Точка опоры

– Садись, я поищу для себя звезду.

– Пора домой. А то хозяйка заснет - не добужусь. Да и подумает что-нибудь нехорошее - от квартиры откажет.

Она жила в глухом переулке между Мещанскими улицами, пешком и за час не дойти. Пришлось у Никитских ворот взять извозчика.

Ехали молча. Иван терялся в мыслях: не обидел ли он девушку своим неожиданным порывом? Не сочла ли она это грубостью? Чего доброго, согласится дальше встречаться только для дела. Может и совсем отвернуться от него. А Глаше вдруг вспомнился Курнатовский в ее родном Шошине. Друзьям говорил: революция и женитьба несовместимы. А сам засматривался на нее... Все еще, бедняга, сидит в тифлисской тюрьме. И, наверно, вспоминает ее. А Катюшка в Киеве по-прежнему грустит о нем. Сердцу, видно, не закажешь...

На Первой Мещанской они отпустили извозчика, пошли пешком.

– Здесь я всегда осматриваюсь, - сказала шепотом Глаша, - чтобы случаем не выследили мою квартиру. И проходным двором быстренько, - на свой переулок.

– А почему двор проходной? Не для удобства полиции?

– Не думаю. Подозрительных там не встречала.

– Остерегайся. Ты для меня...

– Не надо об этом... Неизвестно, что с нами будет завтра... Куда нас пошлют старшие... И где мы будем через год.

Пошли проходным двором, и Глаша подала на прощанье руку.

– Завтра в чайной, - напомнил Теодорович, - возле завода Бромлей.

– Помню.

– Листовки я принесу.

Хотелось снова так же порывисто поцеловать девушку, но Глаша вывернулась и, помахав рукой, побежала к маленькому деревянному дому, где снимала комнатку.

Через десять дней Наташа и Зайчик получили из Лондона ответ на свои письма.

"Все, что вы сообщаете о Горьком, - писала Надежда Константиновна, очень приятно, тем более что деньги страшно нужны. Попросите Горького писать для нас и сообщите нам немедленно пароль (на случай провала вас обеих)".

Она сообщила также, что в Питер доставлено десять пудов литературы и оттуда можно получить ее для Москвы.

И Глаша тотчас же отправилась в Петербург.

Вернулась с новым чемоданом и большой коробкой для шляпы. В них помимо свежих номеров "Искры" была брошюра Ленина "Что делать?".

3

Художественно-общедоступным театром восхищалась вся прогрессивная интеллигенция, бредили студенты и курсистки, еще затемно, за много часов, занимали очередь к театральной кассе. У курсисток уже были свои любимцы среди актеров. Иногда самая бойкая из них, дождавшись девяти часов утра, из подъезда звонила Качалову, а потом сияющая возвращалась на свое место в очереди: "Василий Иванович здоров, будет играть".

А они не играли - жили на сцене. Так писали в либеральных газетах, так считала Глаша. Если бы она, нелегальный Зайчик, не опасалась филеров, каждый бы вечер ходила в этот театр - Алеша обещал доставать для нее контрамарки на галерку.

А сегодня, идя в Камергерский переулок, опять задумалась о брате: в театре ли Алехино счастье? Да, он любит искусство. Он одаренный. Бывало, летней порой в Шошине вместе с ними, сестрами, и с участием ссыльных политиков разыгрывал маленькие пьески, сам писал инсценировки из Чехова "Злоумышленник", "Канитель", "Хирургия". Получалось неплохо. Здесь талантливые учителя Станиславский и Немирович-Данченко сделают из него, пожалуй, хорошего режиссера. Но для Алехиного сердца этого будет мало, оно рвется на простор, в рабочую среду, к порывистым студентам. В душе он революционер. В горячую минуту возьмет винтовку и ринется в схватку. На баррикады! Ведь без уличных боев царизм не свергнуть. Спрут не перестанет душить свою жертву, пока не будут обрублены все его поганые щупальца. Алеха смелый. Упрямый. У него достаточно энергии для решительной схватки. Но пока не позвала революция, он здесь, в Камергерском переулке*. В трудную минуту можно будет посоветоваться с ним...

