Том 1. Стихотворения 1813-1820

К Дельвигу

В рукописи после стиха «Да я ж и виноват»:

Да ты же мне в досаду (Что скажет белый свет?) Стихами до надсаду Жужжишь Икару вслед: «Смотрите: вот поэт!..»

После стиха «Указывать перстом!»:

Когда б подобны были Моим твои стихи, То скоро б все забыли, Что Пушкин за грехи В поэзию влюбился, Покою поклонился, И ходит на Парнас, И пишет в добрый час.

Окно

При обработке стихотворения Пушкин отбросил две первые строфы:

Где мир, одной мечте послушный? Мне настоящий опустел! На всё взираю равнодушно, Дышать уныньем мой удел; Напрасно летнею порою Любовник рощиц и лугов Колышет розой полевою, Летя с тенистых берегов. Напрасно поздняя зарница Мерцает в темноте ночной, Иль в зябких облаках денница Разлита пламенной рекой, Иль день багряный вечереет. И тихо тускнет неба свод, И клен на месяце белеет, Склонясь на берег синих вод.

Наездники

В первоначальной редакции стихотворение имело следующее окончание, отброшенное при переработке:

Умолк — и мчится в бой кровавый. Уже не возвратился он… С его конем на поле славы Его покрыл безвестный сон; И утром юного поэта Наездники в веселый час За чашей дружного привета В последний помянули раз.

Друзьям

В первоначальной (лицейской) редакции стихотворение начиналось стихами:

Среди беседы вашей шумной Один уныл и мрачен я… На пир раздольный и безумный Не призывайте вы меня. Любил и я когда-то с вами Под звон бокалов пировать И гармонически стихами Пиров веселье воспевать. Но пролетел миг упоений,— Я радость светлую забыл, Меня печали мрачный гений Крылами черными покрыл… Не кличьте ж вы меня с собою Под звон бокалов пировать: Я не хочу своей тоскою Веселье ваше отравлять.

Конец этой редакции утрачен.

Во второй лицейской редакции стихотворение начиналось:

К чему, веселые друзья, Мое тревожить вам молчанье? Запев последнее прощанье, Уж муза смолкнула моя; Напрасно лиру брал я в руки Бряцать веселье на пирах И на ослабленных струнах Искал потерянные звуки… Богами вам еще даны

и т. д.

Шишкову *

Лицейская редакция:

Шалун, увенчанный Эратой и Венерой, Ты ль узника манишь в владения свои, В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой, Где нежился Шолье с Мелецким и Парни? Тебе, балованый питомец Аполлона, С их пеньем соглашать игривую свирель: Веселье резвое и нимфы Геликона Твою счастливую качали колыбель, И ныне, в юности прекрасной, С тобою верные сопутницы твои. Бряцай, о трубадур, на арфе сладострастной Мечтанье раннее любви, Пой сердца юного кипящее желанье, Красавицы твоей упорство, трепетанье, Со груди сорванный завистливый покров, Стыдливости последнее роптанье И страсти торжество на ложе из цветов,— Пой, в неге устремив на деву томны очи, Ее волшебные красы, В объятиях любви утраченные ночи — Блаженства быстрые часы… Мой друг, она— твоя, онатвоя награда, Таинственной любви бесценная отрада! Дерзну ль тебя я воспевать, Когда гнетет меня страданье, Когда на каждое мечтанье Унынье черную кладет свою печать. Нет, нет! Друзей любить открытою душою, В молчанье чувствовать, пленяться красотою — Вот жребий мой: ему я следовать готов, Покорствую судьбам, но сжалься надо мною, Не требуй от меня стихов. Не вечно нежиться в прелестном ослепленье, Уж хладной истины докучный вижу свет. По доброте души я верил в упоенье Волшебнице-мечте, шепнувшей: ты поэт,— И, презря мудрости угрозы и советы, С небрежной легкостью нанизывал куплеты, Игрушкою себя невинной веселил; Угодник Бахуса, с веселыми друзьями, Бывало, пел вино водяными стихами, В дурных стихах дурных писателей бранил, Иль дружбе плел венок — и дружество зевало И сонные стихи впросонках величало, И даже — каюсь я — пустынник согрешил,— Я первой пел любви невинное начало, Но так таинственно, с таким разбором слов, С такою скромностью стыдливой, Что, не краснея боязливо, Меня бы выслушал и девственный Козлов. Но скрылись от меня парнасские забавы!.. Не долго был я усыплен, Но долго снились мне мечтанья муз и славы, Я строгим опытомневольно пробужден. Уснув меж розами, на тернах я проснулся, Увидел, что еще не гения печать — Охота смертнаяна рифмах лепетать, Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся — И полно мне писать.

