«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Лесник и жена смеялись до упаду.
— Ну, а у Сергея, монаха, — сказал другой послушник, — в келье шкаф заделан, а там и колбаса, закуска разная, и коньяк, и денежки… Эх, ежели б господин Чуркин знал…
В это время отворилась дверь, вошел урядник.
Огромного роста, рыжий, с косматой, комом, бородой. Ситцевым платком у него была завязана щека: болели зубы. Он мрачно оглядел нас и хрипло сказал леснику:
— Сказывают, пикеты ставят, облавой пойдут, приказано Чуркина изловить… Да как его поймать? То он купец, то барин, то вот послушник…
Послушники растерялись.
— Вот вы шляетесь здесь, — сказал строго урядник, —
— Где же… нету… — робко ответили они. — Ведь мы боголюбские…
Урядник подошел к столу, подал руку Барашеву и мне, выпил рюмку водки, закусил лепешкой, посмотрел еще раз на послушников и вышел вон.
— Владимирский урядник, а наезжает сюда по службе, — сказал лесник. — Иной раз ночует. Лошадь у него верховая хороша. Как зверь. Он богатый.
А послушники сидели, вытянув рожи, и глядели то на Барашева, то на лесничего. Молодая жена лесничего заливалась смехом, закрывая фартуком лицо.
— Вот узнает ваше начальство, что вы их так обсаживаете, и выгонят из монастыря… К Чуркину на службу пойдете, — сказал Барашев строго.
Лесничиха залилась смехом и выбежала в сени.
Душно было в доме Гаврилы Ивановича. Я и Барашев спали в омшайнике [392] , на чердачке, на сене.
Внизу большие лари с овсом и хлебом. Приятно было слышать далекий звон колокола старинного Боголюбского монастыря. В звоне было что-то надежное, родное, неизъяснимо прекрасное. Рано утром, слышим, стучат в запертую дверь. Я говорю:
392
омшайник — здесь и далее: сухое место под домом или специальный домик, куда на зиму переносят ульи с пчелами; сухое зимовье.
— Сейчас встанем, что надо?
— Выходите скорей, начальство приехало, — сказали снизу.
Мы оделись и вышли. У крыльца дома Гаврилы Ивановича стоят три верховых лошади, и военный держит их за уздцы. Мы вошли в дом. Двое в коротких кителях и рейтузах с желтыми шнурами разглядывали карту, разложенную на столе. Один, гладко причесанный, с карими глазами, с улыбкой и ямками на щеках, положив руки в карманы и дымя папироской, поднял голову и остро посмотрел на нас.
— Ваши документы, — сказал он.
Я полез в чемодан, а Барашев сказал:
— У меня нет, я из Добрынского, вот только…
Он полез в карман, там было свидетельство из Школы живописи в Москве.
Я достал паспорт и свидетельство на право писать с натуры, где Школа обращалась к начальствующим лицам с просьбой оказывать мне содействие.
— А что вы здесь делаете? — строго спросил жандарм.
— Живем здесь, пишем с натуры этюды. Вот, — показал я.
На стене висели этюды.
Я говорю, а он все на Барашева смотрит.
— Скажите, — сказал жандарм. — Ваша фамилия Барашев. Вы говорите, что вы из села Добрынского. А скажите, кто у вас сосед?
— Николай Савинов, Сергей Горбачев, — ответил Барашев.
— Вот вы, Барашев, пошутили на днях у лесника, а губернатору был донос, что полиция пьянствует вместе с Чуркиным, и уговаривали послушника побить казначея и трапезника…
Жандармы попеняли Барашеву, а потом сели на лошадей и, сделав под козырек, щеголевато ускакали.
В пойме по лугам
мчался на серой лошади урядник, без шапки. Черные кудри вздымались от быстроты бега, отклеенная рыжая борода висела клочьями.За ним лихо гналась врассыпную кавалерия. Из лесу наперерез спускались, скача, на тяжелых лошадях конные жандармы.
Урядник держал путь к Клязьме.
Подскакав к крутому берегу, он мигом соскочил с лошади и бросился с бугра в воду.
«Утопился, значит», — подумали подъехавшие. Долго объезжая то место, лодки с сетями искали труп, на берегу был крик. Стояли толпы крестьян.
Вечерело, наступала ночь.
А тот лихой урядник сидел в воде и дышал в высунутый тростник, в пустой стебель зеленой череды. Ночью он вылез, ползком выбрался в кусты и стрелой побежал в лес…
В ночном у пастуха горит тепленка [393] .
Пастух и подпасок мирно лежат, освещенные огнем. Ходят лошади в ночи, щиплют траву. Подошел черноволосый урядник:
— Пастух, — сказал он. — Вот лошадь меня в воду сбросила, смотри — весь мокрый. Разожги-ка теплицу поболе, я скину одежду высушить, озяб. Ну-ка, а ты дай мне свою, скидавай, как подсохнет, мою наденешь, да надо лошадь найти… я возьму из табуна, съезжу на часок.
393
тепленка — здесь и далее: небольшой костер.
Молодой здоровый парень, пастух, получив еще рубль на чай, живо разделся. Урядник бросил свое мокрое платье, прыгнул на коня, крикнул: «Скоро вернусь!» и ускакал.
Утром рано в деревне Гаврила Иванович сказал:
— А Чуркина-то поймали, эге, брат… Сейчас вот тут, недалече, в Лемешки повезут, на шоссе. Там в трактире начальство все. Поймали. Вот ведь, не ушел…
По проселку ехали конные жандармы, в телегах сидели солдаты, и в одной из них со связанными руками сидел здоровый, молодой, белобрысый урядник, заливаясь слезами…
— Да ведь это курбатовский пастух… — шепнул мне Гаврила Иванович. — Кой леший в урядники-то его нарядил!
…Право слово — пастух. Вот так Чуркин.
Смерть Чуркина
Песчаные осыпи круто спускаются к широкой заводи реки Клязьмы. Наверху огромный лес. Подмытый берег завален упавшими елями, старыми и седыми. Длинными стеблями иван-чая поросли дебри глухого леса. На берегу горит костер, таинственно освещая высокие обрывы, людей и челны у берега. От толпы рыбаков бросает огромные тени по обрыву желтого песка. У костра хлебают из котла уху. Из большой бутыли разливают водку в стаканы, рыбаки пьют чередом.
— Мы тебе чего-ничего, — говорит один, — благодарны оченно, дело наше поправил, снастью наградил, сам гусляк, гусляков не забыл… Одно, что вот монастырь обобрал, тяжесть эдакую на душу всем нам положил… Не гоже… Богатеи бывают — плутней живут: надо — бери дань с их, а эдакого, Божьего, не трог… Монастыри-то, я говорю, почто ты зачал обирать?
Высокий парень в рваном старом зипуне лежал у костра, на ногах парня лапти. Бледное лицо с острыми глазами освещено костром:
— Да я лучше тебя знаю Божье дело, сукин сын, — сказал он тихо и медленно. — Не тебе меня учить, что Божье, что не Божье… А вот не пойму, что со мной: лихорадка треплет, не можется…