Точка опоры
Шрифт:
Так записал в протоколе судебный секретарь...
...Вторая листовка оказалась огромной. В ней были воспроизведены речи обвиняемых. Первая речь - Заломова. Он говорил целый час. Владимир Ильич начал читать:
– "Виновным себя не признаю. Считаю себя вправе участвовать в демонстрациях..."
Надежда принесла чай.
– Выпей горячего. Погрейся. С обедом сегодня мама немножко запоздает.
Он придержал руку жены.
– А ты читала?
– указал глазами на листки.
– Не успела. У меня, ты знаешь, корректура...
– Блестящая речь Петра Заломова на суде!
– Как же не помнить? "Слесарь. Крепыш. Одним словом, Микула Селянинович. Успел закалиться в пролетарском котле".
– Да. И в душе он подлинный богатырь. Такие не сгибаются - побеждают! Хотя и сослали их на вечное поселение, но "вечность" будет недолгой.
– Пей чай-то. Пока не остыл.
– Я - по глоточку.
– И опять придержал руку Надежды.
– Сейчас дочитаю, прочтешь ты - и в набор.
Петр Андреевич, сын безземельного крестьянина, работавшего на заводе, речь свою начал неторопливо, издалека:
– Семья у нас была большая, кроме меня было семеро детей, был и дедушка. На него смотрели как на обузу, как на лишний рот...
Председательствующий позвонил:
– Подсудимый Заломов, не вдавайтесь в излишние подробности, говорите ближе к делу.
– Это все относится к делу, - возразил Петр Андреевич и продолжал вдаваться в подробности бедственной жизни рабочих и всяческого притеснения хозяевами, чиновниками, полицией и всем существующим строем.
– Я знал ту статью закона, по которой вы меня судите, я знал, что меня сошлют на каторгу, но я желал принести жертву, хотел всю душу отдать за рабочих, чтобы потом, после меня, им жилось получше.
– Вот это напрасно, - возразил Владимир Ильич, опустив ладонь на листовку.
– Не после вас, Петр Андреевич, а чтобы и в а м жилось лучше. Ждать-то недолго.
Прочитав речи других сормовских рабочих, превратившихся тоже из обвиняемых в обвинителей, Владимир Ильич написал заголовок: "Нижегородские рабочие на суде" и сделал надпись для наборщика: "Ф е л ь е т о н и с е й ч а с ж е в отдельный оттиск".
Фельетонами в ту пору называли нынешние газетные подвалы, которые ставят под чертой в нижней части страницы.
"Фельетон" заверстали в No 29 "Искры", на второй, третьей и четвертой полосах. Владимир Ильич написал к нему краткое предисловие: "Пример Заломова, Быкова, Самылина, Михайлова и их товарищей, геройски поддержавших на суде свой боевой клич: "Долой самодержавие", воодушевит весь рабочий класс России для такой же геройской, решительной борьбы за свободу всего народа, за свободу неуклонного рабочего движения к светлому социалистическому будущему".
И тут же принялся за передовую для этого номера. Но прежде чем перейти к речам заломовцев, написал о громадной стачке в Ростове-на-Дону, назвав ее "битвой" за политическую свободу.
Надежда снова хотела войти в комнату, но, увидев, что его перо бежит по бумаге, приостановилась в дверях. Владимир, услышав, что шаги ее вдруг затихли, спросил, не отрывая пера от бумаги:
– Что-то хотела сказать, Надюша?.. Обед? Извинись от моего имени перед Елизаветой Васильевной. Не могу оторваться. Я минут через пять. Самое большее - через десять.
И продолжал писать: "На событиях такого
рода мы действительно наблюдаем воочию, как всенародное вооруженное восстание против самодержавного правительства созревает не только как идея в умах и программах революционеров, но также и как неизбежный, практически-естественный, с л е д у ю щ и й шаг самого движения..."Это было уже не первое его слово о близком вооруженном восстании.
После обеда дал статью Надежде; когда она прочла, спросил:
– Думаешь, соредакторы не будут возражать? Засулич или Юлий? Хотя против чего же тут возражать? Всенародное вооруженное восстание в самом деле уже не за горами.
3
Вторую неделю моросил дождик. По оконным стеклам змеились струйки воды. В квартире было холодно и сыро.
У Елизаветы Васильевны ныли простуженные суставы - никакие мази не помогали. Она сидела у камина и ворчала:
– А на дворе-то хуже некуда. Добрый хозяин собаку не выпустит... Какая уж тут прогулка, дышать нечем. Не простудился бы, - тревожилась за зятя.
В городе дымили сотни тысяч каминов. Дождь да туман осаживали густую тучу дыма до самой земли - таким смогом дышать было ужасно трудно, в особенности пожилым людям, и Елизавета Васильевна, боясь задохнуться, не выходила из дома. В такие дни на кладбищах едва успевали хоронить покойников. Крематорий дымил беспрерывно.
Елизавета Васильевна добавила в камин два полешка, озабоченно посмотрела на оставшиеся на полу: надолго ли их хватит? А вечер-то еще впереди.
– Ну что это за жизнь!
– хлопнула руками по коленям.
– Как цыганка, прости господи, в поле у костра! Только что за воротник дождь не льется.
– Ты что-то расстроилась?
– тревожно спросила Надежда, села на низенький стул, протянула руки к огню.
– Да как же не расстраиваться. У тебя руки молодые и то зябнут... От такой жизни можно околеть... Уеду.
– Пожалуй, это для тебя, мамочка, будет лучше.
– Мне-то лучше... А вы тут как останетесь? Сердце о вас изболит. Вон Юлий не выдержал, опять укатил в Париж. И Вера Ивановна на отлете. А вы...
– Не исключено, что и мы переедем в Женеву. Все настаивают, и Володя может уступить им.
– И хорошо сделаете.
– Тут у нас налажено...
– И там наладите... В Швейцарию люди ездят поправлять здоровье, и вам обоим следует подумать...
– Елизавета Васильевна положила полешко, погрела пальцы и начала вязать чулок.
– Диву даюсь, как Они тут сами-то живут без печей, с этими проклятыми каминами. Тут грудь греется, спина холодеет.
– Я тебе накину пальто...
– Этого еще недоставало! А на ночь опять в сырую постель по две грелки...
– Уже положила, постель успеет согреться.
Вернулся Владимир, поставил зонтик в сторонку, чтобы с него стекла вода, отряхнул дождевые капли с подола пальто. Надежда хотела уступить ему место у камина - он отказался:
– Нет, нет, ты сиди. А мне так лучше.
Похаживая по комнате, мял озябшие пальцы, пересказывал новости, вычитанные из газет.
О непогоде при нем не обмолвились ни словом, чтобы он не почувствовал упрека: вот, дескать, куда завез - ужасней этой зимы невозможно себе представить!