Стихотворения 1845–1855

1845

В дороге *

«Скучно! скучно!.. Ямщик удалой, Разгони чем-нибудь мою скуку! Песню, что ли, приятель, запой Про рекрутский набор и разлуку; Небылицей какой посмеши Или, что ты видал, расскажи — Буду, братец, за всё благодарен». — «Самому мне невесело, барин: Сокрушила злодейка жена!.. Слышь ты, смолоду, сударь, она В барском доме была учена Вместе с барышней разным наукам, Понимаешь-ста, шить и вязать, На варгане играть и читать — Всем дворянским манерам и штукам. Одевалась не то, что у нас На селе сарафанницы наши, А, примерно представить, в атлас; Ела вдоволь и меду и каши. Вид вальяжный имела такой, Хоть бы барыне, слышь ты, природной, И не то что наш брат крепостной, Тоись, сватался к ней благородный (Слышь, учитель-ста врезамшись был, Баит кучер, Иваныч Торопка), — Да, знать, счастья ей бог не судил: Не нужна-ста в дворянстве холопка! Вышла замуж господская дочь, Да и в Питер… А справивши свадьбу, Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу, Захворал и на Троицу в ночь Отдал богу господскую душу, Сиротинкой оставивши Грушу… Через месяц приехал зятек — Перебрал по ревизии души И с запашки ссадил на оброк, А потом добрался и до Груши. Знать, она согрубила ему В чем-нибудь, али напросто тесно Вместе жить показалось в дому, Понимаешь-ста, нам неизвестно. Воротил он ее на село — Знай-де место свое ты, мужичка! Взвыла девка — крутенько пришло: Белоручка, вишь ты, белоличка! Как на грех, девятнадцатый год Мне в ту пору случись… посадили На тягло — да на ней и женили… Тоись, сколько я нажил хлопот! Вид такой, понимаешь, суровый… Ни косить, ни ходить за коровой!.. Грех сказать, чтоб ленива была, Да, вишь, дело в руках не спорилось! Как дрова или воду несла, Как на барщину шла — становилось Инда жалко подчас… да куды! — Не утешишь ее и обновкой: То натерли ей ногу коты, То, слышь, ей в сарафане неловко. При чужих и туда и сюда, А украдкой ревет как шальная… Погубили ее господа, А была бы бабенка лихая! На какой-то патрет всё глядит Да читает какую-то книжку… Инда страх меня, слышь ты, щемит, Что погубит она и сынишку: Учит грамоте, моет, стрижет, Словно барченка, каждый день чешет, Бить не бьет — бить и мне не дает… Да недолго пострела потешит! Слышь, как щепка худа и бледна, Ходит, тоись, совсем через силу, В день двух ложек не съест толокна — Чай, свалим через месяц в могилу… А с чего?.. Видит бог, не томил Я ее безустанной работой… Одевал и кормил, без пути не бранил, Уважал, тоись, вот как, с охотой… А, слышь, бить — так почти не бивал, Разве только под пьяную руку…» — «Ну, довольно, ямщик! Разогнал Ты мою неотвязную скуку!..»

Пьяница *

Жизнь в трезвом положении Куда нехороша! В томительном борении Сама с собой душа, А ум в тоске мучительной… И хочется тогда То славы соблазнительной, То страсти, то труда. Всё та же хата бедная — Становится бедней, И мать — старуха бледная — Еще бледней, бледней. Запуганный, задавленный, С поникшей головой, Идешь как обесславленный, Гнушаясь сам собой; Сгораешь злобой тайною… На скудный твой наряд С насмешкой неслучайною Все, кажется, глядят. Всё, что во сне мерещится, Как будто бы назло, В глаза вот так и мечется Роскошно и светло! Всё — повод к искушению, Всё дразнит и язвит И руку к преступлению Нетвердую манит… Ах! если б часть ничтожную! Старушку полечить, Сестрам бы не роскошную Обновку подарить! Стряхнуть ярмо тяжелого, Гнетущего труда, Быть может, буйну голову Сносил бы я тогда! Покинув путь губительный, Нашел бы путь иной И в труд иной — свежительный Поник бы всей душой. Но мгла отвсюду черная Навстречу бедняку… Одна открыта торная Дорога к кабаку.

