Тисса горит

Дежурный полицейский офицер в одном жилете играл в карты с двумя офицерами. Когда сыщик ввел нас в утопавшую в табачном дыму комнату, полицейский офицер на минуту отвел взгляд от карт, но затем совершенно спокойно принялся доигрывать.

Он выиграл, забрал деньги, налил вина в стоявшие на столе три стакана, чокнулся с обоими офицерами, выпил и только тогда обернулся к нам.

— Ну, в чем дело? — спросил он сыщика.

— Фальшивомонетчики, — ответил тот. — У них тысяча с чем-то крон.

— Арестовать, — распорядился полицейский и снова обернулся к своим партнерам: — Ну, вам сдавать…

Арестный дом оказался очень неприятным местом, но тем приятнее показались нам находившиеся там люди. В камере помещалось четыре соломенных матраца, одно ведро и двадцать арестованных — мужчин и женщин вместе.

— Политический или?.. — спросила женщина с крашеными рыжими волосами. Она сидела на высоком подоконнике, болтая ногами в шелковых чулках.

— А если политический, то какого направления? — поинтересовался молодой человек, одетый в спортивный костюм и соломенную шляпу.

— Фальшивомонетчики, — спокойно ответил Анталфи.

— А папирос принесли? — спросила женщина.

— Все отобрали. Как здесь живется?

— Ничего себе, — ответил невзрачный смуглый человек в солдатском мундире и штатской шляпе. — Эта камера — только проходная комната на день, на два. Большевиков увозят обратно в Венгрию, тех, кто работали для венгерских белых, отправляют в Чехию, а профессионалов, все равно каких, — громил или даже убийц — распределяют между Венгрией и Румынией. Если вас поймали с такими фальшивыми деньгами, какие печатал Бела Кун, то вас отправят обратно в Венгрию, а на ваших документах отметят, что вы распяли нитрского епископа. Если же вы получили фальшивые деньги от венгерских белых, вас отошлют в Румынию и вам в документах впишут, что вы формировали добровольческий отряд против Румынии.

— Что вы, что вы, — сухо сказал Анталфи, — мы самые настоящие фальшивомонетчики!

— Какое это имеет значение? — возразил тот. — В Чехии теперь все фальшивомонетчики. Разница только в том, что один все делает оптом, а другой в розницу. Большинство проигрывает. Если вам когда-нибудь попадутся в руки настоящие деньги, то присмотритесь к ним хорошенько: лев на них не оранжевый и не лимонно-желтый, а какого-то промежуточного цвета. На бумажках, выпущенных Бела Куном, лев — лимонно-желтый, на бумажках же, подделанных белыми, — оранжевый, у поляков — цвета соломы, а у румын он вышел красноватым. Слов нет, найти настоящий цвет, — дело совсем не легкое, но все же, поверьте, не так уж трудно, как это кажется вам, иностранцам. Не желаете ли, господа, папироску?

— Будьте так добры… Вы тоже фальшивомонетчик?

— Меня в этом обвиняют. Но можете мне поверить — это вздорное, ни на чем не основанное обвинение: на суде я, несомненно, буду оправдан. Надо вам сказать, что всего два дня тому назад я еще состоял главным контролером государственной кассы по обмену денежных знаков. Скажите мне, господа, какого цвета был ваш лев?

— А чорт его знает! Все, что я знаю, — это, что у него было два хвоста!

— Это не признак. У всех львов в республике два хвоста.

— Прошу всех на минуточку отвернуться, — крикнула нам сидевшая на подоконнике женщина в шелковых чулках, — мне надо сесть на ведро.

Я лежал на голом полу рядом с Анталфи. Политические споры смолкли, и в ночной тишине раздавались лишь громкий храп да заглушенный плач женщины в шелковых чулках.

— Если придется худо, — шепнул мне на ухо Анталфи, — то мы — белые венгры, понял?

— Нет.

— Слушай. Если нас сочтут за белых, то белым нас, надо думать, не выдадут. А это пока что важнее всего. Одним словом, если придется плохо…

— Понимаю.

— Я капитан, а ты подпоручик.

— А по-моему, лучше всего было бы откровенно рассказать, каким образом достались нам эти деньги.

— Это было бы глупо, и мы этого не сделаем. Полицейский, самый что ни на есть тупой, и тот бы этому не поверил, да и мне, по правде говоря, стыдно. Одним словом, ты — венгерский подпоручик, а я — капитан. Увидишь, так будет лучше всего.

— Я таких вещей не люблю.

— Н-да-а, контрреволюция — это тебе не праздник… Потом, когда-нибудь… А теперь попробуем немного поспать. Спокойной ночи.

На следующий день время шло уже к полудню, когда нам в большом котле принесли завтрак. Это был черный кофе, приготовленный из знакомого уже нам кофейного суррогата военного времени, вонючий и горький. Полчаса спустя в том же котле принесли обед, такого же коричневого цвета, как и утренний кофе. Каков он был на вкус, я не знаю, потому что не успели еще мы приступить к еде, как дверь снова открылась.

— Новак, на допрос! Бескид, на допрос! — крикнул унтер-офицер легионер.

Пока Анталфи был на допросе, я ждал в передней. Присесть было некуда. Я ходил взад и вперед. Затем, сильно утомленный бессонной ночью, я прислонился к стене и стал рассматривать висевшие на стене друг против друга портреты императора Франца-Иосифа и Вильсона. Угрюмый, краснорожий чешский жандарм сторожил меня. Ни в какие разговоры со мной он не пускался. Быть может, причина тому коренилась не в отсутствии желания, а в том, что он ни слова не понимал по-венгерски.

Дверь в комнату, где допрашивали Анталфи, не была обита, и до меня таким образом доносился голос моего товарища, но разобрать, о чем шел разговор, я не мог.

Прошло больше часа, когда дверь, наконец, открылась и появился долговязый, худощавый жандармский ротмистр.

— Входите, господин подпоручик, — сказал он, кивнув мне.

— Я?!

— Да, вы, господин подпоручик.

Я оглянулся, отыскивая глазами того, к кому он мог обращаться. Ротмистр подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

— Отпираться не имеет никакого смысла, господин подпоручик. Мы все знаем.

Я, пожалуй, все еще не тронулся бы с места, если бы жандармский ротмистр с почти нежной настойчивостью не заставил меня войти в соседнюю комнату, где происходил допрос Анталфи.

Он сказал что-то по-чешски жандармскому капралу, который, стоя навытяжку, отдал честь. Ротмистр закрыл дверь.

В комнате помещался письменный стол белого дерева. На одной из выбеленных стен висел портрет Массарика, на остальных были развешаны карты военных действий на венгро-чешском, венгро-румынском и венгро-югославском фронтах. Будапешт всюду был отмечен белым флажком.

— Присядьте, господин подпоручик. Не угодно ли папиросу?

— Вы ко мне обращаетесь, господин ротмистр?

— Я уже сказал вам, господин подпоручик: я все знаю. Господин майор чистосердечно во всем сознался. Вам тоже ничего другого не остается.

— Я во всем признался, господин подпоручик, — сказал мне теперь Анталфи, до тех пор стоявший ко мне спиной и разглядывавший карту Словакии. — Господин ротмистр окажет любезность прочесть вам мои показания, и вы тоже откровенно во всем сознаетесь, господин подпоручик. В конце концов мы здесь среди своих: мы все трое офицеры императорской и королевской армии. Приступите, пожалуйста, господин ротмистр.