Ткач

— Пожалуйста, продолжай, — она легонько сжала его ногу. — Я хочу знать больше.

Он снова замолчал, и она почти почувствовала, как он собирается с мыслями, заплетая ей волосы. Он заговорил после глубокого, медленного вдоха.

— Я сказал, что моя мать была Клыком. Она служила королеве Азунаи, которая была королевой до Зурваши. Она была… большой, — он тихо защебетал. — Но нежной. Сильная, но добрая. Я вижу ее в Ансет. Мне не нравилось, когда мать приходила к нам в логово с ранами, и я всегда пытался помочь ей. Мои раны… Они были такими маленькими, а ее — такими большими.

— Я пытался скрыть их от нее. Но она видела. Она знала. Она всегда помогала, и всегда так нежно. Она не заставляла меня чувствовать себя маленьким, не заставляла меня чувствовать себя слабым. Она заставляла меня чувствовать себя… в безопасности. Заставляла меня чувствовать себя достойным.

— Мне было всего пять лет, когда моя мать погибла в битве с огнеглазыми. Ее принесли обратно в Такарал, и я смотрел, как отец шьет для нее саван. Я пытался помочь, хотел, но он мне не позволил. Я не знал почему. Мы оба были ткачами, и эта нить связывала нас. Мне было грустно. Я знал, что ему тоже было грустно, но он… изменился. Он шагал, окруженный облаком, тьмой. Пока мы ткали, я рассказывал ему истории, некоторые из которых слышал от других, некоторые придумал сам, надеясь заставить его поговорить со мной. Я старался ткать с большей осторожностью, чтобы его сердца улыбались. Но он не видел. Он не мог. Мои братья и сестры по выводку стали более добрыми в нашей печали. У нас не было матери, и отец долгое время бродил во тьме. Его тело было рядом, но дух — далеко. Никто из братьев и сестер не хотел учиться ткачеству. Сестры хотели быть похожими на мать, быть Клыками. Единственный раз, когда мы снова увидели огонь в отце, это когда они сказали ему об этом. Он кричал, рычал и сказал им, что нет, никогда, они не последуют за матерью.

— О, Рекош, — Ахмья почувствовала боль в его словах, потому что она была так похожа на ее собственную — боль, похороненную глубоко внутри, и которую ей не разрешали выражать. — Моя мать умерла, когда мне было восемь. Я была молода, как и ты. И я чувствовала себя такой одинокой. Мой брат Хирохито…

Ее сердце сжалось, когда она вспомнила прошлое. Хирохито больше не было в живых. Он умер на Земле, давным-давно, пока она спала на борту «Сомниума».

— Брат был на девять лет старше меня, поэтому мы никогда не были близки, — продолжила она. — Он был заботливым и добрым, но я была всего лишь младшей сестрой. И когда мама умерла, наш отец тоже изменился. Ему было грустно, но и тяжело, — Ахмья провела ладонью вверх и вниз по верхней части его ноги. — Твоему отцу было больно. Горе меняет нас, и оно может не давать нам видеть, что другим людям тоже больно.

— Теперь я это знаю, — тихо сказал Рекош. — Но мы, как птенцы, этого не понимали. Его долгом было видеть. Его долг защищать и учить.

Невысказанные слова повисли в воздухе, такие же ясные, как все, что сказал Рекош.

Его отец потерпел неудачу.

И она не могла не задаться вопросом, не подвел ли и ее отец. Она чувствовала себя ужасно, даже думая об этом. Никто не идеален, и ее отец сделал все, что мог, не так ли?

И все же она не могла избавиться от чувства, что Ютака Хаяси не выполнил свой долг перед детьми, когда они больше всего в нем нуждались.

Рука Рекоша переместилась за спину Ахмьи, и она услышала, как его пальцы постучали по твердой пластине груди.

— Мои сестры тихо держали свои желания при себе. Они разговаривали со мной шепотом, когда в логове было темно и отец спал, и рассказывали мне о своих мечтах. Они хотели почтить память нашей матери, делая то, что делала она. Служа королеве и защищая Такарал. Братья говорили о том, что хотят помочь им. О совместном путешествии в Клубок, чтобы встретиться лицом к лицу с врагами Такарала, о поиске вриксов, убивших нашу мать, и их уничтожении. У меня не было таких же желаний, но я сочинял истории для них. Истории о них — об их воинских подвигах. Выводок Лошей, сражающийся за Такарал, прославляющий свою мать. Мои истории приносили им радость, и их радость была моей. Наша печаль рассеивалась. Если у нас не было отца, мы были бы друг у друга. Но через два года после смерти нашей матери в Такарал пришла болезнь.