«Отрадно видеть, что находит…» *

Отрадно видеть, что находит Порой хандра и на глупца, Что иногда в морщины сводит Черты и пошлого лица Бес благородный скуки тайной, И на искривленных губах Какой-то думы чрезвычайной Печать ложится; что в сердцах И тех, чьих дел позорных повесть Пройдет лишь в поздних племенах, Не всё же спит мертвецки совесть И, чуждый нас, не дремлет страх. Что всем одно в дали грядущей — Идем к безвестному концу, — Что ты, подлец, меня гнетущий, Сам лижешь руки подлецу. Что лопнуть можешь ты, обжора! Что ты, великий человек, Чьего презрительного взора Не выносил никто вовек, Ты, лоб; как говорится, медный, К кому все завистью полны, — Дрожишь, как лист на ветке бедной, Под башмаком своей жены.

Колыбельная песня *

(Подражание Лермонтову)

Спи, пострел, пока безвредный! Баюшки-баю. Тускло смотрит месяц медный В колыбель твою, Стану сказывать не сказки — Правду пропою; Ты ж дремли, закрывши глазки, Баюшки-баю. По губернии раздался Всем отрадный клик: Твой отец под суд попался — Явных тьма улик. Но отец твой — плут известный — Знает роль свою. Спи, пострел, покуда честный! Баюшки-баю. Подрастешь — и мир крещеный Скоро сам поймешь, Купишь фрак темно-зеленый И перо возьмешь. Скажешь: «Я благонамерен, За добро стою!» Спи — твой путь грядущий верен! Баюшки-баю. Будешь ты чиновник с виду И подлец душой, Провожать тебя я выду — И махну рукой! В день привыкнешь ты картинно Спину гнуть свою… Спи, пострел, пока невинный! Баюшки-баю. Тих и кроток, как овечка, И крепонек лбом, До хорошего местечка Доползешь ужом — И охулки не положишь На руку свою. Спи, покуда красть не можешь! Баюшки-баю. Купишь дом многоэтажный, Схватишь крупный чин И вдруг станешь барин важный, Русский дворянин. Заживешь — и мирно, ясно Кончишь жизнь свою… Спи, чиновник мой прекрасный! Баюшки-баю.

«Стишки! Стишки! Давно ль и я был гений?..» *

Стишки! стишки! давно ль и я был гений? Мечтал… не спал… пописывал стишки? О вы, источник стольких наслаждений, Мои литературные грешки! Как дельно, как благоразумно-мило На вас я годы лучшие убил! В моей душе не много силы было, А я и ту бесплодно расточил! Увы!.. стихов слагатели младые, С кем я делил и труд мой и досуг, Вы, люди милые, поэты преплохие, Вам изменил ваш недостойный друг!.. И вы… как много вас уж — слава небу — сгибло… Того хандра, того жена зашибла, Тот сам колотит бедную жену И спину гнет дугой… а в старину? Как гордо мы на будущность смотрели! Как ревностно бездействовали мы! «Избранники небес» мы пели, пели И песнями пересоздать умы, Перевернуть действительность хотели, И мнилось нам, что труд наш — не пустой, Не детский бред, что с нами сам всевышний И близок час блаженно-роковой, Когда наш труд благословит наш ближний! А между тем действительность была По-прежнему безвыходно пошла, Не убыло ни горя, ни пороков — Смешон и дик был петушиный бой Не понимающих толпы пророков С не внемлющей пророчествам толпой! И «ближний наш» всё тем же глазом видел, Всё так же близоруко понимал, Любил корыстно, пошло ненавидел, Бесславно и бессмысленно страдал. Пустых страстей пустой и праздный грохот По-прежнему движенье заменял, И не смолкал тот сатанинский хохот, Который в сень холодную могил Отцов и дедов наших проводил!..

<Январь 1845>

Послание к другу (из-за границы) *

Так мы готовимся, о други!

