Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

– Через несколько месяцев исполняется сто двадцать пять лет со дня рождения Антона Павловича Чехова, и открытие нашего клуба-музея приурочивается к этому большому празднику, его будут праздновать по всему миру, и радостно, что начался он сегодня с нашего острова, с земли, где Чехов был пусть и коротко, но по-настоящему счастлив.

Да, был счастлив.

«Доволен по самое горло, – писал Чехов своему приятелю Щеглову, – сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу… Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне».

Несколькими месяцами раньше написан некролог великому русскому путешественнику Николаю Пржевальскому, в котором с чеканной ясностью сформулировано отношение Чехова к жизни и предназначению человека: «В наше больное время, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнеутверждающий элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели». Слова эти, написанные Чеховым в молодые годы, многое объясняют и в его собственной судьбе, и в его гражданской позиции, ибо в полной мере относятся к нему самому, к подвигу его жизни.

Поездка на каторжный остров Сахалин и только что приведенный нравственный манифест Чехова находятся в прямой связи: слово перешло в дело. А дело было потрясающее. Это сейчас мы ужинаем в Москве, чтобы позавтракать в Коломбо, а тогда Чехову понадобилось три месяца только на то, чтобы добраться до цели, и в пути он не раз рисковал жизнью. Три месяца и три дня пробыл Чехов на Сахалине. Он работал там чуть ли не круглосуточно: поговорил лично с каждым обитателем острова, занес на карточки десять тысяч каторжан и поселенцев. Отложите газету. Представьте себе на секунду, что это вы побеседовали с десятью тысячами человек! Меньше чем за сто дней! Грандиозное исследование, увенчавшееся изданием книги «Остров Сахалин» и правительственной комиссией, по нашим временам сделало бы честь целому институту.

Уместно вспомнить, что Чехову было тогда всего тридцать лет. Болезнь еще ходила стороной, словно дальняя гроза, а сам он являл собою совсем не тот облик, к которому мы привыкли по школьным портретам: сухой, изможденный человек в пенсне, почти старик. Нет, тогда в Коломбо, на райской земле вечного лета, он был по-настоящему молод и красив: отличного телосложения (мало кто помнит, что Чехов дружил с Гиляровским и был среди основателей первого гимнастического общества в России), высокого роста (сто восемьдесят девять сантиметров), с юношеским лицом прекрасной лепки, с глазами, полными света, неутомимый в работе, остроумнейший и необыкновенно легкий в общении да плюс ко всему еще обладающий выдающимся бесстрашием и физической ловкостью.

Время пребывания Чехове на Сахалине и Цейлоне, где он останавливался, возвращаясь домой на пароходе добровольческого флота «Петербург», отмечено подъемом всех его жизненных сил. Может быть, именно тогда Чехов окончательно уверился в излюбленной им мысли: «прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого», а «правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».

Все тот же океан неустанно моет пески на атласно-нежных пляжах божественной Ланки.

Все так же вьется рядом с прибойной кромкой раскаленная дорога под неверною сенью накренившихся от муссонов кокосовых пальм, дорога внутри двух бесконечных рядов баснословно дорогих отелей и нищих хижин, едва прикрытых листьями кокосовой пальмы, вдоль неисчислимых лавочек с наваленными на прилавках или прямо на красноватой земле грудами папайи, с виду похожей на нашу дыню, металлически отливающих чешуей ананасов, покрытых длинным коричневым волосом кокосов, хранящих свой прохладный сок, напоминающий по вкусу наш березовый, подвешенных на перекладинах связок разносортных бананов – от больших, величиною по локоть, до крохотных, не длиннее пальца.

Мне посчастливилось проехать по острову почти две тысячи километров, побывать в пяти из девяти его провинций. Жизнь в Шри-Ланке – вдоль дорог, кажется, что едешь по одной нескончаемой улице – чуть в сторону, и ты в непролазных джунглях. Мне приходилось беседовать не только с работниками литературы и искусства, но и с буддийскими монахами, политическими деятелями, врачами, учеными, инженерами, агрономами, хранителями древних библиотек, преподавателями университетов – и для них имя Чехова не было пустым звуком. Конечно, все это были интеллигентные люди, и некоторые из них получили образование в Советском Союзе, и все-таки…

– И все-таки нет ничего удивительного в том, что Чехов так популярен в нашей развивающейся стране, – сказал генеральный секретарь Фронта народных писателей Шри-Ланки Гунасена Витана, когда мы были на самой южной оконечности острова, в усадьбе-музее Мартина Викрамасингхе. Подавая мне с полки книгу патриарха сингальской литературы «Чехов и Цейлон», Витана продолжил торжественно-убежденно: «У нас не бывает снега, не растут березы и вишневые сады, но нам понятно в Чехове главное – он твердо верил в то, что люди не сор земли, а ее цвет. Мы – молодая независимая страна, и для нас это очень важно».

Коломбо – Москва. Газета «Правда», 29.10.1984 г.

К какому берегу плыть?

Как известно, метис – потомок от браков представителей различных человеческих рас. Но в обиходе это слово употребляется в более широком смысле и более точно соответствует своему французскому происхождению (metis – смешанный). В житейском обиходе метисами называют людей, происшедших не только от разных рас, но и от разных национальностей.

Кого же любить метисам, к какому берегу плыть им – к отцовскому или к материнскому? А если кто из нас еще более «мешанный», чем ординарный метис, тому куда? Разорвать свою душу на части, на лоскутки? Но во имя чего?

А как быть с «географией»? С расселением наших людей разных национальностей и «смешанных» по шестой части земного шара – «от финских хладных скал до пламенной Колхиды».

Мой отец Вацлав Адамович был по рождению поляком, моя мама Зинаида Степановна – русской. Я родился в Таганроге, а с младенчества и до зрелых лет прожил в Дагестане. Как мы попали в Дагестан?

В начале шестидесятых годов прошлого века мой прародитель был выслан из Польши на Кавказ, на войну с горцами. Видимо, он был офицером и погиб в бою. С тех пор и жила в нашем роду легенда о Дагестане. Поэтому когда я впервые прочел:

В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я; Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь точилася моя. Лежал один я на песке долины… —

то сразу вообразил, что это был мой прапрадед. Но мне, десятилетнему, тогда и на ум не пришло, что «свинец в грудь» он получил от кого-нибудь из тех дагестанцев, с чьими потомками я живу в одном каменистом дворике на двенадцать хозяев и делю не только небо над головой и все невзгоды страны, но и крышу, покрытую драным толем, и горбушку черного хлеба с отрубями. Именно так жили мы в те первые послевоенные годы, когда попались мне на глаза и вошли в душу стихи Лермонтова, кстати сказать, поэта, глубоко чтимого в Дагестане.