«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Летом ест траву, грибы сырые, просит Христа ради, но робеет, в деревню редко приходит, парней боится. Однова к ней монах пришел, священник такой, поп. Тогда она в угольной яме жила, в заимке малой в лесу. Ну какая жисть. Слушала она его, потом в разум вошла, сказала: «А что надо вам, я несчастная». А поп-то ей и говорит: «Помочь тебе хочу, увести отсюда, отдохнуть». — «Помоги, — говорит, — отец, Христа ради, уйди от меня». Вот и все. Однова по лету, вот тут, у речки, вверху, у осыпи песчаной, глядит Наталья, жена, и говорит: «Никон, погляди-ка, чего это женщина у воды сидит, красивая». Я гляжу — монашенка, знать. Сказал работнику: «Отнеси-ка крынку молока да хлеба, дай ей». А она
— Верно, — сказала и жена Наталия. — Нече, — говорит, — блудная она, точно, но мне так жалко ее.
В соседней комнате настелено сено.
Поздно. Ложимся спать. Вася посередке, и видно ему комнату, в которой пировали: и стол, и иконы. Я потушил лампу. Тихо, уж кое-кто засыпает. И вижу, как Вася сел и, вытаращив глаза, смотрит вперед и крестится, побледнев. Вскакивает и кричит:
— Вставайте, скамейка пошла…
Действительно, в соседней комнате сама по себе прыгала скамейка, как лошадь. Вася в отчаянии кричал:
— Ружье скорей, стрелять!
Все ошалели, даже Юрий растерялся, говорит:
— Как странно…
Я бросился к скамейке и снял с нее незаметно шнур. Это Санька, хозяйский сын, как было со мной условлено, тихонько залез на чердак и оттуда спустил в люк потолка скамейку на бечевке. Я осветил комнату. Пришел мельник и все.
— Погоди-ка, — говорил мельник. — Вот покроплю… — и он полез к иконам.
— Я уезжаю, — говорил, одеваясь, Вася, — довольно этих штучек, благодарю вас. В последний раз с вами еду…
— Куда ты поедешь? — говорю я. — На дороге медведь бегает…
Вася был в отчаянии.
— Чего ехать в ночь эдакую, — говорил мельник. — Мало ль што. Пущай скамейка ходит, беды нет в этом, это бывает. Вот я ее на стужу выставлю.
И мельник унес скамейку.
Со страху мы все опять выпили… Уже начиналось утро…
Московский полицмейстер
На Трубной площади в Москве ресторан «Эрмитаж», бани и меблированные комнаты.
В большом зале ресторана, в уголке, за столиком, сидит саженного роста человек, в длинном сюртуке со светлыми пуговицами. Темные штаны с красными лампасами вправлены в сапоги с лакированными голенищами. Лицо этого человека особенное, страшное — какой-то Кончак: всё в узлах [396] . Над глазами и под глазами — мешки, большие густые черные брови, нос с наростами, как картошина, топырятся черные усы. Один ус целый, другой — пол-уса. Глаза черные, сердитые. Страшный человек.
396
Кончак — половецкий князь из оперы А. П. Бородина «Князь Игорь» (завершена Н. А. Римским-Корсаковым и А. К. Глазуновым в 1890 г.).
Но черные глаза его, когда смотришь ближе, — добрые.
Это и есть московский полицмейстер.
Он выпил, налив из графина, большую порционную рюмку водки, закусил селедкой. Служит ему половой Андрюшка, белобрысый, коротконогий парнишка, которого полицмейстер называет — почему, неизвестно, — героем.
Вот полицмейстер позавтракал и дал половому 25 рублей. Расторопный Андрюшка принес сдачу и счет на тарелке, под салфеткой. Полицмейстер сосчитал деньги, и брови его поднялись кверху. Хриплым басом
он сказал:— Этто что такое, а?
Андрюшка спокойно смотрел серыми глазами.
— Да ты что это, сколько я дал?
— Сто рублей, ваше превосходительство!
— Как сто! Да ты што? Сейчас позови Егора Мочалова.
Егор Иванович Мочалов — главный распорядитель-директор ресторана, человек плотный, простой, с светлыми большими усами и круглыми серыми глазами, мигом явился. Стоит перед полицмейстером спокойно, смотрит кротко.
— Это ты што ж, сколько я дал? Што ж это сдача-то, а? Да ты взятки мне даешь, а! Да я тебя…
— Сто рублей изволили дать, ваше превосходительство, как одну копеечку, — спокойно говорит Егор Иванович.
— Да ты знаешь, с кем говоришь, а! Я тебя в тюрьме сгною! Который раз ты это со мной, то так, то эдак?.. Я тебе Епишкины номера твои закрою!
— Что ж, ваше превосходительство, от тюрьмы я не отказываюсь: за правду и пострадать хорошо.
Полицмейстер, нахмуря брови, лезет огромной ручищей в карманы сюртука, вынимает бумажник, пристально разбирает в нем записки, письма и говорит:
— Што-то не пойму, все может быть…
Он берет сдачу, кладет бумажник в карман, встает и грузно сходит по лестнице, держась за перила.
Опять — «Эрмитаж». Опять — завтрак, и опять гнев полицмейстера. На этот раз он дает сто рублей. Половой Андрюшка — герой — приносит сдачу под салфеткой, но сдача — с 25 рублей. Скандал.
— Я сколько дал? — спрашивает полицмейстер.
— Двадцать пять рублей, — отвечает половой.
Брови высоко подняты, черные глаза вертятся во все стороны, говорит сердито:
— Позови сейчас Егора Иванова.
Егор Иванович приходит, спокойно смотрят серые глаза на начальника.
— Ты што ж это шутки шутишь? А? Я кто тебе — хвост собачий-то?..
— Первый начальник мой уважаемый.
— Сколько я дал?
— Двадцать пять рублей.
Мочалов и не моргнет.
Опять полицмейстер лезет в карманы, выкладывает на стол большой бумажник, записки, прошения, газеты, деньги, лазает по всем карманам и сзади, и на груди, и с боков, говорит:
— Чудеса в решете.
Он берет сдачу и уходит по лестнице вниз.
В «Эрмитаже» был столик у окна… За ним всегда завтракал артист Малого театра Михайла Провыч Садовский, человек талантливый, остроумный.
Полицмейстер Огарев пришел как-то завтракать мрачный — ночью был в Москве большой пожар, он не спал ночь. Говорит Садовскому:
— Слышь, от меня дымом пахнет. Люблю пожары. Первый люблю в огонь бросаться. Вот ус этот потерян: с мясом вместе ус потерял. Что делать, служба… Сколько это я раз горел — не счесть. Но Господь милует. Посидишь в бочке с картофельной мукой, ну и пройдет — ожоги-то. Мученье большое, а нельзя: служба… А кто это, не знаешь, там сидит — черная челка… Хороша. Мне только за седьмой перекатило, я еще в силе… Но должность такая — польсемейстер — невозможно, — заметно, и некогда…
Полицмейстер внезапно понизил свой бас до шепота:
— Дело-то какое тут на днях вышло, в Епишкиных-то номерах… Помер один, здоровый такой; я его знаю. Я приехал. Вхожу — постель. Лежит труп, ну, половые, лакеи, полиция, пристав, следователь. Битком. Вижу — и она тут, узнал — знаменитая. Прямо дрожит от страму. Я посмотрел на нее да как крикну: «А вам чего здесь, сударыня, надо? Вон отсюда!» — Ну, она и рада. Поняла… А то бы — газеты… Ну, и прощай, муж узнает.
Полицмейстер выпил порционную, съел стерлядку кольчиком, усмехнулся: