Том 12. Стихотворения

Джерси, 28 апреля 1853

XI «Когда виконт Фуко овернским кулаком…»

Когда виконт Фуко овернским кулаком Красноречивого гнал Манюэля, — гром Прошел по всей стране: народ рычал ответно; И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна. Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год, И зашатался вновь Бурбонов чванный род На троне вековом. В то черное мгновенье Уже наметилось гигантское крушенье… Но род, запятнанный тем взмахом кулака, Был все ж великим. С ним мы прожили века; Он все ж победами блистал в ряду столетий: Наваррец был в Кутра, святой Луи — в Дамьетте… А вот князь каторги, — в Париже, в наши дни, — Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни, Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей, Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи, И гонит право, честь, и честность, и людей — Избранников страны, ораторов, судей, Ученых — лучшие таланты государства. А наш народ, стерпев злодейство и коварство, Сто раз отхлестанный позорно по лицу, Но плюх не ощутив, торопится к дворцу, На люстры поглядеть, на цезаря… В столице Он, суверен, рабом трусит за колесницей! Он смотрит на господ — как в Лувре, сплошь в крови, Предатель с подлецом танцуют визави, Убийство в орденах, и Кража в платье с треном, И брюхачи — Берже с Мюратом непременным — Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!» Как будто бы таким народ французский стал, Что даже в рабстве жить способен и — ликует! Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует, Вотирует, смеясь над урной с дном двойным… А этот негодяй, молчальник, нелюдим, Шакал расчетливый, голландский корсиканец, Насытив золотом своих убийц и пьяниц, Под балдахин взнести свое злодейство рад И, развалясь, сидит; и видит вновь, пират, Французский свой капкан и римский, столь же низкий, И слизывает кровь людскую с зубочистки.

Брюссель, май 1852

XII ЧЕТЫРЕМ УЗНИКАМ (после их осуждения)

Честь — там, где вы теперь; гордитесь, сыновья! И вы, два смелые поэта, вы, друзья: К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой! Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой: Ты — нетленной добротой, Ты — презрительной улыбкой. В той зале, где господь на низость душ глядит, Перед присяжными, чья роль — отбросить стыд, Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, — О Правосудие! — таил я мысль в уме, Что вокруг тебя, во тьме, Дюжину могил отрыли. Вот вы осуждены (а им — в грядущем суд). За что ж? Один твердил, что Франция — приют Для всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!) Другой — пред топором, что вновь рубить готов, — Отомстил за крест Христов, Оскорбляя гильотину. Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят. И верь мне, Истина, что для меня стократ Прекраснее, чем нимб святого благодатный, Чем золотой престол в блистающем дворце, — На худом твоем лице Тень решетки казематной! Что б в черной низости ни совершал подлец, Клеймо неправое бог превратит в венец. Когда страдал Христос, гоним людской враждою, Плевок мучителя, попавший в бледный лик, Стал на небе в тот же миг Беззакатною звездою!