К Каверину

Лицейская редакция:

Забудь, любезный мой Каверин, Минутной резвости нескромные стихи. Люблю я первый, будь уверен, Твои гусарские грехи. Прослыть апостолом Зенонова ученья, Быть может, хорошо — но ни тебе, ни мне. Я знаю, что страстей волненья И шалости, и заблужденья Пристали наших дней блистательной весне. Пускай умно, хотя неосторожно, Дурачиться мы станем иногда — Пока без лишнего стыда Дурачиться нам будет можно. Всему пора, всему свой миг, Всё чередой идет определенной: Смешон и ветреный старик, Смешон и юноша степенный. Насытясь жизнию у юных дней в гостях, Простимся навсегда с веселием шумливым, С Венерой пылкою и с Вакхом прихотливым, Вздохнем об них, как о друзьях, И старость удивим поклоном молчаливым. Теперь в беспечности живи, Люби друзей, храни об них воспоминанье, Молись и Кому и любви, Минуту юности лови И черни презирай ревнивое роптанье. Она не ведает, что можно дружно жить С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом, Что резвых шалостей под легким покрывалом И ум возвышенный и сердце можно скрыть.

Дельвигу *

Лицейская редакция:

Блажен, кто с юных лет увидел пред собою Извивы темные двухолмной высоты, Кто жизни в тайный путь с невинною душою Пустился пленником мечты! Наперснику богов безвестны бури злые, Над ним их промысел, безмолвною порой Его баюкают камены молодые И с перстом на устах хранят певца покой. Стыдливой Грации внимает он советы И, чувствуя в груди огонь еще младой, Восторженный, поет на лире золотой. О Дельвиг! счастливы поэты! Мой друг, и я певец! и мой смиренный путь В цветах украсила богиня песнопенья, И мне в младую боги грудь Влияли пламень вдохновенья. В младенчестве моем я чувствовать умел, Всё жизнью вкруг меня дышало, Всё резвый ум обворожало, И первую черту я быстро пролетел. С какою тихою красою Минуты детства протекли; Хвала, о боги! вам, вы мощною рукою От ярых гроз мирских невинность отвели, И были дни мои посвящены покою. Но всё прошло — и скрылись в темну даль Свобода, радость, восхищенье; Другим и юность наслажденье: Она мне мрачная печаль! Так рано зависти увидеть зрак кровавый И низкой клеветы во мгле сокрытый яд. Нет, нет! ни счастием, ни славой Не буду ослеплен. Пускай они манят На край погибели любимцов обольщенных. Исчез священный жар! Забвенью сладких песней дар И голос струн одушевленных! Во прах и лиру и венец! Пускай не будут знать, что некогда певец, Враждою, завистью на жертву обреченный, Погиб на утре лет, Как ранний на поляне цвет, Косой безвременно сраженный. И тихо проживу в безвестной тишине; Потомство грозное не вспомнит обо мне, И гроб несчастного, в пустыне мрачной, дикой, Забвенья порастет ползущей повиликой!

В первоначальной редакции после стиха «О, Дельвиг! Счастливы поэты!» находилось семь следующих стихов, впоследствии переделанных в четыре начальных стиха окончательной редакции:

Певец! в безвестности глухой Живи под дружественной сенью; Страшись увидеть свет; неопытной душой Не жертвуй ослепленью! Воспитанный в тиши, не зная грозных бед, С любовью, дружеством и ленью В уединении ты счастлив, — ты поэт!

В.Л. Пушкину

Начало и конец лицейской редакции:

Скажи, парнасский мой отец, Неужто верных муз любовник Не может нежный быть певец И вместе гвардии полковник? Ужели тот, кто иногда Жжет ладан Аполлону даром, За честь не смеет без стыда Жечь порох на войне с гусаром И, если можно, города? Беллона, музы и Венера, Вот, кажется, святая вера Дней наших всякого певца. Я шлюсь на русского Буфлера И на Дениса храбреца, Но не на Глинку офицера, Довольно плоского певца; Не нужно мне его примера… Ты скажешь: «Перестань, болтун! Будь человек, а не драгун; Парады, караул, ученья — Всё это оды не внушит, А только душу иссушит, И к Марину для награжденья, Быть может, прямо за Коцит Пошлют читать его творенья. Послушай дяди, милый мой: Ступай себе к слепой Фемиде Иль и дипломатике косой! Кропай, мой друг, посланья к Лиде, Оставь военные грехи И в сладостях успокоенья Пиши сенатские решенья И пятистопные стихи; И не с гусарского корнета,— Возьми пример с того поэта, С того, которого рука Нарисовала Ермака В снегах незнаемого света, И плен могучего Мегмета, И мужа модного рога, Который, милостию бога, Министр и сладостный певец, Был строгой чести образец, Как образец он будет слога». Всё так, почтенный дядя мой, Почтен, кто глупости людской Решит запутанные споры; Умен, кто хитрости рукой Переплетает меж собой Дипломатические вздоры И правит нашею судьбой. Смешон, конечно, мирный воин, И эпиграммы самой злой В известных «Святках» он достоин. Но что прелестней и живей

и т. д.

Конец послания (после стиха «Меж верной сабли и седла»):

Но вы, враги трудов и славы, Питомцы Феба и забавы, Вы, мирной праздности друзья, Шепну вам на ухо: вы правы, И с вами соглашаюсь я! Бог создал для себя природу, Свой рай и счастие глупцам, Злословие, мужчин и моду, Конечно, для забавы дам, Заботы знатному народу, Дурачество для всех, — а нам Уединенье и свободу!