На достохвальные заслуги

Великой родине своей…

Н. Языков

Друг, товарищ доброхотный! Помня, чествуя, любя, Кубок первый и почетный Пью в чужбине за тебя. Мил мне ты!.. Недаром смлада Я говаривал шутя: «Матерь! вот твоя отрада! Пестуй бережно дитя. Будет Руси сын почтенный, Будет дока и герой, Будет наш — и непременно Будет пьяница лихой!» Не ошибся я в дитяти: Вырос ты удал и рьян И летишь навстречу братий Горд, и радостен, и пьян! Горячо и, право, славно Сердце русское твое, Полюбил ты достославно Нас развившее питье. Весь ты в нас!.. Бурлит прекрасно В жилах девственника кровь, В них восторженно и ясно К милой родине любовь Пышет. Бойко и почтенно За нее ты прям стоишь… С ног от штофа влаги пенной, Влаги русской — не слетишь! Враг народов иностранных, Воеватель удалой, Ты из уст благоуханных Дышишь родине хвалой, Доли жаждешь ей могучей… Беспредельно предана Ей души твоей кипучей Ширина и глубина!.. И за то, что Русь ты нашу Любишь — речь к тебе держу, И стихом тебя уважу, И приязнью награжу. Будь же вечно тем, что ныне: Своебытно горд и прям, Не кади чужой святыне, Не мирволь своим врагам; Не лукавствуя и пылко Уважай родимый край; Гордо мужествуй с бутылкой — Ни на пядь не уступай, Будь как был!.. За всё за это, Да за родину мою, Да за многи, многи лета Нашей дружбы — днесь я пью… Пью… величественно-живо В торжествующий стакан Одуряющее диво Ущедренных небом стран Льется. Лакомствуя мирно, Наслаждаюсь не спеша… Но восторженностью пирной Не бурлит моя душа. Хладных стран заходный житель, Здесь почетно-грустен я: Не отцов моих обитель Здесь — не родина моя! То ли дело, как, бывало, Други, в нянином дому Бесподобно, разудало Заварим мы кутерьму!.. Чаши весело звенели, Гром и треск, всё кверху дном! Уж мы пили! уж мы пели!.. В удовольствии хмельном Вам стихи мои читал я… Сотый чествуя бокал, Им читанье запивал я И, запивши, вновь читал. Благосклонно вы внимали… Было чудное житье: Други мне рукоплескали, Пили здравие мое! Здесь не то… Но торжествую Я и здесь порой, друзья. Счастье! фляжку — и большую — У матросов добыл я Влаги русской… Как Моэта Мне наскучит легкий хмель, Пью и потчую соседа… Объяденье! богатель! Ровно пьем; цветущ и весел, Горделиво я сижу… Он… глядишь — и нос повесил! Взором радостным слежу, Как с подскоком жидконогой Немец мой — сутул, поджар — Выйдет храбро, а дорогой Бац да бац на тротуар… Драгоценная картина Сердцу русскому! Она Возвышает славянина Силу скромную… Вина! На здоровье Руси нашей! Но, увы мне, о друзья! Не состукиваюсь чашей Дружелюбно с вами я — И не пьется… Дух убитый Достохвальной грустью сжат, И, как конь звучнокопытый, Все мечты туда летят, Где родимый дым струится, Где в виду своих сынов Волга царственно катится Средь почтенных берегов… Что ж? туда!.. Я скор на дело! Под родные небеса Вольно, радостно и смело Я направлю паруса — Мигом к вам явлюсь на сходку! Припасайте ж старику Переславльскую селедку И полштофа травнику!..

(январь 1845)

Новости *

(Газетный фельетон)

