«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
На красной роже Гедиминова были наклеены беленькие бумажки пластыря.
— Это — в аптеке приклеили, — говорит Гедиминов. — Я обещал вместе в Английском со всеми, а вот теперь ищу ее, езжу. А она — темперамент, понимаешь? Я ей пою — «У ног твоих рабом умру», а она, вот видишь? — показал он на лицо.
— А ты дернул порядочно, — говорим мы ему.
— Ну, конечно, — соглашается он. — Но это не все. Есть еще глубокое — это там, внутри. — И он показал пальцем на свой большой живот. — Там драма, брат. Двойственность.
И он, сев в сани тройки, крикнул:
— Лети к «Яру».
Уезжая, он посылал нам рукой поцелуи.
Нас собралась компания друзей.
— Отчего ты ушел из прокуроров, Чича? — спрашиваю я.
Он как-то особенно посмотрел и ответил:
— Странная история. Я встретил такого подсудимого, который был и виновен, но он мне объяснил так свое преступление, что я не мог его обвинять. И ушел. Не могу быть прокурором. Странно, но это — так.
— В чем же дело? — спрашиваю я Чичу.
— Вот неизвестно! — отвечает он. — Не могу обвинять. Сам не знаю, почему. Но не могу.
«А странный Чича, — думал я. — А умный».
Из души его всегда лилось веселье. Он никогда ни на что не жаловался.
Нас обгоняла тройка, полная седоками. Кто-то в ней пел. Поравнявшись с нами, женщина крикнула:
— Чича! Ах, Чича! Ты все забыл.
— Стой, — кричали они из тройки.
И женщина вылезла из саней, бросилась к Чичагову и быстро вскочила к нам. Села Чичагову на колени.
— К «Яру»! — крикнула она. — Ах, изменник коварный. Это что же? На именины не приехал ко мне? Забыл клятвы твои? — говорила она, весело смеясь.
Луна освещала лицо женщины. Оно было красиво и весело.
— Чича, — кричали с тройки. — Сегодня ты будешь иметь дело со мной.
— Погоди немножко.
И все смеялись.
«Яр» блестел огнями. Сквозь большие стекла, покрытые инеем, виден тропический сад. Быстро заезжают тройки в ворота, останавливаются у деревянного крылечка. Отворив дверь, слышим шум голосов. Проходя по залу, где толпой сидят цыганки, хор венгерок, входим в сад огромных пальм, где полно народу. За столами пьют шампанское, поют, кричат и хохочут. У нас в кабинете поет цыганский хор. Приходят венгерки, русские певицы. Красивый Ваня Мамонтов окружен женщинами. Кривой цыган басом поет:
В Париже не был я давно. И быть там вовсе не желаю. Мой сын повез туда вино, Когда вернется, я не знаю, Тогда мы с ним вдвоем И песенку споем. Буль-буль-буль, бутылочка, бутылочка моя.— Здесь тесно, идемте в большой пушкинский кабинет, — кричит кто-то. — Там просторнее.
Цыгане роем с гитарами уходят. Потом трое мужчин возвращаются и конфузливо просят денег. Говорят:
— Мужчинам на папиросы.
Какая-то старуха из хора зовет нас и говорит:
— Пушкинской-то занят. Гости хоша и ушли, а Алексей Казимирович Гедиминов сидят еще и сами с собой занимаются. Все-то мокрые, очень расстроены.
— Пойдем, — зовет меня Чичагов. — Пойдемте.
В пушкинском кабинете большой стол, скатерть мокрая. Масса бутылок. И один сидит за столом, большой, толстый Гедиминов. Его фрак и белая крахмальная рубашка, курчавые волосы — все мокрое.
— Ага-а-а, — воскликнул он, увидев нас. — Чича. Я рад… — и он встает с бокалом
и целуется с нами. — Нет справедливости, — говорит он, — и здесь, и выше. Это сказал, кажется, Моцарт [400] . Ты посмотри, какая штука, посмотрите-ка, нет, вы посмотрите, — трудно невероятно.400
Нет справедливости… сказал… Моцарт — неточная цитата из «Маленьких трагедий» А. С. Пушкина («Моцарт и Сальери», 1830, опубл. в 1839). Слова «Все говорят: нет правды на земле. / Но правды нет — и выше» принадлежат Сальери.
Гедиминов сел за стол, налил бокал шампанского и ставил его себе на голову, осторожно отнимая руку, и хотел, чтобы бокал перевернулся на голове, и на лету выпить потом льющееся шампанское. Бокал опрокинулся и облил его, шампанское шипело в жилете. Он смотрел на нас серыми глазами, вопросительно и серьезно сказал:
— Не вышло… Трудно… попробуйте-ка, какая штука…
— Что ты, ты ж весь мокрый, — говорим мы ему.
— Постойте, увидим, — наука еще до этого не дошла… Я это сделаю. Таня видела, была здесь, мне аплодировали. Татьянин день… это ее день. Нет, брат, справедливости… Татьяна уехала…
В это время открылась дверь и вошла изысканно одетая, высокого роста женщина. Она улыбалась.
— Поедем, — сказала она, поднимая его под руку, — это еще ничего, но эта Танька, что с ним каждый год делает — выдержать невозможно.
На Гедиминова надевали большую шубу, бобровую шапку, ботики, а он пел: «У ног твоих блаженства жду…»
— До чего я Татьянин день люблю, это выразить невозможно… — говорил Гедиминов, садясь в тройку.
Обняв тонкую, стройную женщину, уезжая, крикнул нам:
— Нет справедливости…
Мертвецкая
…Бегут воспоминания. В их тайне есть неразгаданное волнение. И печально и глухо спрашивает душа — зачем, зачем так было?
Москва. Зал Благородного Собрания. Блестят огнями люстры. Мне девятнадцать лет. Кругом меня — юность. Гремит оркестр. Дирижер кричит: «Гранрон» [401] . Ее рука держит крепко мою руку.
Мы летим в толпе из одной залы в другую. Всюду смех, ленты котильона кружатся в движении танца. Она мне сказала, что ее зовут Тата. Маленький рот, темные глаза, черные брови. Она говорит мне:
401
От фр. grand rond — большой круг.
— Здесь есть мертвецкая…
— Как?
— Уверяю вас…
— Пойдемте.
И вот мы наверху, на хорах.
Слышно откуда-то пение, крик, смех, гам. Открыли дверь, пахнуло табачным дымом, парами пива. Слабый свет газовых рожков освещал огромный зал. Силуэты людей, как бы в облаках, махали руками, обнимались, плясали. И это отражалось на полу, как в пруде: пол был залит вином и пивом. А на столе стояла девушка с остриженными волосами. Она бойко и визгливо пела:
Возле речки, возле моста, Возле речки, возле моста, Школа земская стояла. Да упала…