть Касандрой никогда не было просто, окей?

Это утверждение мама не задумываясь опровергла бы. По ее мнению, быть Касандрой так же просто, как и любым другим человеком. Она произносит это без колебаний и тени сомнений, потому что считает себя носителем мудрости — засушенной мудрости, которая потеряла влагу жизни и годится только в качестве корма для моли. И сама мама немного напоминает моль с толстым слоем пыли на крылышках. Странно ненавидеть моль, она имеет право на жизнь и цель существования, хотя я пока не понимаю, в чем же она состоит: быть женой могущественного человека или идеальной матерью у нее не выходит, потому что, очевидно, быть матерью никогда не было делом простым, быть женой могущественного человека тоже, а уж быть молью тем более.

Мне хотелось выйти из дома и пройтись лунной походкой по нашему району. Лунной, не легкой w я специально выбрала именно это слово, лунная походка — это не ошибка, потому что теперь выход в город и прогулка по улицам, знакомым с рождения, стали чем-то вроде олимпийского подвига, Троянской войны, поступка, сопоставимого с выходом в открытый космос, ведь нас повсюду преследуют глаза врагов народа, то есть глаза врагов отца, человека с медалями, который больше не интересен Усатому дедушке. А мы для них как наживка.