Ужас наполнил Ахмью. Она молчала, глядя вперед и слушая.

— Она кралась по Туннелю Солнечного Зенита, — Рекош вытянул перед собой руку с растопыренными длинными пальцами и сжал ее в кулак, — и хватала каждого врикса, которого могла. Многие заболели. Из-за нее исходил запах… У меня нет слов для него на вашем языке. Запах, который не уходил, который проникал глубоко во все, к чему прикасался, от которого скручивало внутренности. Болезнь вошла в меня первым. Затем она перешла к сестрам и братьям.

— Я помню вопли, эхом разносящиеся по туннелю. Вриксы кричали в агонии, некоторые до тех пор, пока не пропадал голос… Они выли от боли из-за болезни, в то время как другие рыдали от горя, когда умирали их семьи и друзья, и еще долго после того, как болезнь прошла, я все еще слышал эхо этих стенаний. Я помню боль во всем теле, в костях, голове, внутренностях. Мне было слишком жарко и слишком холодно. Горло сжималось, не хватало воздуха, и мои мысли… Они разлетались, как опавшие листья на ветру. Помню одеяла и зеленый огонь тернового сока, и мой отец был рядом, всегда с нами, предлагая воду и нежные слова. Но все это частями, которые не сходятся. Я не знаю, сколько дней был таким. Только то, что когда я избавился от болезни, я был слабее, чем когда-либо, и многие, очень многие вриксы умерли. Мои братья и сестры…

Все, что он еще собирался сказать, застряло в горле, и он издал глубокий прерывистый звук. Пальцы запутались в ее волосах, и Ахмья почувствовала, как по его телу пробежала дрожь. Слезы застилали ей глаза.

— Я был самым слабым, самым маленьким. Я не должен был выжить. Но болезнь забрала их. Их всех. Мой отец ткал им саваны, один за другим, и я не пытался помочь. У меня не было сил поднять даже иголку с ниткой. Когда он сделал последний стежок, он поклялся Восьмерым. Никогда больше он не будет ткать. Никогда больше он не будет шить. Никогда больше он не будет шить еще один саван.

Вриксы не умели плакать, но им было не чуждо горе. Тело Рекоша задрожало от него, его голос переполнился им, и оно свободно проникло в сердце Ахмьи, затопив ее грудь. Вся эта боль, вся эта скорбь, вся эта разобщенность… Потерять мать, братьев и сестер, а затем единственную глубокую связь, которую он разделял со своим отцом, должно быть, было разрушительно. Она и представить себе не могла, как это воспринял ребенок.

Она не могла вынести, что не видит его в этот момент. Не могла вынести, что сидит спиной к нему. Положив руку на ногу Рекоша, она повернулась к нему. Ее волосы на мгновение запутались в его руках, прежде чем он отпустил их и слегка откинулся назад, глядя на нее глазами, полными горя.

Ахмья, стоя на коленях лицом к нему, обхватила руками за шею, заключая в самые крепкие объятия, которые она когда-либо кому-либо дарила. Она жалела, что не могла сделать то же самое для него много лет назад, когда он был ребенком.

Напряжение, которое было в его крепком теле, растаяло рядом с ней. Все четыре его руки обхватили ее, подняли и притянули еще ближе. Не раздумывая, Ахмья обвила ногами его талию. Из всех вриксов, которых она встречала, Рекош был самым харизматичным, самым общительным. Но он развил в себе эти черты, чтобы защитить себя.

Он зарылся лицом в ее волосы, и прерывистое дыхание дразнило ее кожу.

— Кир’ани ви’кейши…

Закрыв глаза, она прижалась щекой к его груди и запустила пальцы в волосы, баюкая его голову. У Ахмьи не было слов, чтобы смягчить боль, потерю и одиночество, которые он испытывал, поэтому вместо этого она позволила ему почувствовать себя. Своими объятиями дать ему понять, что он не один, что она здесь, рядом с ним, что она понимает и сопереживает. Что он ей небезразличен.