_______________

* Глаша не ошиблась в брате. В 1905 году Алексей Окулов был командиром боевой дружины в Москве. В 1913 году, поверив лживому царскому обещанию об амнистии, вернулся из эмиграции и три года отбыл в Таганской и Вологодской тюрьмах. После свержения царизма председательствовал на Первом Всесибирском съезде Советов, был членом ВЦИК первого созыва, членом Реввоенсовета Южного и Западного фронтов, членом Реввоенсовета Республики, некоторое время командовал войсками Восточной Сибири. Еще в тюрьме занялся литературным творчеством. Его перу принадлежат рассказы, пьеса и очерки, печатавшиеся в журналах, изданные отдельной книгой.

Алексей встретил сестру у входа в гардероб, шепотом сказал:

– Он уже пришел. Недавно началось четвертое действие.

Гардеробщика попросил повесить пальто сестры с краю вешалки, чтобы потом она могла одеться побыстрее, и повел в узенькое фойе, уютно огибающее зрительный зал. Приглушенный свет и зеленоватые, как вечерний лес, стены успокаивали глаза. Глаша шла рядом с братом, шагая мягко и бесшумно, с таким редкостным благоговением, какого даже в первые гимназические годы не испытывала в большом и торжественном красноярском соборе. Она - в Художественном! В храме высокого искусства!

Алексей шептал:

– "Мещане" идут уже давненько, и сегодня в артистической ложе пусто.

Глаше это понравилось - меньше будет робости в сердце. А Алексей продолжал:

– С ним там только одна Юнгфрау.

– Кто-кто?
– с тревогой переспросила Глаша, опасаясь, не помешает ли та их встрече? Надежная ли?

– Красавица Андреева. Знаешь по сцене?

– Только слышала да читала.

– Для моего глаза она стройна, как та сестра Монблана, о которой я тебе рассказывал. Помнишь?

– Холодна как лед?

– Отнюдь нет. И не так уж высока эта Юнгфрау, но очень красиво сложена. Добрая, умная, талантливая. Впрочем, сама убедишься.

Алексей привел сестру к артистической ложе и на прощанье стиснул ей руки.

– Ни пуха ни пера!

Глаша, придерживая портьеру, вошла в ложу. Осмотрелась. Впереди спина Горького. Длинные волосы закрывают шею. Крутые плечи. Рядом - Мария Федоровна. В бархатном платье с высоким воротником. Копна волос, кажется, золотистых, - собрана в пышный узел с дорогой приколкой.

Заслышав шорох, Горький оглянулся, потом шепнул Андреевой: "К нам Зайчик. Знакомьтесь". Освобождая место в середине, пересел на соседний стул.

– А-а... Помню, вы рассказывали.
– Мария Федоровна подала девушке вялую руку, а Горького про себя упрекнула: "Зачем он чужую в середину?" Ведь она, Андреева, сегодня и пришла-то сюда только для того, чтобы посидеть рядом с ним. Хотя бы часок...

Сдерживая вспышку в сердце, оглядела девушку: беленького Зайчика следует запомнить. Быть может, девушке потребуется помощь. Еще раз протянула руку и, пожав пальцы, шепнула:

– Я многое слышала о вас...

– От Алеши? От моего брата? Он здесь, в вашей школе.

– Нет. От другого Алексея. От Максимовича... Ну ладно, будем смотреть...

– Сначала дело.
– Горький, приподняв подол черной косоворотки, перепоясанной узеньким кавказским ремешком, достал из брючного кармана сверток, из рук в руки передал Глаше.
– Вот вам. Для прекрасной женщины, именуемой... Впрочем, вы сами знаете... И присоедините мой сердечный привет... Волгарю...

– И мой тоже, - попросила Андреева, взволнованная словами о видном революционере, с которым еще не доводилось встречаться.