«То было давно… там… в России…»

В версте от меня, на берегу реки, среди порубки лесной, стояла высокая сосна, — оставлена была одна сосна, седая, гнилая, и на обнаженной верхушке ее сидел большой серый ястреб. Со мной не было ружья. Под сосной я увидел много белых перышек и оторванных крылышек в крови. От моих кур японских. Я посмотрел наверх: «Это ты, красавец, моих кур воруешь. Ну, погоди…»

Я пришел домой, взял ружье, зарядил крупной дробью, надел длинное пальто, спрятал под пальто ружье и пошел к сосне. Только я вышел из лесу, ястреб, увидав меня, раскрыл белые крылья и улетел. «Погоди, — думаю, — не уйдешь». Опять дома переоделся, взял шапку у дедушки, надел рваный тулуп, взял ружье, спрятал под тулуп, пошел. Сидит ястреб на сосне. Увидел меня, улетел. Я ружье спрятал в хворост неподалеку от сосны.

На другой день переоделся в кацавейку, надел картуз, шею завязал шарфом. Взял корзинку, вроде как за грибами. Пошел к сосне. Ястреб увидел меня и улетел.

Через неделю я пошел пешком на станцию. Думаю: пройду округою, заверну к сосне, посмотрю. Очень меня ястреб задел за живое. Иду, вижу, сидит на сосне, не летит. Подошел к самой сосне, а он сверху и смотрит на меня. Я свистнул, хоть бы что. Поднял шишку с земли, бросил. Ястреб никакого внимания на меня. Я хлопнул в ладоши — ничего, не улетал. Ходил кругом сосны, искал камня. Камня нет. Ушел на станцию. Там получил письмо, послал телеграмму и вернулся домой. Дома я жалуюсь дедушке-сторожу:

— Ястреб, что кур-то наших таскает, вот что со мной делает. Как бы застрелить его?

— Эк, да, — смеясь, сказал дед, — он те знает. Ежели бабой переоденешься, ну, тады еще, можно думать, что застрелишь, а то он хитер. Вор — потому, но и зорко видит.

Верно, думаю. У тетушки Афросиньи попросил одежу, платья; она все принесла мне в узле. Переодеваюсь, надеваю башмаки, юбку, кофту, платки навязываю, другим платком завернул бороду, усы, оделся, посмотрел в зеркало — похож на бабу, похож. Взял корзину, а ружье в юбку запрятал и пошел. Ястреб увидал и улетел. Когда я шел домой, деревню обошел, бабой одет, неловко — узнают. Жалуюсь охотнику Герасиму, приятелю своему, тот смеется. Говорит:

— Хитер он, видит, что ты, понимает, погоди, — говорит, — я его хлопну.

Через неделю пришел Герасим.

— Чудно, — говорит. — Ну и ястребина! Не подпускает нипочем, не подойдешь. Я с ночи сидел, утра дожидался. «Прилетит, — думаю, — сядет на сосну». Картечью зарядил ружье. Вижу — летит. Не сел, высоко пролетел. Ha-ко вот что. Я залез в хворост, забился, сижу. Почему он? Видит, что ли? Только летал высоко, а не сел. Этакая птица хитрая.

Лето, погода хорошая. Приехали ко мне из Москвы приятели — гости. Обед устроил на террасе, которая выходила в большой сад. За обедом гости, разговоры, смех. Вдруг рядом, у самой террасы, мелькнули с шумом перед нами большие серые крылья, прямо сверху, и огромная птица схватила курицу, быстро поднялась и улетела. Все удивились, выскочили из-за стола в сад, ястреб уж был далеко, и видно было, как в когтях у него висела добыча.

— Ну и ястреб, — удивлялись мои гости, — прямо около нас схватил.

Разбойник-ястреб живет недалеко, ничего с ним не поделаешь.

* * *

К вечеру ко мне пришел какой-то парень с большим мешком за спиной. В мешке что-то ворочалось. И говорит мне парень:

— Лесничий прислал вот. Велел отдать вам птицу, что вот в мешке. Большенная птица, глаза, как у машины. Сердитая, а смирная, ничего.

И он, развернув мешок, вытащил огромного филина. Филин, мигая большими круглыми глазами, смотрел на нас, поворачивая голову. Чудовищно огромный филин.

