Точка опоры

– Писал я тебе, Надюша, в Уфу.
– Сидя рядом, Владимир Ильич погладил руку жены.
– Даже несколько раз писал. По адресу твоего знакомого земца. Не передал? Не может быть, чтобы струсил. Вероятно, "зачитали" охранные черти!

– А я...
– Утирая платком лицо, Надежда рассмеялась.
– Искала в Праге Модрачека, уверяла, что он - мой муж! А потом, когда разобрались...

– Потом тебя стали угощать кнедликами. Правда? И тебе понравились? Мне тоже. Особенно со сливами. Теперь, конечно, без слив. Не сезон... Замечательные люди Модрачеки!

– Я могу принести пива, - предложила хозяйка.

– Ради встречи стол накрыть.

– Благодарю вас, фрау Ритмейер. Но пиво - в другое время, - сказал Владимир Ильич с легким поклоном, и она ушла.

Тем временем Надежда окинула взглядом комнату. Возле водопроводного крана приметила жестяную кружку на гвозде. Как видно, вся его посуда! Вдоль стены - узенькая железная кровать, на ней плед - подарок Марии Александровны. Им Володя укрывался в Шушенском. Другой такой же привезла она. Будет чем накрыть вторую кровать. Конечно, не здесь, а где-нибудь...

– Не удивляйся моему жилищу, - улыбнулся Владимир Ильич.
– Меня оно устраивало. А теперь найдем другое. Завтра же отправимся по адресам. Правда, понадобится паспорт для прописки.

– Но у тебя же - есть. И я получила.

– С нашими - рискованно. Лучше - чужие. Мне уже обещали болгарский. А тебя, как жену, впишут. Выбирай себе имя. Засулич, например, прописана Великой. А тебе какое имя нравится? Милка, Цола, Вида, Рада, Станка...

– Выбор, Наденька, богатый, - сказала Анна Ильинична.
– И еще есть хорошие: Лиляна, Марица... Записывайся Марицей.

– Марицей так Марицей. Если Володе нравится.

– Хорошо! Но ты нам еще ничего не рассказала о Москве. Как там наши? Как мама? Здорова ли?

– Как мой Марк? Как Маняша?
– в свою очередь засыпала вопросами Анна Ильинична.

– Ты что-то отмалчиваешься?
– Владимир Ильич взял жену за обе руки, заглянул в глаза.
– Я чувствую, что-то случилось. Писем от мамы давно нет.

– И Марк молчит. И Маняша.

– Их в одну ночь... увезли в Таганку.

– Сволочи!
– Мартов выбросил окурок в окно и, взъерошив волосы растопыренными пальцами, пробежал семенящими шагами по комнате из угла в угол.
– Сатрапы!.. Варвары!.. Николкины людоеды!..

– Маме опять удар.
– Анна Ильинична, едва сдерживая слезы, достала платок.
– И одна она там... Совсем одна... Надо ехать...

– Ни в коем случае, - хрипловато перебил Мартов.
– Чтобы еще одной узницей стало больше...

– Когда это случилось?
– вполголоса спросил Владимир Ильич.
– При обыске ничего не нашли? Улик нет? Должны выпустить... Будем надеяться... Ну, не стану больше перебивать. Рассказывай подробно.

Мартов, поправив пенсне, опять просеменил по комнате, погрозил тощим кулаком:

– Дождутся, дьяволы!.. Я уже предупреждал Зубатова...
– Остановившись возле Надежды Константиновны, спросил: - Вы читали в первом номере?

– Ничего я не читала: не дошла "Искра" до Уфы. Вероятно, земцы побоялись передать.

– Так для вас тут гора новостей!
– продолжал Мартов.
– В первом номере - моя статья о Зубатове. Я ему пригрозил: дождется шельмец "той поры, когда, при свете открытой борьбы за свободу, народ повесит его на одном из московских фонарей". Всю статью из слова в слово помню.

– И снова погрозил кулаком: - Поделом ему! Гончей собаке - собачья смерть!

Когда он умолк, все принялись расспрашивать Надежду Константиновну о Питере. Новости были грустные: литераторы, подписавшие протест против побоища у Казанского собора, высланы из столицы. Анненский, Вересаев, Гарин-Михайловский, Бальмонт, Чириков - на два года. Их человек пятьдесят. Поссе - на три. Калмыкова - тоже на три. Но ей, как вдове сенатора, разрешили выехать за границу. На весь срок. Она быстренько продала книжный склад и отправилась, кажется, в Дрезден.

Улучив паузу, Анна Ильинична сказала:

– Наденька, я Володю знаю, он может и забыть...

– А вот и не забыл!
– Рассмеявшись, Владимир Ильич стал рыться в газетах, сложенных стопкой на столе.

Но Анна Ильинична, опередив брата, выхватила из-под газет брошюру, еще пахнущую типографской краской, и подала:

– Вот его подарок!

– Ой, моя сибирская писанина!
– Надежда прижала к груди книжку "Женщина-работница".
– Вот нечаянная радость!

– Как журналист, подчеркиваю, - взмахнул рукой с дымящейся сигаретой Мартов, - удачная и нужная брошюра! Уверен - перепечатают в подпольных типографиях.

– Мы уже отправили ее в Россию, - сказал Владимир Ильич.
– В Псков, в Киев, на Кавказ... Она пойдет широко, особенно в фабричных районах.

Вошла Вера Засулич; здороваясь, оглядела приезжую:

– Вот вы какая! С косой! Это мне нравится. Только сразу видно русская!
– Повернулась к Мартову: - Дайте сигарету, у меня все кончились. Со вчерашнего дня не было ни дыминки во рту. Под ложечкой сосет.

– Небось не завтракали, Велика Дмитриевна?
– спросил Владимир Ильич.
– Вам бы полезно по утрам выпивать стакан молока.

– Сказали тоже!.. Да лучше табачка на голодный желудок нет ничего! От глубокой затяжки кашлянула, и узкие плечи ее вздрогнули.
– Как там Питер?

– Бурлит. Побоище у Казанского собора подлило масла в огонь. Студенты выпустили стихотворную листовку. В ней, помню, такие строчки:

Со штыком под знамя свободы

Выйдет каждый студент, как солдат!

– Отлично! Ай да питерцы!
– Владимир Ильич потер руки.
– Под красным знаменем готовы - со штыками! Молодцы! Ну, а на заводах как? Идут на помощь студентам?

– Пошли бы... Я это почувствовала за Невской заставой. Повидала там рабочих, своих бывших учеников. На Обуховском готовятся Первого мая выйти на улицу. Собираются выпустить листок. Может подняться весь район. А поднимется ли - не знаю. "Экономисты" вставляют палки в колеса.

– Опять - они!
– Владимир Ильич опустил кулак на стол.
– Об этом надо писать. Искровцы должны всюду проникнуть в комитеты, повернуть их в нашу сторону. Извини, Надя, что перебил! О Питере я не могу молчать, - он нам особенно дорог.