«То было давно… там… в России…»

Все ахнули. В это время распахнулась дверь, и в трактир вбежал исправник и за ним, в тулупах, с ружьями, — полицейские.

— Замерз, — сказал исправник. — Обогреться. Вот замерз. Простите. Праздник нарушил. Где его, черта, найдешь. Сегодня, в вечер, монастырь ограбил. Настоятель и казначей приняли служку. Из Боголюбова прислали с подарками к празднику… Вот тебе и служка… Пустил настоятель, а он у казначея тридцать две тыщи свистнул. Да еще вороного жеребца с конюшни спер.

— Он сейчас здесь был, — заговорили все. — Ваше благородие, вот только что… У всех кольца снял. Деньги отобрал. Вон тут, на вороном, в лес поехал. Пять минут, не более.

— За мной, — крикнул исправник.

Полицейские бросились наружу. По лесу раздался залп.

Мой приятель Вася тоже стрелял в лес.

— Эдакое дело, — сказал, вернувшись, исправник, сидя на лежанке и выпивая водку. — И где он переодеться-то успел. Мы и по следу гнали. Вот чего делается под праздник. Ну, что в лес стреляли. Дурацкое дело. Только что напугать. Что, мол, погоня за ним. А ему что? Как его поймать? Ему знать дают. У него много таких. За него вся голь. Сегодня он — монах, завтра — офицер. Бумаги — в порядке. В буфете — на станции — официант, купец, священник, матрос…

Мы ушли в верхние комнаты, которые назывались господскими. Там было постлано сено. Мы заснули.

Утром спустились вниз в трактир. Фураев поднес исправнику запечатанный пакет, говоря: «Почта привезла сегодня рано». Исправник открыл пакет и вскрикнул:

— Боже мой!

«Вас уважаю, жалею, Федор Васильич, — читал он. — Вы — порядочный, порядочный человек. Меня, чего это, не найти вам. Три ружья беру, пришлю. Зря говорили. Все слышал. А колец не отдам. Особенно Афросимову не отдам. Он — плут. Простите за беспокойство. Чуркин».

— Чего ж это он про три ружья? — И позвал полицейских.

— Ну-ка, сколько ружей у вас…

Те замялись.

— И не знамо дело, ваше благородие: трех не хватает. Почтальон не свистнул ли. Сидел у нас, грелся в ночи. Увез, может. Эдакое дело…

— Ну вот, — сказал пристав. — Что я говорил. Он здесь был. Все слышал. Сегодня в отставку подам. С эдаким народом жулью — лафа.

* * *

Как сказка шла моя младость. Был у меня приятель по училищу живописи, Абраша Барашев. Сын крестьянина из большого села Добрынского, Владимирской губернии. У реки Нерли раскинулось село Добрынское, и место было ровное. Нам не нравилось. Отец Абраши был кровельщик и больше жил в отъездах, на постройках.

Были мы с Абрашей охотники и нашли место, где лучше жить, — около леса, у ручья, бегущего по песочку. Деревня всего в шесть домов, название ее Грезино.

На горке стоял деревянный старенький флигель, оставшийся от сгоревшего барского дома. В нем жил старик Гаврила Иванович и жена его Елизавета. Гаврила Иванович помнил хорошо крепостное право, и когда мы поселились у него, то много рассказывал нам о двух барышнях, пречистых девицах, госпожах своих. И крестился, говоря:

— Царство Небесное, чистые были, такими и померли. А на арфе играли, как ангелы Божии.

Красота была кругом. В тихой ночи было слышно, как журчит ручей. А сбоку от дома стоял огромный сосновый бор. Далеко шел он. За бором была широкая пойма и зеленые заливные луга реки Клязьмы. В пойме были озера, поросль непроходимая, осока и камыш, ивняк и ольха.

Здесь мы стреляли уток, а Клязьма протекала лесами, песчаными осыпями несказанной красоты. Отрадно было, устав на охоте, подходить к широкой Клязьме и купаться в синей летней воде. Весело носились белые чайки и кричали кулики.

Гаврила Иванович был в молодости повар. Он жарил нам уток, тетеревов, рыбу. И жили мы в этом раю, работая над этюдами с натуры.

— Вот, — говорил нам вечером, за чаем, Гаврила Иванович. — В Курбатове, рассказывают, Чуркин монастырь ограбил.

Задумался старик, потом сказал:

— По весне вот тут, по речке, у больших дубов, в зарослях, грибы я, сморчки, собирал. И вижу я — стоит высокий парень, вот на Абрама Ефимыча похож. Только глаза другие. И с ним небольшого роста женщина в красной шали. Он ей говорит: «Мотя, я Чуркин, но не разбойник». Я услышал — батюшки! — прямо наземь присел. Гляжу, а они пропали, прямо как не было, как в землю провалились. Вот он, Чуркин-то, как глаза-то отводит, вот и поймай его. Нет, не пымать…

* * *

Устали мы, идя с охоты из поймы. Наловили рыбы на Клязьме, настреляли уток полные ягдташи. Была жара, и, войдя в сосновый бор, мы прилегли на сухом мху.

Вдруг видим, идут по дорожке двое в подрясниках — молодые послушники. С корзинами, грибы собирают. Остановились и смотрят на нас с испугом.

Мы дали им папирос. Они присели против нас, конфузливо сказали:

— Курим, конечно, потихоньку, а в монастыре нельзя. А вы, господа, откелева будете?

— Мы нездешние. По охоте пришли.

— Да, прогулка прекрасная. От делов отдохнуть, много удовольствия в этом есть.

— У нас и делов-то никаких нет, мы люди вольные, — сказал Абрам Барашев.

Оба послушника впились в него глазами:

— Да-с… — сказал один из них. — Это ведь чего же… Только как без дела-то пропитаться можно? Это вот ежели Чуркину-то — вольно. Берет силком, грабит, значит. А то как же?

— А ты видал Чуркина-то? — спросил его строго Барашев.

— Не, не, — ответили послушники, — и не приведи Господи увидать… Говорят, страшенный, ни за што погубит.

— За что он губить тебя будет? Что у тебя подрясник рваный, опорки, эка дура! А вот ежели б казначей встретился… Ну, пойдемте в сторожку к лесничему, чаю выпьете. Там и бутылочка найдется.

Мы зашли в сторожку лесника, приветливого и молодого. Жена его поставила самовар. Подали лепешки, яйца, молоко, оказалось и вино. Я в сенях сказал хозяину:

— Послушай, скажи послушникам про Барашева, что этот, мол, человек, кажется, Чуркин и есть… Попугаем послушников.

— Ладно, — рассмеявшись, ответил лесник.

Выпили по рюмочке, и я заметил, как лесник что-то шепнул послушнику. Смотрю, он выпил еще рюмку и ласково посмотрел на Барашева. Тот выпил рюмку, стукнул по столу кулаком и громко сказал в пространство:

— Да, покажем еще им…

— Вот-вот, — обрадовался послушник. — У нас трапезник прямо наживало, и казначей… Вот их бы поучить. Чисто как звери. Придешь с села, сейчас подойдет прямо к рылу: «Дыхни», — говорит, ну, и без ужина оставит, на всю ночь на колени, молись. Гриба белого и не увидишь, сами едят с маслом, квас у них и у нас разный: у нас кислота… И что это. Вот бы их…