— Надо его посадить повыше, а то бы собаки не загрызли, — сказал парень.

— На беседку его, — говорили друзья. — Вот там, в елках.

Филина посадили на крышу беседки.

— Нет ли мелку? — сказал парень.

Достали мел, и парень от лап филина провел мелом черту по крыше до краю беседки.

— Теперь не улетит, — сказал парень, смеясь, — на веревке жил у лесничего. Вот будет думать, и тут за ногу привязали. Дурак, потому. Нипочем не улетит.

Филину дали мяса. Он распустил огромные крылья, почуяв мясо. И как-то особенно защелкал и зашипел. Мясо глотал большими кусками. Но тут же я увидал, как над ним с беспокойством летали птицы: сороки, вороны, голуби, и через десять минут, неизвестно откуда, взялся ястреб. Птицы кричали и кружились над ним в выси. А филин поворачивал голову, даже как-то совсем назад, и щелкал. Высоко над филином я увидел и злодея своего, белокрылого ястреба. Кучи птиц летали над ним.

Наступила ночь. В полночь филин таинственно крикнул.

«Фу-фу. Фу-фу-фу-фу-у-у» — громко и жутко.

Но, странно, петух, который всегда с курами на нашестах кричал ночью «Ку-ку-ре-ку», — молчал. Услышав крик филина, мой ручной заяц заволновался ужасно, забился за диван и не вылезал.

Утром я хотел пойти кормить филина, пришел на кухню, а дедушка-сторож говорит мне:

— Эва-та, наш-то, леший, улетел. Ночью. Знать, птицы его одолели больно, чего все время над ним кружат. Хотят его одолеть. Да где ж им, этакого. Улетел.

Я пошел в беседку и вижу, внизу, в траве, большие распростертые серые крылья разорванной птицы. Это был белый коршун. Я с удивлением смотрел на него. Ночью был, видно, бой между коршуном и филином, и филин одолел.

* * *

Поздней осенью, ночью, меня будит мой приятель, Василий Сергеевич Кузнецов, говорит: «Слушайте, слушайте, что делается!» — и смотрит вверх на потолок. На крыше дома раздался громко и жутко крик филина.

— Это филин, — говорю я ему с удивлением.

— Ну, знаете, берите-ка скорее ружье. Хороши птички тут у вас живут. Лешим орет. Я-то думал — что такое? Понять нельзя. Каждый раз, как ни приедешь, что-нибудь особенное.

— Пойдем посмотрим, — говорю я.

Одевшись, мы тихо вышли. Темная ночь. На крыше дома таинственно горели глаза филина.

Он защелкал, поднялся с крыши, и могучие его крылья прошумели над нами.

* * *

Сидел пастух на лужке у лесочка. Седые пряди волос падали на загорелое лицо старика. Около него лежал рожок, свирель, длинная дудка, обмотанная лыком.

— Твоей работы свирель? — спросил я старика.

— А как же, в ей самая хитрость. Туто вот, в свистульке, в горлышке. Вишь вот, завернута, — берегу ее, а то…

— Хорошо играешь ты, старина. Слушаю я поутру. Красиво. Сам ты выучился?

— Эка, сам. Поди тут. Сам. Рожок-то сработать — издавна идет. Да исстара принята игра, еще от отцов и дедов перенимали. Давно друг дружке передают, пастухи-то. Давно это в рожок играли. И-их, давно. Скотина рожок любит, то-то. И звери любят, и птица.

— А вот когда ты играешь, что же, небось, тоже слушают.

— Верно, вот журавли любят. Это да. Видал, пляшут, и вот чудно. Птицы тоже любят. Да заметь еще — волчица любит. Видал не раз — слушает. Волчата любят, высунутся из-под хвороста и слушают.

— Ну что же, поймали их, поди? — спросил я. — Волчат-то?

— Не-е, пошто, это свои.

— Как — свои? Да что ты, дедушка, — удивился я.

— А как же, вестимо, свои. Вот тут сейчас, в болоте, волчиха с волчатами. Вот около нее и овцы ходят — знают ее, вся скотина знает. Рядом ходят. Знают, что своя, не боятся. Она тоже нашу скотину сторожит.