Консьержери, ноябрь 1851

XIII СДАЕТСЯ НА НОЧЬ

Искатель случая, бездомный человек Вошел в харчевню «Лувр» и попросил ночлег Себе и лошади, породистой, но чахлой. Мольер почувствовал: Скапеном тут запахло, Злодея Ричарда в нем угадал Шекспир. Перекрестился гость, вошел. В харчевне пир. Как встарь, гостиница освещена. Все та же Скрежещет и визжит, вся в сальных пятнах, в саже, Большая вывеска. Над Сеной есть окно. Здесь Карл Девятый жил. И, как давным-давно, На ржавой вывеске чернеют буквы: «…громы» — Обломок лозунга старинного: «Погромы». А в черном логове дым коромыслом, чад. Хохочут, пьют, поют и кружками стучат. В лоснящихся мехах избыток вин шипучих; Висят окорока на потолочных крючьях. В честь будущих удач гремит всеобщий смех. Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!» Тот машет факелом слепящим и зловонным. Там кулаки в крови бьют по столу со звоном. Все печи докрасна раскалены. Еда Дымится. В хлопотах снуют туда-сюда Замаранные в лоск, в передниках багровых Низар и Риансе, два повара здоровых. Расселись за столы Фортуль, Персиль, Пьетри, Карлье и Шапюи, главарь их. Посмотри: Дюко и Мань внизу две подписи поставят И тут же паспорта подчистят и подправят. Руэр — Радецкого, Друэн — Гайнау ждет; И хрюкает сенат на свалке нечистот. Тут столько свалено грехов, что и епископ Не в силах отпустить. Всмотрись, исследуй близко, Послушай, как стучат их дряблые сердца. Входи без дураков, не корчи гордеца, Жми, не робей, хвастун, одетый и обутый Под Бонапарта! Чу! Приветствия как будто… Там рявкнули: «Ура!» Визг, ликованье, стон. И весь растрепанный, упившийся притон Моргает на тебя гляделками косыми. Вот бабы дюжие. Тебя знакомят с ними; И весело звучит их воровская брань, Здесь и маркиза Рвань и герцогиня Дрянь. Пылают их глаза. Сердца их не потухли. «Ты Регентство?» — Ну что ж, они напудрят букли. «Ты Директория?» — Оденутся в шелка. Хватай любую, вор. Капризничай, пока Есть у тебя мильон! Сядь около красавиц, На крыльях газовых порхай всю ночь, мерзавец! Шалят Сюэн, Монжо, Тюрго и д'Агессо. Сорока Сент-Арно мгновенно стибрит все. И тут же троица: Рейбель в хмельном угаре, С ним рядом Фульд — кюре, за ним Сибур — викарий. Чтоб чествовать тебя, готово все. Очаг Раздут и запылал на славу. И смельчак Взамен орла сову на старый герб наляпал. Народ, как тучный бык, повален тут же на пол И освежеван. Кровь стрекает в гулкий таз. И с тушей возятся, не опуская глаз, Тролон как живодер, Маньян как главный повар. Бычина жарится под оголтелый говор. И точит на ремне свой длинный острый нож Трактирщик Карреле, предчувствуя кутеж. Дымящийся бюджет на тот же крюк насажен. Еврейский выкормыш, ты церковью уважен. Лойола за тебя, а Ротшильд за тобой, Они верны тебе на каторге любой. Пора! Подходит срок. Приличия исчезли. Садись у камелька, плотней устройся в кресле, Согрейся, обсушись. Харчевня заперта — Стань королем, бандит, не бойся ни черта! Забудь о юности, сын маленькой креолки; Плюнь на величье, плюнь на чьи-то кривотолки! В притоне воровском, как дальше ни верти, Лишь пролитая кровь по-прежнему в чести; Лишь грязь прилипшая внушает уваженье. Мыслитель и герой, когда идут в сраженье, Бессмертной славы блеск проносят на челе. Ты славу сапогом расплющил на земле. Валяй, забудь про все, чем стоит красоваться. Под вопли карликов, под грохот их оваций Раздуйся пузырем, Аттила-лилипут! Жаркое на столе. Вся челядь тут как тут: Мопа, твой верный негр; Барош, твоя собачка, Вылизывает пол, что ты в крови запачкал. Меж тем как ширятся трезвон, и визг, и вой, — Там, далеко, в ночи, дорогой столбовой, Еще таинственной, по рытвинам опасным, Под небом сумрачным, что скоро будет ясным, С депешей срочною, пустив коня в карьер, Спешит Грядущее, несется наш курьер!

Джерси, ноябрь 1852

Книга пятая «ВЛАСТЬ ОСВЯЩЕНА»

I КОРОНОВАНИЕ (на мотив «Мальбрук в поход собрался»)

Кламар, погост ужасный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Кламар, погост ужасный, Казненным отведен. Прервал Кастень опасный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Прервал Кастень опасный, Плиту подняв, свой сон; Орет он, громогласный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Орет он, громогласный: «Хочу взойти на трон!» Картуш, от крови красный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Картуш, от крови красный, Кричит в гробу своем: «Мне день верните ясный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Мне день верните ясный, Чтоб стал я королем». Менгра же любострастный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Менгра же любострастный Бубнит у школьных стен: «Хочу, во мгле ненастной (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Хочу, во мгле ненастной Влача безвинно плен, Чтоб в переписке частной (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Чтоб в переписке частной Звал царь меня «кузен». Убийца первоклассный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Убийца первоклассный, Пульман тут речь повел: «Мандрен, мой друг всечасный, (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Мандрен, мой друг всечасный, Хочу занять престол». Ласнер, досель безгласный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Ласнер, досель безгласный, Шепнул: «Хочу вдвойне». Суффлар, взяв нож запасный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Суффлар, взяв нож запасный, Взревел, как в страшном сне: «Не гроб — диван атласный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Не гроб — диван атласный Дадите в Лувре мне!» Так: рев убийц согласный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Так рев убийц согласный Из тьмы гробов возник. В ответ Макер прекрасный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), В ответ Макер прекрасный: «Что за павлиний крик? К чему тут гнев столь страстный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), К чему тут гнев столь страстный? Ужель мы не цари? Ведь папа, князь всевластный (Ты дрожишь, о Париж несчастный!), Ведь папа, князь всевластный, Всех нас венчал, смотри — В лице Наполеона (О Париж, ты не сдержишь стона!), В лице Наполеона По счету номер три!»

Джерси, июль 1853

II ПЕСЕНКА

Бог карточкой игрою Увлекся с сатаною, Что на небо прилез. Почем же будет карта? Бог ставит Бонапарта, Мастаи ставит бес. Паршивенький аббатик, Плюгавый принц-флегматик, — Невзрачная игра! Бог в картах мелко плавал, Обоих цапнул дьявол, Сказав: «Давно пора». «Что ж выйдет, — рек сурово Бог, — из добра такого?» Черт молвил: «Туча зол». И, скрыв улыбку лапой, Аббата сделал папой, А принцу дал престол.

Джерси, июль 1853

III ИМПЕРАТОРСКАЯ МАНТИЯ

Вы, для кого в труде отрада, Кого благоуханье сада И воздух горных рек влечет, Кто бурь декабрьских избегает И сок цветочный собирает, Чтоб людям дать душистый мед, — Вы вспоены росой прозрачной, И вам, как юной новобрачной, Все лилии приносят дань, — Подруги солнечного лета, Златые пчелы, дети света, Той мантии покиньте ткань! Воительницы, мастерицы! Набросьтесь на того, сестрицы, Кто эту мантию надел! Над ним кружитесь тучей темной И повторяйте: «Вероломный! Ты, видно, нас не разглядел! Будь проклят! Мы — простые пчелы; Мы украшаем вход веселый Лозой увенчанных лачуг, Гостим у розовых бутонов И иногда к устам Платонов С восторгом приникаем вдруг. Дурной траве — дурная слава. Ступай туда, где Карл Кровавый! К Тиберию, в его притон! Не золотые вьются пчелы У мантии твоей подола, А стая гнусная ворон!» Потом в обманщика, злодея Вцепитесь, гневом пламенея, Чтоб свет померк в его глазах! Его гоните неотступно, И пусть от пчел бежит, преступный, Когда людьми владеет страх!

Джерси, июль 1853.

IV ВСЕ БЕГУТ

Разум

Спасаюсь!

Право

Ухожу!

Честь

В изгнание иду!

Альсест

К индейцам я, — хоть там убежище найду.

Песня

Я эмигрирую. Мне не пропеть рефрена, Мне слова не сказать, как за ворот мгновенно Багроворожие меня шпики берут.

Перо

Чернила высохли; писать — бесплодный труд! Пожалуй, в Персии, в Монголии, в России Побольше в нас нужды. Идемте, дорогие, — Что люди нам теперь? Воротимся к гусям.

Жалость

Пираты здесь царят, пируя; шум и гам! Пусть! Мой в Кайенну путь: оттуда слышны стоны.

Поэзия

Я полечу с тобой, с тобой, с окровавлённой!

Mapсельеза

Я бодрость понесу изгнанникам в их край!

Орел

Французы! Слушайте! Что там за попугай На вашем знамени? В какой его клоаке Лойола подобрал, сочтя орлом во мраке? Клюв у него в крови, — но это ваша кровь! Я с этим не мирюсь. Лечу я в горы вновь. Пусть короли его приветствуют в азарте, — Я слышать не хочу об этом Бонапарте! Льстецы-сенаторы! Лечу к родным горам! А вы блаженствуйте в зловонье сточных ям, Валяйтесь, гнусные, под этой твердью звездной!

Молния

Я полечу с орлом в глубины тучи грозной. Он близок, страшный срок, и мне недолго ждать!

Напильник

Коль здесь гадюкам лишь позволено кусать, — Я цепи грызть пойду на узниках галерных.

Псы

Нам делать нечего: префектов тьма примерных. Бежим.

Согласие

Уйду и я: в сердцах лишь злость и ложь.

Мысль

Уйдешь от жуликов — к святошам попадешь! Все гибнет! Кажется, что ножницы насилья Всем птицам в небесах подстричь готовы крылья! Все светлое втоптал изменник в грязь и в гнусь! О Франция! В слезах бегу!

Презренье

Я остаюсь.

Джерси, ноябрь 1852

V «Орлы ваграмские! Вольтера край родной!…»