Почтеннейшая публика! на днях Случилося в столице нашей чудо: Остался некто без пяти в червях, Хоть — знают все — играет он не худо. О том твердит теперь весь Петербург. «Событие вне всякого другого!» Трагедию какой-то драматург, На пользу поколенья молодого, Сбирается состряпать из него… Разумный труд! Заслуги, удальство Похвально петь; но всё же не мешает Порою и сознание грехов, Затем что прегрешение отцов Для их детей спасительно бывает. Притом для нас не стыдно и легко В ошибках сознаваться — их немного, А доблестей — как милостей у бога… Из черного французского трико Жилеты, шелком шитые, недавно В чести и в моде — в самом деле славно! Почтенный муж шестидесяти лет Женился на девице в девятнадцать (На днях у них парадный был обед, Не мог я, к сожаленью, отказаться); Немножко было грустно. Взор ея Сверкал, казалось, скрытыми слезами И будто что-то спрашивал. Но я Отвык, к несчастью, тешиться мечтами, И мне ее не жалко. Этот взор Унылый, длинный; этот вздох глубокий — Кому они? — Любезник и танцор, Гремящий саблей, статный и высокий — Таков был пансионный идеал Моей девицы… Что ж! распорядился Иначе случай… Маскарад и бал В собранье был и очень долго длился. Люблю я наши маскарады; в них, Не говоря о прелестях других, Образчик жизни петербургско-русской, Так ловко переделанной с французской. Уныло мы проходим жизни путь, Могло бы нас будить одно — искусство, Но редко нам разогревает грудь Из глубины поднявшееся чувство, Затем что наши русские певцы Всем хороши, да петь не молодцы, Затем что наши русские мотивы, Как наша жизнь, и бедны и сонливы, И тяжело однообразье их, Как вид степей пустынных и нагих. О, скучен день и долог вечер наш! Однообразны месяцы и годы, Обеды, карты, дребезжанье чаш, Визиты, поздравленья и разводы — Вот наша жизнь. Ее постылый шум С привычным равнодушьем ухо внемлет, И в действии пустом кипящий ум Суров и сух, а сердце глухо дремлет; И свыкшись с положением таким, Другого мы как будто не хотим, Возможность исключений отвергаем И, словно по профессии, зеваем… Но — скучны отступления! Чудак! Знакомый мне, в прошедшую субботу Сошел с ума… А был он не дурак И тысяч сто в год получал доходу, Спокойно жил, доволен и здоров, Но обошли его по службе чином, И вдруг — уныл, задумчив и суров — Он стал страдать славяно-русским сплином; И наконец, в один прекрасный день, Тайком от всех, одевшись наизнанку В отличия, несвойственные рангу, Пошел бродить по улицам, как тень, Да и пропал. Нашли на третьи сутки, Когда сынком какой-то важной утки Уж он себя в припадках величал И в совершенстве кошкою кричал, Стараясь всех уверить в то же время, Что чин большой есть тягостное бремя, И служит он, ей-ей, не для себя, Но только благо общее любя… История другая в том же роде С одним примерным юношей была: Женился он для денег на уроде, Она — для денег за него пошла, И что ж? — о срам! о горе! — оказалось, Что им обоим только показалось; Она была как нищая бедна, И беден был он так же, как она. Не вынес он нежданного удара И впал в хандру; в чахотке слег в постель, И не прожить ему пяти недель. А нежный тесть, неравнодушно глядя На муки завербованного зятя И положенье дочери родной, Винит во всем «натуришку гнилую» И думает: «Для дочери другой Я женишка покрепче завербую». Собачка у старухи Хвастуновой Пропала, а у скряги Сурмина Бежала гувернантка — ищет новой. О том и о другом извещена Столица чрез известную газету; Явилась тотчас разных свойств и лет Тьма гувернанток, а собаки нет. Почтенный и любимый господин, Прославившийся емкостью желудка, Безмерным истребленьем всяких вин И исступленной тупостью рассудка, Объелся и скончался… Был на днях Весь город на его похоронах. О доблестях покойника рыдая, Какой-то друг три речи произнес, И было много толков, много слез, Потом была пирушка — и большая! На голову обжоры непохож, Был полон погреб дорогих бутылок. И длился до заутрени кутеж… При дребезге ножей, бокалов, вилок Припоминали добрые дела Покойника, хоть их, признаться, было Весьма немного; но обычай милый Святая Русь доныне сберегла: Ко всякому почтенье за могилой — Ведь мертвый нам не может сделать зла! Считается напомнить неприличным, Что там-то он ограбил сироту, А вот тогда-то пойман был с поличным. Зато добра малейшую черту Тотчас с большой горячностью подхватят И разовьют, так истинно скорбя, Как будто тем скончавшемуся платят За то, что их избавил от себя! Поговорив — нечаянно напьются, Напившися — слезами обольются, И в эпитафии напишут: «Человек Он был такой, какие ныне редки!» И так у нас идет из века в век, И с нами так поступят наши детки… Литературный вечер был; на нем Происходило чтенье. Важно, чинно Сидели сочинители кружком И наслаждались мудростью невинной Отставшей знаменитости. Потом Один весьма достойный сочинитель Тетрадицу поспешно развернул И три часа — о изверг, о мучитель! — Читал, читал и — даже сам зевнул, Не говоря о жертвах благосклонных, С четвертой же страницы усыпленных. Их разбудил восторженный поэт; Он с места встал торжественно и строго, Глаза горят, в руках тетради нет, Но в голове так много, много, много… Рекой лились гремучие стихи, Руками он махал, как исступленный. Слыхал я в жизни много чепухи И много дичи видел во вселенной, А потому я не был удивлен… Ценителей толпа рукоплескала, Младой поэт отвесил им поклон И всё прочел торжественно с начала. Затем как раз и к делу приступить Пришла пора. К несчастью, есть и пить В тот вечер я не чувствовал желанья, И вон ушел тихонько из собранья. А пили долго, говорят, потом, И говорили горячо о том, Что движемся мы быстро с каждым часом И дурно, к сожаленью, в нас одно, Что небрежем отечественным квасом И любим иностранное вино. На петербургских барынь и девиц Напал недуг свирепый и великий: Вскружился мир чиновниц полудикий И мир ручных, но недоступных львиц. Почто сия на лицах всех забота? Почто сей шум, волнение умов? От Невского до Козьего болота, От Козьего болота до Песков, От пестрой и роскошной Миллионной До Выборгской унылой стороны — Чем занят ум мужей неугомонно? Чем души жен и дев потрясены?? Все женщины, от пресловутой Ольги Васильевны, купчихи в сорок лет, До той, которую воспел поэт (Его уж нет), помешаны на польке! Предчувствие явления ея В атмосфере носилося заране. Она теперь у всех на первом плане И в жизни нашей главная статья; О ней и меж великими мужами Нередко пренья, жаркий спор кипит, И старец, убеленный сединами, О ней с одушевленьем говорит. Она в одной сорочке гонит с ложа Во тьме ночной прелестных наших дев, И дева пляшет, общий сон тревожа, А горничная, барышню раздев, В своей каморке производит то же. Достойнейший сын века своего, Пустейший франт, исполнен гордой силой, Ей предан без границ — и для него Средины нет меж полькой и могилой! Проникнувшись великостью труда И важностью предпринятого дела, Как гладиатор в древние года, С ней борется он ревностно и смело… Когда б вы не были, читатель мой, Аристократ — и побывать в танцклассе У Кессених решилися со мной, Оттуда вы вернулись бы в экстазе, С утешенной и бодрою душой. О юношество милое! Тебя ли За хилость и недвижность упрекнуть? Не умерли в тебе и не увяли Младые силы, не зачахла грудь, И сила там кипит твоя просторно, Где всё тебе по сердцу и покорно. И, гордое могуществом своим, Довольно ты своею скромной долей: Твоим порывам смелым и живым Такое нужно поприще — не боле, И тратишь ты среди таких тревог Души всю силу и всю силу ног…

