Точка опоры

Коробейник облегченно вздохнул, сказал хозяину с поклоном: "Спасибичко за обогрев" и, нахлобучив шапку на уши, вышел из магазинчика. Потоптавшись у крыльца, будто гадая, в какой стороне его ждет удача - в Рылихе или Голодаихе, стукнул палкой в укатанную дорогу, перешел по мосту через речку Уводь и пошагал по улице, которая вела на окраину города, где жила молоденькая конторщица...

...Минувшей осенью Глаша Окулова распростилась с родной деревней Шошино и с зеленоводным Енисеем.

Когда плыла на пароходе в Красноярск, думала: доведется ли еще когда-нибудь увидеть эти берега, эти сопки в зеленых папахах кедровников? По своей воле - едва ли. А невольно...

Если случится снова такая напасть, полиция турнет куда-нибудь подальше от родных мест.

Весь окуловский выводок, как говорят охотники, поднялся на крыло. Все разлетелись в разные стороны, в дальние края. Опустел громадный дом. Глаша долго уговаривала мать расстаться с последними приисками, записанными еще до банкротства самого золотопромышленника Ивана Окулова на ее имя, но не могла ее поколебать. Мать повторяла свое: разлетелись дочери и сыновья из родительского гнезда, а все равно младшенькие без ее помощи не могут прожить.

Поезд мчал Глашу на запад, все дальше от родных мест. На станции Тайга она повидалась с Кржижановскими, в Уфе заехала к Надежде Константиновне. От нее - к Старухе, как называли Московский комитет партии.

У Старухи ей дали явку в Иваново-Вознесенск, сказали - там работает Панин, которого она знала по его ссыльным годам. Но, когда Глаша пришла там в дом сапожника, пожилая женщина с красными воспаленными веками, с серыми, как печеная картошка, щеками замахнулась на нее веником:

– Да провалитесь вы все в тартарары!..
– Увидев растерянность в глазах девушки, чуточку подобрела.
– Счастье твое, што вчерась засаду из дома убрали: прямиком бы - в острог.

Панина Глаша не нашла. Позднее слышала, что есть в городе какой-то подпольщик, которого зовут Гаврилой Петровичем. Может, он и есть? Никто не мог ответить.

Вспомнила запасную явку к рабочему Ивану Петровичу Мокруеву. К счастью, тот уцелел. Он знал еще двоих. Встретились все четверо и вскоре возродили комитет.

Глаша продала золотой медальон, отцовский подарок, и сняла избушку в конце тихой Афанасьевской улицы, нашла урок у фабриканта Галкина за восемь рублей в месяц, находился и второй урок, но она не согласилась за десятку, просила с купчины пятнадцать. И просчиталась. Хорошо, что подвернулась за те же пятнадцать конторская работа. Жить можно! Она - самостоятельный человек, ни от кого больше не зависит. Она на своих крыльях. Матери написала, чтобы не переводила ни копейки.

Мокруев отыскал надежного мальчугана. Тот стал покупать для них в аптеках маленькими толиками глицерин и желатин. Сварила густую массу, вылила в противень. И сразу - удача: не гектограф - чудо. Сняли больше ста оттисков!

Вот она - первая листовка! Хотя и коротенькая, но написана своей рукой. И все главное в ней есть: и проклятия хозяевам за их прижимки, и призыв к борьбе за восьмичасовой рабочий день, и смелый лозунг: "Долой самодержавие!"

Эх, если бы не опасалась за сестер, отправила бы им листовку по почте в Киев! Но нельзя рисковать.

Тот же мальчуган с каким-то своим товарищем среди ночи расклеил листовку на заборах и домах.

Утром, когда пришли на работу, увидела - приказчик ножом соскабливает листок с двери. А хозяин ходил по крыльцу и потрясал кулаками:

– До чего же обнаглели, окаянные!.. Своими бы руками их!.. В бараний бы рог!..

Идет коробейник по крайней улице, из двора во двор, из дома в дом; идет - напевает песенку:

Опорожнится коробушка,

На покров домой приду

И тебя, душа-зазнобушка,

В божью церковь поведу!

Дымят фабричные трубы, мажут небо сажей. Их несколько десятков, и дым, сливаясь, колышется хмурой тучей, оседает на город. Снег давно утратил белизну, улица стала черной, как в весеннюю бездорожицу.

Уже нет домов - одни убогие избенки, крытые соломой, как в деревне, да едва заметные землянки, утонувшие в сугробах.

Вот и крайняя избушка с двумя покосившимися оконышками, над трубой вьется дымок, - хозяйка уже дома. Услышала песенку и, накинув шаль на голову, выбежала за калитку, стала зазывать:

– Заходите, добрый человек!.. Мне бы мыло да гребеночку.

– Все отыщется в коробушке. Есть медны кольца, есть бирюзовы перстеньки.

Пригнув голову, Бабушкин вошел в избушку, осмотрелся, - надежно ли задернуты шторки на окнах?
– сел на лавку, стал выкладывать на стол пуговицы да клубки разноцветных ниток. Не теряя ни минуты, расспрашивал:

– Как тут у вас? "Зайчиков" никто не беспокоит? "Охотников" не видно?

– Где-то кружатся неподалеку... Но мы живем - не тужим.
– Отодвинув кирпич, Глаша достала из-под печки листок.
– Вот наша работа! Отдайте в Москве Грачу. Собирались - вторую, да вышла задержка. Из-за нашей неопытности.

– А что такое? Не помочь ли в чем-нибудь?

– Принялась я смывать первый текст - полное ведро воды. Куда ее? На помойку. Выплеснула и чуть не вскрикнула - сугроб-то стал лиловым! Околоточный пройдет - увидит. Начала забрасывать свежим снегом - тоже подозрительно.

– Поосторожнее надо. У жандармов глаза наметанные.

– Как у гончих собак, - подтвердила Глаша, подошла к столу, взяла гребенку, то сгибая, то разгибая ее, продолжала рассказывать: - Пора бы уже вторую листовку, и я бы написала, но... Чтобы снег не пачкать, надо снова варить гектографическую массу. Побежал наш мальчуган в аптеку, а там ему - вопрос: "Зачем тебе столько глицерину? Покупал недавно. Куда деваешь?" Тот, слава богу, нашелся: "Мы, - говорит, - им робенка мажем".

– Молодец парень!
– Иван Васильевич поднял глаза от короба.
– А аптекарь-то, видать, неспроста спросил. Вам бы лучше перебраться загодя в другой городок. Я поговорю с Грачом.

– Мне сейчас не хочется переезжать, - сказала Глаша, закинула косу за спину.
– В другом месте все сначала... А тут как-никак есть уже знакомые люди. Май бы здесь отпраздновать. Листовку мне сестра везет из Киева. Типографскую!

– И я принесу. Обещаю общероссийскую. Из-за границы!

– От "Искры"?! Вот бы хорошо-то!..

Бабушкин снова уткнулся глазами в короб, порылся под связкой староверческих лестовок, под пачками бумажных венчиков для покойников и откуда-то со дна извлек "Искру".

– Второй номер? Спасибо, товарищ Богдан!.. А вы знаете - я ведь с Ильичем-то встречалась...

– Ну, ну, расскажите. О нем интересно знать.

Выслушав Глашу, Бабушкин предупредил:

– Только никому не говорите, что газета идет от него. И вообще поосторожнее. В городе болтают: "Появилась какая-то девица... Однако она шлепает листки-то..."