Том 12. Стихотворения

Джерси, октябрь 1852

XVI НЕТ!

Пусть Рим разит мечом и мстит кинжалом Спарта. Возмездья жаждая, мы все-таки с ножом Тень Брута не пошлем теперь на Бонапарта: Мы для грядущей тьмы бандита сбережем. Ему отплатится, — я утверждаю это! — За всех изгнанников, за брошенных в тюрьму, За всех растоптанных, за всех лишенных света, За всех трепещущих — отплатится ему! За злодеяния всегда ответит грешный. Оставьте ж месть в ножнах, подобную мечу, И верьте ордерам, что бог, судья неспешный, Вручает времени — ленивцу-палачу. Пусть негодяй живет в своей грязи бездонной: Любой презренный нож он кровью б осквернил. Пусть время движется, каратель непреклонный, Чей плащ таинственный возмездье в складках скрыл. Раз он мерзее всех, пусть он в короне будет — Властитель низких лбов и плоских душ. Сенат Пускай навек престол его семье присудит, Коль самку он найдет и наплодит ребят; С дубьем и мессами — для тела и для духа — Пусть императором теперь он может стать, С поличным схваченный. Пусть церковь-потаскуха, В его нору вползя, скользнет к нему в кровать. Пусть млеет с ним Тролон, и пусть, для всех примером, Сибур ему сапог целует и кадит; Пусть он живет, тиран! Лувеля с Ласенером Стошнило б, если бы он ими был убит! Нет! Бросьте ваш кинжал, мечтатели, сновидцы, — Вы, тайной сильные, суровые бойцы, Что в час его пиров, когда вино струится, Бредете, сжав кулак, в траве, где мертвецы! Всегда над силой мы торжествовали черной. Сильнее молнии холодный гнев сердец. Не убивайте, нет! Ведь вправе столб позорный Быть императором украшен наконец.

Джерси, октябрь 1852

Книга четвертая «РЕЛИГИЯ ПРОСЛАВЛЕНА»

I SАСЕR ESTO [6]

Остановись, Народ! Повремени, Свобода! Нет, этот человек не должен быть убит! Чтоб он, кем попран долг, оскорблена природа, Повержен в прах закон и уничтожен стыд, Чтоб он, обязанный добычею кровавой Засаде, подкупу, железу и свинцу, Убийца, вор и лжец растленный и лукавый, Чьи клятвы ложные — пощечина творцу, Чтоб он, с кем Франция позор себе стяжала, За кем она бредет под звон своих цепей, — Чтоб изверг получил за все удар кинжала, Как Юлий Цезарь — в бок, иль в горло — как Помпей? Нет! Сумрачный злодей, холодный и унылый, Расстреливал, рубил и резал всех подряд, Опустошив дома, он заселил могилы, И взоры мертвецов теперь за ним следят. Едва воссев на трон, наш император новый Дитя лишил отца и мать лишил надежд, По милости его в домах рыдают вдовы И Франция черна от траурных одежд. Для алой мантии его монаршей славы Вам пурпуром, ткачи, не ладо красить нить: Вот кровь, что натекла в монмартрские канавы, Не лучше ли в нее порфиру опустить? В Кайенну, в Африку, — но за какие вины? — На каторгу он шлет героев прежних дней, И капает с ножа багровой гильотины Ему на голову кровь доблестных мужей. Измена бледная к нему в окно стучится, — Сообщнице своей спешит он отпереть; Братоубийца он! Он — матереубийца! Народ! Такой злодей не должен умереть! О нет! Он должен жить! Пусть высшее отмщенье Преступнику несет неотвратимый рок. Пусть он под бременем всеобщего презренья Влачится, голоден и наг, в пыли дорог; Пусть острые шипы свершенных преступлений Впиваются в него, как тысячи клинков; Пусть, ужасом объят, бежит он от селений, Пусть ищет логова в лесах, среди волков; Иль пусть на каторге, бряцая кандалами, Напрасно отзвука он ждет от скал немых; Пусть он всегда, везде встречается с тенями, И пусть не суждено ему встречать живых; Пусть оттолкнет и смерть его неумолимо, Жестокая к нему, как он ко всем жесток… Народ, посторонись! Пусть он проходит мимо: Печатью Каина его отметил бог!

6

Да будет неприкосновенен (лат).

Джерси, 14 ноября 1852

II ЧТО ГОВОРИЛ СЕБЕ ПОЭТ В 1848 ГОДУ

Нет, власти не ищи; не к ней твои пути. Коль даже призовут, — смиренно отойти Обязан ты; твой дух объят иною сферой: Ты скорбной мысли друг — и ей служи и веруй. Ты понят или нет, но охраняй людей, Как пастырь, и, как жрец, благословляй!.. В своей Родимой Франции, в родном Париже люди Резню затеяли, оголодав; их груди Клокочут яростью. Зловещие, стоят На узких улицах громады баррикад И изрыгают смерть вслепую. Там ты нужен. Туда спеши, туда, один и безоружен; В ужасной той борьбе, в постыдной бойне — грудь Подставить должен ты и душу расплеснуть: Кричать, молить, спасать и стойких и бежавших, Улыбку пулям слать, рыдать над прахом павших!.. Потом в Палате, став на страже боевой, Средь кликов яростных загородить собой Всех, на кого уже разверзла зев темница; Врубаться в эшафот; за тот порядок биться, Что клика наглая колеблет; за солдат, Сбиваемых с пути; за бедняка, — он брат! — За жителя лачуг, оставленных народу, И за печальную и гордую свободу. И в дни, когда везде тоска, тревога, страх, В искусство бодрость влить, что замерло в слезах, И ждать — чем кончится, что в небесах решится… Твой долг — предостеречь и в думы погрузиться.

Париж, июль 1848

III СМЕШАННЫЕ КОМИССИИ

Они сидят во тьме и говорят: «Мы — суд» — И в башни; в камеры людей безвинных шлют, И в трюмы каторжных понтонов, Что, мрачные как ночь, в портах стоят года, А возле — золотом вся искрится вода, Их черный борт мерцаньем тронув. За то, что дал приют изгнанникам, старик Идет на каторгу, где стон сплошной и крик. В Кайенне, в Боне ждет расправа Всех, кто предателю не сдался без борьбы, Тому, кто, с наглостью взломав замок судьбы, Народное похитил право. Друг справедливости сражен; осуждена На баррикаду хлеб принесшая жена, И сына голод ждет и мука. Честь? Сослана. Закон? В изгнанье много дней. И «правосудие» исходит из судей, Как из гробниц ползет гадюка.

Брюссель, июль 1852

IV КЛЕРИКАЛЬНЫМ ЖУРНАЛИСТАМ

Поскольку вы, треща о мессах и постах И бога обокрав, что грезит в кущах рая, Лавчонку мерзкую открыли впопыхах, Евангелием прикрывая; Поскольку взялся бы за палку сам Христос, Чтоб гнать вас, торгашей; и вы, невесть откуда Сбредясь, мадонною торгуете вразнос: Коль с чудом — десять су, и по два су — без чуда; Поскольку вы нести способны дикий вздор, От коего в церквах должны трещать ступени, И ваш прелестный стиль слепит очки и взор Церковных старост и дуэний; Поскольку ваш сюртук покроем с рясой схож; Поскольку вам навоз приятней ненюфара И стряпаете вы газету для святош, Где Патуйе строчит по планам Эскобара; Поскольку по утрам швейцары из дверей Бросают в сток листки презренного журнала; Поскольку льете вы в церковный воск свечей Свое отравленное сало; Поскольку образцом вы мните лишь себя; Поскольку, наконец, душой черны и грубы, Скуля от жалости и в барабан долбя, Слезой скрывая грязь и вдвинув дудку в зубы, Вы, головы глупцам старательно дуря, Заманивая их, подлейшей ложью теша, Сумели на камнях святого алтаря Воздвигнуть балаган Бобеша, — Вы вправе, мнится вам, смочив святой водой Укрытый рясою, но вредоносный коготь, Твердить: «Я кроток, чист, иезуит прямой; Я бью из-за угла, меня ж прошу не трогать». О, гады, чье перо на чердаках скрипит, Строчит, чернила пьет, льет желчь, исходит пеной, Царапает, плюет — и туча брызг летит, Пятная свод небес нетленный! Поганый ваш листок — фургон, где сплошь попы; Но это жуликов переодетых стая, Что проповедуют среди густой толпы, На языке блатном меж двух молитв болтая. Вы дух порочите — поэта честный труд, Мечту мыслителя, волнующую души; Когда же за уши вас оттрепать придут, Вмиг исчезают ваши уши! Разбрызгав клевету, плеснув отравой слов, Вы прячетесь от глаз, хоронитесь, бежите. У каждого свой нрав и свой привычный кров: Сова в дупле сидит, орел парит в зените. А вы где кроетесь? Где гнусный, ваш приют? О боже! Мрак ночной, злодейства друг постыдный, Вкруг вас черней чернил, и в эту тьму ползут И к вашим льнут губам ехидны. Драконы прессы! Тут вам вольно без конца Нырять в грязи, куда вас гонят вкус и нравы. Судьба, все мерзости вливая вам в сердца, Должна и в ваш вертеп направить все канавы. Вот список ваших дел, алтарные шуты!.. Когда ж придет к вам тот, кто не лишен отваги, И, честь вам оказав, промолвит: «Ну, плуты! Я здесь; беритесь-ка за шпаги!» — Тут вопль: «Дуэль! У нас! У христиан! Нет, нет!» И подлецы, крестясь, бубнят о божьем слове. О, трусы! В заповедь их страх переодет, И, отравители, они боятся крови. Ну что ж, дубинка есть — из свежего дубка; Боюсь, булыжники ваш нос пересчитает; Ведь, — знайте, жулики, — сбежавших от клинка Обычно палка настигает. Вы Сену, Тахо, Рейн в плен взяли; ум людской Сумели вы смутить, предав пустой надежде; Еврейских маклаков пред вами молкнет рой; Иуды нет в живых, но жив Тартюф, как прежде. Сам Яго — пустослов, коль рядом ваш Базиль; Вы библию червям голодным предаете; Но лишь убежища попросят ложь и гниль, — Сердца вы настежь распахнете. Вы оскорбляете у честных горечь дум; Но костюмерная зато у вас богата; В ней, куртку сняв, порок найдет любой костюм: К вам Ласенер войдет, а выйдет Контрафатто. Вы в души лезете, чтобы залезть в карман; Кто примет вас, тому не жить с беспечным сердцем; Вас гнать вы нудите — и каждый шарлатан Потом наряжен страстотерпцем. Вы в храме божием свой обрели буфет. Со всеми вы дружны, кто в мире множит муки; И в умывальнике находят крови след, Когда вам изредка случится вымыть руки. Не будь вы книжники, стать палачами б вам. Для вас прекрасен меч; и что святее дыбы? Чудовища! Ваш гимн хвалу поет кострам, И светоч вы лишь в них нашли бы. Не восемнадцать ли веков, сместив плиту, Христос пытается из ветхой встать могилы? Но вы, иудино отродье, тяжесть ту Вновь надвигаете, все напрягая силы. Святоши! Ваш хребет — приманка для ремня. И рок, смеясь, велит, чтобы сынов Лойолы Бич папы исхлестал, из Франции гоня, А из Баварии — хлыст Лолы. Ну что же, действуйте; свой пакостный листок, Писаки подлые, старательно ведите; Ногтями черными скребите мозжечок; Вопите, клевеща, кусайтесь и живите! Господь обрек траву зубам голодных коз, Моря — ударам бурь, гроба — червям и мухам, Колонны Пропилей — огням закатных роз, А ваши лица — оплеухам. Ну, так бегите же, ищите дыр и нор, Спасайтесь, продавцы поддельной панацеи, Паяцы алтаря, кто, смрадный сея вздор, Невинней евнухов и сатаны не злее! О господи, скажи, царь неба и земли, Где есть лжецы подлей и с худшими сердцами, Чем те, кто вывеску свою прибить могли Христа кровавыми гвоздями?

Сентябрь 1850

V НЕКТО

Был некий человек, и звался он Варроном, Другой — Эмилием и третий — Цицероном; И каждый был могуч, и властен, и велик; Их, в стае ликторов, народный славил клик; И полководцем ли, судьей ли, магистратом — Но каждый речь держал нередко пред сенатом; Их также видели в сумятице боев Стремящими вперед сверкающих орлов; Рукоплесканьями встречали их в столице. Их больше нет в живых. По мраморной гробнице Воздвигли каждому история и Рим. На бюсты, важные как слава, мы глядим В музеях и дворцах; но средь толпы случайной Раскрытый взор их полн своей мечтой, и тайной. И все же вправе мы, сыны иных веков, Ничуть не осквернив победный лавр венков, Сказать порой: Варрон был груб, с тяжелым нравом; Эмилий промах дал; был Цицерон неправым. Коль так относимся мы к славным мертвецам, Как смеешь требовать, — ты, меж холопов хам, Кто до усталости был всеми презираем, — Чтоб я тебя не звал открыто негодяем! С тобой учтивым будь: ведь ты же — гражданин (Кого бы выгнали из Спарты и Афин)! Ты всем известен был, дружок домов игорных, Вертепов, кабаков и прочих мест позорных; Тебя видали ведь — то где-то за углом Во тьме, то на крыльце у входа в некий дом, Где красный рдел фонарь, мигающий под ветром, — С дрожащей головой, прикрытой мятым фетром. Венчанный шут в мундир теперь облек твой стан, Но жизнь твоя — лишь фарс, раздувшийся в роман. Мне наплевать, — судье, мыслителю, поэту, — Что, задушив Февраль, тебя в насмешку свету Венчал Декабрь, — тебя, питомца грязных луж. Идите в кабаки, спросите Ванвр, Монруж, Спросите чердаки, лачуги и подвалы! Все скажут вслед за мной, что этот ловкий малый Был вором, прежде чем стяжал высокий сан. А! Просишь быть с тобой повежливей, болван? Но ты ж — на высоте! Весь в золоте твой ворот! Спокоен будь. А я — свой крик промчу сквозь город: Глядите, граждане! Себя он Брутом звал, Подлейший иезуит. Он троны низвергал, Теперь он любит их. Он стражем был законов, Теперь он за успех. Итак: «Долой Бурбонов! Ура, Империя! Палату на запор!» Коль барин — Бонапарт, лакею враг Шамбор. И вот — сенатор он; о, счастье и отрада! Но этот негодяй, когда все шло как надо, В чьем сердце «лилий» нет (он сам орал о том), Их на своем плече увидел бы — клеймом.

Лондон, август 1852

VI НАПИСАНО 17 ИЮЛЯ 1851 ГОДА по уходе с трибуны

Все эти господа, кому лежать в гробах, Толпа тупая, грязь, что превратится в прах. Да, да, они пройдут, они умрут. Пока же Для сердца честного они что день, то гаже. Завистливы, тая ребячий злобный нрав, И, с бешенством свое бесплодье осознав, Идущему вперед они кусают пятки. Им стыдно, что их лай — лишь слабые зачатки Рычания, и тем унижены они. Бегут они спеша: добыча там! Гони! Кто всех проворнее? И, тявкая все чаще, В сенат врываются, как бы в лесные чащи, Все вместе: откупщик, чиновник, поп, солдат, — И там, облаяв льва, у ног псаря лежат; Но псарь для них — любой, кто встал с хлыстом у старта, И Шангарнье ничуть не хуже Бонапарта! И брызжет их слюна, летя со всех сторон, В наказ народный, в честь, в республику, в закон, В завет Христа, в прогресс — мечту людей святую. Они ужасны. Что ж, вперед! Наудалую! Когда мыслитель к вам задумчивый придет, Кто лишь вчера мечтал среди иных забот, И неожиданно, спокойно и сурово Его правдивое внушать вам будет слово, Разбитых пощадив, дать родине покой, — Взбунтуйтесь! Яростный взметая лай и вой, Кидайтесь на него, на зверя, брызжа пеной! Но он улыбкой лишь ответит вам надменной, И не взглянув на вас! Ведь ясный дух поймет, Что ваш почет — позор, но ненависть — почет.

Париж, 1851

VII ЕЩЕ ОДИН

Святоша и зоил, он родился от шлюхи. Часть Равальяка взяв и часть Нонотта, черт Мерзавца вылепил (бог был тогда не в духе И допустил сей мрачный спорт). Юнцом он созерцал, томясь от сладкой жажды, Скуфьи диаконов — подобие лампад; Видок молящимся его застал однажды, И вмиг он был в шпики — за косоглазье — взят. Слоняясь без сапог по чердакам угарным, Бездарность чувствуя свою и пустоту, Он догадался вдруг пойти с листком базарным На службу церкви и Христу. Он ринулся в борьбу, вооружен кропилом, И с якобинцами и с грешным веком сим; Он роскошь позволял, горя шпионским пылом, Иезуитом быть и рыночным святым. Пред евхаристией благочестиво млея, Он ею торговал и, не жалея сил, Стал под конец богат. Он кроткий дух елея В смрад кордегардии вносил. И — процветает! Он, хвост распустив, клевещет; Он, — золотарь в душе, хотя святой на вид, — В грязи купается, и этой грязью плещет, И, видя, как бегут, «струхнули!» — говорит. Глядите: вот он весь! Его листок зловонный Ханжам усладою: бандиты в нем строчат; А он кует в своей каморке потаенной Отмычки для небесных врат. Афиши клеит он о чудесах дежурных И — в форме догматов — чушь порет день-деньской. Он пьет с богатыми и после оргий бурных Бубнит голодному: «Иди постись со мной!» Он кутит запершись, он увещанья сыплет; Свистит «лан-де-ри-рет», проклятый фарисей; Промямлив «отче наш», служанке ляжку щиплет… Как сам я видел у ханжей, Что после выпивки, рыгая перегаром С молитвой пополам и продавая вздор, Пибрака строгого Пироном сменят ярым, Смотря пред кем вести им надо разговор… Все — гений, славу, честь — долбя своим копытом, Чаруя страхом дур, что млеют перед ним, Спокойно он живет в грязи — иезуитом Простым и жуликом тройным.

Париж, сентябрь 1850

VIII УЖЕ НАЗВАННЫЙ

Я вынужден опять (насильно стих веду я) Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла, О ком Матьё Моле, посмертно негодуя, Беседует с д'Англа. О Правосудие! Опора и ограда Закона, власти, прав — священное «не тронь!» Он двадцать лет к тебе при выплате оклада Протягивал ладонь, Но в дни, когда в крови валялось ты и злоба Твою топтала грудь солдатским каблуком, Он, отойдя, сказал: «Что это за особа? Я с нею незнаком!» По воле старых клик сел в кресло «страж закона»; Нашелся манекен, где нужен был талант; Вполз на священный стул, что звал к себе Катона, Пасквино, пасквилянт. Позор! Он унижал достоинство Палаты; Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет, Он красноречию сбивал полет крылатый Дубьем тупых острот. Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно; Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон! С Вольтером хохоча, за Эскобара тайно Проголосует он! Умея лишь лизать направо, грызть налево, Он преступлению служил, слепой фигляр: Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева, Что нанесли удар! Коль пожелали бы, он — от грозы спасая Свое добро, свой пост, и жалованье с ним, И свой колпак судьи с каймой из горностая И с галуном тройным, — Немедля предал бы, старался бы, трудился; Но господами был зачеркнут в списках он: Трус и в изменники им явно не годился; «К чему? — сказали. — Вон!» Власть новая ведет и грязью торг позорный, Но и при ней, видать, он сгинет наконец — Доитель королей, «дунайский раб» придворный, Угрюмый, гнусный льстец! Он предлагал себя разбойникам; но четко, Чтоб цену сбить ему, сказали господа (Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка, Гляди: ведь ты седа!» Режим убийц — и тот от подлеца дал тягу И перед обществом в двойной позор облек, Повесив на его последнюю присягу Стыда последний клок. И если в мусоре, что недоступен свету И полон тайн, крюком ворочая гнилье, Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, — Он отшвырнет ее!

Джерси, декабрь 1852

IX «Живые — борются!..»

Живые — борются! А живы только те, Чье сердце предано возвышенной мечте, Кто, цель прекрасную поставив пред собою, К вершинам доблести идут крутой тропою И, точно факел свой, в грядущее несут Великую любовь или священный труд! Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета, Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это — Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни. И вот они — живут! Других мне жаль: они Пьянеют скукою у времени на тризне. Ведь самый тяжкий гнет — существовать без жизни! Бесплодны и пусты, они влачат, рабы, Угрюмое житье без мысли и борьбы. Зовут их vulgus, plebs — толпа, и сброд, и стадо; Они ревут, свистят, ликуют, где не надо, Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» — Сплошь безыменные, безликие всегда; И бродит этот гурт, решает, судит, правит, Гнетет; с Тиберием равно Марата славит; В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской, Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой. Они — прохожие, без возраста и целей, Без связей, без души — комки людской кудели; Никто не знает их, им даже нет числа; Ничтожны их слова, стремленья и дела. Тень смутная от них ложится, вырастая; Для них и в яркий день повсюду тьма густая: Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь, Они над бездною полночною сошлись. Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмый Без мук пережитых, без путеводной думы? Как! Двигаться вперед? К неведомому рву? Хулить Юпитера, не веря в Егову? Цветы, и женщину, и звезды презирая, Стремиться к телу лишь, на душу не взирая? В пустых усилиях пустых успехов ждать? Не верить в небеса? О мертвых забывать? О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны, Будь вам жильем дворец или подвал презренный, — Бегу от вас! Боюсь, — о муравьи столиц, Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, — Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаю Стать деревом, чем быть душою в вашей стае!

Париж, 31 декабря 1848.

Полночь

X ЗАРЯ

Мощным трепетом полон угрюмый простор. В этот миг Эпикур, Гесиод, Пифагор Предавались мечтам. В этот миг засыпали, Утомясь созерцаньем лазоревой дали, Полной звезд, пастухи из Халдейской земли… Водопад многоструйный мерцает вдали, Будто шелковый плащ отливая в тумане. Появляется утро на траурной грани, Розоликое, с блеском жемчужных зубов. Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов, И драчливых синиц неустанная стая Свищет, гомоном смутным леса наполняя. И бараны из мрака загона спешат И под солнцем густое руно золотят. И сонливица, свежестью споря с росою, Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босою Башмачок свой китайский, шлет солнцу привет. Богу — слава! За скрытною ночью — рассвет, На холмах барбарис колыхнув с ежевикой, Возрожденье дарует природе великой, Гнезда будит привычным сияньем своим! С хижин в небо возносится перистый дым. Луч стрелой золотою вонзается в рощи. Солнце — всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще, К слову чести чувствительным сделав их слух, Тронуть души Тролона с Барошем — двух шлюх!