20 февраля 1845

Современная ода *

Украшают тебя добродетели, До которых другим далеко, И — беру небеса во свидетели — Уважаю тебя глубоко… Не обидишь ты даром и гадины, Ты помочь и злодею готов, И червонцы твои не украдены У сирот беззащитных и вдов. В дружбу к сильному влезть не желаешь ты, Чтоб успеху делишек помочь, И без умыслу с ним оставляешь ты С глазу на глаз красавицу дочь. Не гнушаешься темной породою: «Братья нам по Христу мужички!» И родню свою длиннобородую Не гоняешь с порога в толчки. Не спрошу я, откуда явилося Что теперь в сундуках твоих есть; Знаю: с неба тебе всё свалилося За твою добродетель и честь!.. Украшают тебя добродетели, До которых другим далеко, И — беру небеса во свидетели — Уважаю тебя глубоко…

Старушке *

Когда еще твой локон длинный Вился над розовой щекой И я был юноша невинный, Чистосердечный и простой, — Ты помнишь: кой о чем мечтали С тобою мы по вечерам, И — не забыла ты — давали Свободу полную глазам, И много высказалось взором Желаний тайных, тайных дум; Но победил каким-то вздором В нас сердце хладнокровный ум. И разошлись мы полюбовно, И страсть рассеялась как дым. И чрез полжизни хладнокровно Опять сошлись мы — и молчим… А мог бы быть и не таким Час этой поздней, грустной встречи, Не так бы сжала нас печаль, Иной тоской звучали б речи, Иначе было б жизни жаль…

(15 мая 1845)

«Он у нас осьмое чудо…» *

Он у нас осьмое чудо — У него завидный нрав. Неподкупен — как Иуда, Храбр и честен — как Фальстаф. С бескорыстностью жидовской, Как хавронья мил и чист, Даровит — как Тредьяковской, Столько ж важен и речист. Не страшитесь с ним союза, Не разладитесь никак: Он с французом — за француза, С поляком — он сам поляк, Он с татарином — татарин, Он с евреем — сам еврей, Он с лакеем — важный барин, С важным барином — лакей. Кто же он? (Фаддей Булгарин, Знаменитый наш Фаддей.)

«Когда из мрака заблужденья…» *

Когда из мрака заблужденья Горячим словом убежденья Я душу падшую извлек И, вся полна глубокой муки, Ты прокляла, ломая руки, Тебя опутавший порок; Когда, забывчивую совесть Воспоминанием казня, Ты мне передавала повесть Всего, что было до меня; И вдруг, закрыв лицо руками, Стыдом и ужасом полна, Ты разрешилася слезами, Возмущена, потрясена, — Верь: я внимал не без участья, Я жадно каждый звук ловил… Я понял всё, дитя несчастья! Я всё простил и всё забыл. Зачем же тайному сомненью Ты ежечасно предана? Толпы бессмысленному мненью Ужель и ты покорена? Не верь толпе — пустой и лживой, Забудь сомнения свои, В душе болезненно-пугливой Гнетущей мысли не таи! Грустя напрасно и бесплодно, Не пригревай змеи в груди И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди!