Том 12. Стихотворения

Париж, январь 1834

«Поэма сетует, рыдая…»

Поэма сетует, рыдая; драма страждет И душу всю излить через актеров жаждет. На миг растрогана, спохватится толпа: «Затея автора ведь, право, не глупа: Он громы мнимые на мнимых шлет героев, Из наших слез себе посмешище устроив. Спокойна будь, жена; утри глаза, сестра». Неправда: в сердце ум; и в пламени костра, Зажженном мыслью в нем, мыслитель сам сгорает, Кровь самого творца из драмы истекает; Он узами существ, им созданных, пленен, Он в них трепещет, в них живет и гибнет он; И содрогается в творенье плоть поэта. Он с созданным — одно; когда, вдали от света, Творит он, — из груди он сердце рвет свое, Чтоб в драму заключить; ваятель бытие И плоть свою, — один на сумрачной вершине, Все возрождаясь вновь, — в священной месит глине; И тот, кто из слезы Отелло сотворит Иль из рыдания Алкесту, — с ними слит. Всем творчеством его, — единым, многоликим, В котором он живет, истерзан злом великим, — Источник света в нем, творце, не истощен; Он человечностью всех больше наделен; Он — гений меж людьми, он — человек меж ними. Корнель — руанец пусть, но он душою в Риме. В нем мужество и скорбь — с Катонами родство. Шекспира бледен лик: не Гамлета, его Ждет призрак роковой среди площадки темной, Меж тем как лунный диск за ней встает огромный. Поклен погублен тем, что вымышлял Арган; И хрип предсмертный — смех его! В морской туман Стремит ладью Гомер, с Улиссом путь свершая. В груди апостола, все тело сотрясая, Бьет Апокалипсис в ужасный свой набат. Эсхил! В тебе Орест безумьем зла объят; Гигантский череп был тебе судьбой дарован, О гневный, чтоб к нему был Прометей прикован.

Париж, январь 1834

VERE NOVO [18]

Как день смеется, юн, на розах, полных слез! Любовники цветов, прелестны вы средь роз! В жасминовых кустах, как и в барвинках нежных, Повсюду крыльев рой, слепящих, белоснежных; Порхают, резвые, и, трепеща, не раз Сожмутся вдруг и вновь раскроются тотчас. Весна! Коснется ль мысль посланий, устремленных К красавицам в мечтах от грезящих влюбленных, Сердец, вверяющих бумаге весь свой жар, Несчетных писем «к ней», что пишут млад и стар, Любовью, хмелем их, безумством заполняя, В апреле читанных, разорванных в дни мая, — Покажется тогда: летят в лугах, в лесах По воле ветерка и реют в небесах, Повсюду, в поисках живой души, порхают, От женщины к цветку, спеша, перелетают Клочки посланий тех, любви былых гонцов, Отныне ставшие роями мотыльков.

18

С приходом весны (лат.).

Май 1831

ПО ПОВОДУ ГОРАЦИЯ

Педанты-неучи, профаны-педагоги, Я ненавижу вас, безжалостные доги! Торговцы греческим, латыни продавцы, Вы в ссоре с красотой и с грацией, слепцы! Все ваши правила, законы — все рутина. Под маской знатока таите ум кретина. Учащие всему, не зная ничего, Филистеры, вы зла живое торжество. Я злобу чувствую, лишь вспомню, как, верзила, В свои шестнадцать лет я изучал уныло Риторику. О, страх! О, скука! Счета нет, Как много всяких кар и леденящих бед. «На воскресенье вам — «Послание к Пизонам». — «Но, господин аббат…» Он глух ко всем резонам, С ногтями черными презренный дикобраз: «Его переписать должны вы восемь раз». Штрафной урок на день, когда имел я виды (Меня влекли мечты в волшебный сад Армиды!) На встречу с дочерью привратника. Мой бог! Да разве этим днем пожертвовать я мог? Словам доверив жар, тогда владевший мною, Я должен был ее, плененную весною, — Лишь только б солнце нам сияло в синеве! — Печеньем угощать на горке Сен-Жерве! Об этом грезил я, и слышал скрипок пенье У матушки Саге, и видел пар круженье. И загородный рай, и отдых, и сирень, И ландыши — мне все сулил желанный день. «Гораций, — я сказал, входя в свое жилище, Где холод в декабре, а в знойный день жарища, — Ты здесь не виноват! Ты малый не плохой: Рассудок ты ценил и уважал покой. Ты, славный мудростью своей чистосердечной, Свой прожил долгий век, счастливый и беспечный, Как птица, что, хваля ветвей зеленый кров, Лишь просит позвучней напевов у богов. Ты вечером бродил под грабами, внимая. Тем шепотам любви, что прячет сень густая, И девушек ловил чуть приглушенный смех; Ты не чуждался сам с рабынею утех, С Мирталой огненной, со златокудрой, жгучей, Вскипавшей, словно вал под калабрийской кручей. Порой, как сибарит, фалерн ты смаковал, Налив его себе в прекраснейший фиал. Подсказывал стихи тебе Пегас крылатый: Ты в одах прославлял Барину, Мецената, Ты Тибур воспевал — поля и виноград — И Хлою, что прошла вдоль дедовских оград, Неся на голове изящную амфору. Когда Фебеи лик являлся смертных взору, Ты в рощах различал мерцанья и лучи, В них видя существа, живущие в ночи: Вот Бахус, бог вина и ямбов прародитель; Вот Цербер перед ним, покорный, как служитель; Вот нежится Силен, забравшись в темный грот: Пищеварение — предмет его забот; Вот остроухий фавн скользнул под веток своды, Заметив нимф нагих, ведущих хороводы… Когда, отдавши дань сабинскому вину, Ты в банях застигал красотку не одну; Когда на Тибре ты высмеивал, Гораций, Любителей пустых ристалищных сенсаций, Как позже высмеял маркизов наш Мольер, — Ты думал ли, о Флакк, что строф твоих размер И вся их глубина в гнуснейшем нашем веке Вдруг станут жвачкою, что горе-человеки Жуют часы подряд в коллежах многих стран? Твои стихи — цветок в зубах у обезьян! Писаки низкие, монахи-лиходеи, Ни женщины они не знают, ни идеи. О, жабы!» И в сердцах добавил я, взбешен: «Как небожителей весь облик искажен! Педанты облекли Юпитера в сутану, Напялили чепец бегинки на Диану, И греческих богов спокойное чело Вмиг треуголками испакостили зло. Так будьте ж прокляты, наставники-кретины, Чурбаны евнухи, безмозглые руины, Помойки грязные, ничтожества, погост! Нет, в вашем обществе не встанешь во весь рост! Любого юношу — пусть с разумом блестящим — Вы превратите в столб дыханием смердящим. Вы, сони, смеете приблизиться к заре! К напевам Пиндара, к эпической норе, К амброзии, что Плавт оставил и Теренций, Вы подмешали гниль трактовок и сентенций, И мистику молитв, и ханжество святош, И мрак монастырей, и отпущений ложь. Вы портите, грязня, все лучшие созданья. Вам предрассудков мгла заволокла сознанье. Грядущего страшась, живя без головы, Своим слюнявым ртом прогресс клеймите вы И юности, чья грудь всегда полна надежды, Свой черный опиум подносите, невежды! Застежки только вы у библии святой Науки, и искусств, и совести людской, Что человечество так длительно писало. Вы променяли храм на мрак часовни малой! Тюремщики ума, лазури сторожа, Вы вкусы губите, безвкусьем дорожа. Завесами у вас Тибулла страсть прикрыта, Эсхила вызовы и игры Феокрита. Вы превратили в ад цветущий рай садов». Все больше распалясь, метал я громы слов И щедро сыпал брань на мерзкого аббата: «Как в Вейях высекли учителя когда-то, Так высечь бы тебя! О тигр, штаны долой! Эй, школьники, сюда! Сбегайтесь всей ордой! Все Рима сорванцы, парижские гамены, Срезайте прутья лоз на побережьях Сены И на моих глазах лупцуйте подлеца! Вгрызайтесь в изверга! Кусайте мудреца, Чьи знанья состоят из всяческого хлама, В его дурной башке хранимого упрямо. В утробе у него, как сена у осла, Латино-греческой мякины без числа. Беру в свидетели я авторов различных, Что в складки я влюблен их светлых тог античных, Но я не выношу, когда аббат-схоласт Калечит юношу; кто сына им отдаст, Тот муху водворит в обитель скорпиона. Им, этим чернецам, им толковать Платона, Лукреция трактат и — в довершенье зол — Гомера пояснять в сырых темницах школ! О, эти педели с пустыми черепами, С сопливым хрюкалом, с длиннющими когтями, Довольные собой, хотя — я слово дам! — Не могут выучить и чтенью по складам! Им детской жизнь души увидеть неохота; В их классах бродит тень Лагарпа и Нонотта; Простых и светлых чувств им непонятна речь; Они — Вчерашний день — хотят Грядущий сжечь И воспитать орлят на сводах рачьих правил. К тому ж еще порок их тайный обесславил: Снедает жажда их, и старые горшки Так рвутся умножать позорные грешки, Что мирные козлы способны возмутиться; А услыхав: «любовь», ханжи спешат креститься. Горящие сердца педантам не нужны, — Влюбленный и поэт им кажутся смешны. Им ненавистен свет, что ищет воплощенья То в форме женщины, то в форме размышленья. Увидев музы взор, что светится, лучась, Орут: «Откуда здесь безумная взялась?» Пред этой красотой, пред этим морем блеска Лепечут: «Краски здесь грубы, кричащи, резки! Все это сны, мираж, рассадник чепухи. Как радугу вмещать вы смеете в стихи?» Глумясь и над детьми и над певцами разом, Они хотят убить и радость зорь и разум И вставить соловьям совиные зрачки. Когда высоких чувств им встретятся ростки, Они их выполоть спешат как варваризмы. О, стекла тусклые, что губят ясность призмы!» Так глотку я трудил. Подобный монолог На протяженье дней и изменяться мог. Я чувствовал, что я по стилю не безгрешен, Хоть прав по существу; но был так безутешен, Что проклинал Безу, Тюэта и других. Ведь, кроме бремени заданий их штрафных, Я математики был жертвой постоянной. Ребенок, рвавшийся к поэзии желанной, О твердолобую жестокость палачей Я бился птицею в наивности своей. Меня цифирью жгли и алгеброй пытали, В застенки мрачные Буабертрана брали, На дыбе мучили, ломая перья крыл, Чтоб тайны иксов я и игреков открыл. Совали в челюсти насильно теоремы И королларии; к страданьям глухи, немы, Когда в тоске дрожал и корчился я весь, Вливали из дробей губительную смесь. Отсюда — ненависть. Когда на пышных ветках Птиц будут обучать, а не в давящих клетках, И общество, поняв, что от судьбы детей Зависит и судьба его грядущих дней, Возьмется изучать парения законы, Чтоб воспитать орлов достойных легионы, Когда повсюду день сиянье разольет, — Оценит молодежь познанья сладкий мед. Венцом занятий их сочтя неоспоримо, Все книги славные и Греции и Рима, Где море светится, где слышен смех светил, Где разума разлив и свежесть юных сил, Так будут разъяснять любовно и толково, Что дети, полюбив, постигнут их до слова. Течением своим — свободен и широк — Пленит Гомер юнца, учащего урок; Не будет ученик к Вергилию припряжен; Не будет склад ума его обезображен Аббатом-ментором; не будет школьник наш, Как кляча, издыхать под тяжестью поклаж. В любом селе тогда храм встанет необычный, Где вместо темноты, для наших школ привычной, Повсюду будет свет; и в ясном свете том — Наставник с ласковым и дружеским лицом. Прогресса проводник, невежества гонитель И жрец святых идей — вот будущий учитель. Исчезнут навсегда и прежний ученик И мракобес-педант, что властвовать привык. Над нами сыновья начнут тогда смеяться И спрашивать себя: могло ли это статься, Чтоб воробьев учить доверили сычам? Тогда свободный ум, как к солнечным лучам, Вдруг устремится ввысь, в высокий мир познанья. Зубрить галиматью не будут в наказанье. Апостол вдумчивый, учитель молодой, К ребенку наклонясь, из чаши золотой Ему по капле даст (как этих капель много!) Понятье вечности, гармонии и бога. Правдивым станет все: законы, догмы, быт… Природа! В замок твой, что тайнами обвит, Все глубже входит свет, все меньше зал во мраке. О, алфавит письмен, где всё доступней знаки!

31 мая 1835

ГРАНВИЛЬ, 1836

Наступил июнь. Влюбленных Дразнят стайки воробьев. Соловей в кустах зеленых Днем и ночью петь готов. На полянах взрывы смеха, Шорох, заглушенный зов, И звучит немолчно эхо В сонной тишине лесов. В рощах, под защитой хрупкой Полутемных мягких гнезд, Голубь шепчется с голубкой, Нежно льнет к дроздихе дрозд. Пахнет мятой, свежим сеном, И, слегка навеселе, Сам Вергилий пьет с Силеном, С Грангузье — старик Рабле. Наливай, Рабле, полнее! Лей, Вергилий, через край! Лес похож на замок феи, Грот пленителен, как рай. Чуть рассвет забрезжит алый, Остров речке шлет сонет, И любезничают скалы, Репетируя дуэт. Ибо от любви не скрыться Ни в лесу, ни у реки, Ибо мы слепые птицы, А красавицы — силки. Незабудка расцветает И, глядясь в речную гладь, Говорит щеглу: «Светает!», А сове: «Не время ль спать?» Урожаю кровля рада, Он солому ей дарит. На лугу быка громада, Как утес в лесу, стоит. Утку любит пруд сердечно, Пашня и скворец — друзья, Только тяжким возом вечно Недовольна колея. Пчел манит левкой пахучий. Древний сказочный Зефир В поднебесье гонит тучи И дарит прохладой мир. Океан молчит смиренно. Джерси отдохнул от бурь И закутался надменно, Как Сицилия, в лазурь. Любит Феокрита строгий И холодный Альбион; Ветер помнит все эклоги, По душе ему Бион, И твердит он стих заветный, Что давным-давно сложил Мосх, который возле Этны, Как сверчок у печки, жил. Кашляет зима натужно, Убегая в край снегов, И слагают волны дружно Песни на слова кустов. Озарились, засияли Мира хмурые черты, И сердца тревожней стали, Стали радостней цветы. Васильков и кашек стайки Слушают, скрывая страх, Как судачат на лужайке Ароматы о вьюнках. На дороги, на овины, На цветной ковер лугов Мчатся белые лавины Хлопьев снежных — мотыльков. Океан струит сиянье. Спешно вереск шьет убор — Пастырское одеянье — Старцу, патриарху гор, Чтобы в мантии лиловой Дряхлый, сгорбленный утес Всепрощающее слово Темной бездне произнес.

Гранвиль, июнь 1836

ПТИЦЫ

На кладбище большом, пустынном грезил я; Внимала тишине могил душа моя Среди травы, крестов, покоя гробового… По воле божьей смерть — источник жизни новой. Грусть овладела мной. А рядом, весела, Чужда смятению поникшего чела, Шумела воробьев бесчисленная стая, Над ложем роковым глухого сна взлетая. То вечность строгую дразнил короткий миг… Порхая, прыгая, сквозь гомон, щебет, крик Тревожа дерзко смерть своими коготками И клювики точа о мрачных статуй камень, Как жизни семена, они клевали прах. Крылатым крикунам внушить я вздумал страх: «Мир — мертвым! — я сказал. — Вы гарпиями стали!» — «О нет, мы воробьи!» — безбожные вскричали. «Молчать, летите прочь!» — я был неумолим. Они взлетели ввысь — со мной ли спорить им? Но среди них один отстал и, полон жара, Чирикнул, хвост задрав: «Кто этот классик старый?» Едва исчезли все, неистово сердясь, Крича и на меня, гиганта, зло косясь, Как черный остролист, мудрец кладбища строгий, Внезапно в мой рукав вцепился у дороги И мне сказал: «Поверь, за ними нет вины. Оставь их — нам они, как солнца луч, нужны. Их шлет сюда господь, чтоб оживить гробницы. Природы радость в них, о человек, таится. Свой щебет у ручья берут они, а свет — У ярких звезд, а смех дарит им дня расцвет. Улыбку мудреца они, взмахнув крылами, Приносят нам, и тьма при них светла, как пламя. В их лепете слышны забавы школяров. Летая меж людей, среди полей, лесов, Они воруют смех и счастье в мире шумном — И правы; не зови веселье их безумным. Мы вянем здесь без них — они жалеют нас И, обновив весной свой песенный запас, Набравшись болтовни и поцелуев в гнездах, Куда приносит их апреля свежий воздух, Прелестны и легки, шумливы, веселы, Бросают это все нам в страшные углы, Из хижин, из дворцов, из-за морей, из чащи Несут в наш скорбный мрак весь этот свет блестящий. Мечтатель, знай — едва слетятся птицы, мы Ликуем: «Вот они!» И камни и холмы, Деревья и цветы — все веселы, счастливы, И песнь рождается в ветвях плакучей ивы, И поверяет тис им тайны вечерком. О жизни говорят они с гробовщиком, У пышных саванов срывая прочь застежки; Читают надписи насмешливые крошки. И я, старик-ворчун, сухой чертополох, Который слышит здесь любой притворный вздох, — Лгать не стесняются, меня своим считая! — Я нахожу, мой друг, что, надписи читая О том, как был хорош усопший, добр и мил, Недаром воробьи смеются средь могил».

Париж, май 1835

СЛЕПОМУ ПОЭТУ

Благодарю, поэт, ты лар моих почтил! Так к земнородному нисходит гость небесный. И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил, Стою, заворожен их музыкой чудесной. Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел! Туман угасших чувств прозрачен для поэта. Очами он ослеп, но духом он прозрел, И тьма его полна немеркнущего света.

Париж, май 1842

«Я шел по берегу…»

Я шел по берегу и повстречался с нею. Она была стройна, растрепана, боса. Казалось, в камыши тайком пробралась фея. Я у нее спросил: «Пойдешь со мной в леса?» Она ответила мне взглядом, полным света, — Так смотрят женщины, свободу нам отдав. Я ей сказал: «К любви нас призывает лето. Скажи, пойдешь со мной в глухую сень дубрав?» Неспешно о траву она отерла ноги, Опять в мои глаза взглянув из-под ресниц, Потом, бездумная, задумалась в тревоге. О, как звенел в тот миг согласный щебет птиц, Как реку сонную ласкало солнце жарко! И вот увидел я — сквозь камыши идет Ко мне смущенная, счастливая дикарка, Волной густых волос закрыв лукавый рот.

Мон-Лам, июнь 183..

ЕДИНСТВО

Там, на краю небес, за темными холмами, Шар солнца, как цветок с лучами-лепестками, В закатной красоте склонялся над землей. А где-то средь полей, над сломанной стеной, Где травы разрослись и плющ темно-зеленый, Ромашка белая раскинулась короной. И маленький цветок на рухнувшей стене Смотрел, как перед ним в лазурной вышине Сияло вечное, прекрасное светило. «И у меня лучи», — ромашка говорила.

Гранвиль, июль 1836

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ДРУГОМУ

Они опять про то! Что ж, наконец открою: Все, в чем меня корят, — мой век, любимый мною. Никто не тронул бы, безвестного, меня, Когда б не содержал я атома огня, Что золотым лучом украсил наше время. Вчера я — гражданин. Теперь поэта бремя Несу. «Романтик» я, а после — «либерал». Кусайте же меня, куда б я ни шагал. Я мрачен, и мое всех отравляет слово, Мое второе я удар принять готово. Ты помнишь первые мои шаги… И ты Спешишь меня облить потоком клеветы, Когтя мои стихи резвее всех на свете! Не мил ли я тебе, как розовые дети? И ты коришь меня: «Ах, сударь, что за срам! Все стансы — босиком; корсета нет у драм». Но муза девственный покров с себя срывает, И светлый огнь искусств все правила сжигает. Ты, буквоед Жеронт, теперь, врагам на страх, Все изумляешься в изношенных стишках, Что громкий голос мой — заклятый враг порядка, Что жив еще малыш, которого так сладко И хлебом и водой сам Буало питал, — Малец тяжеловат его коленям стал. Перед тобой — стихи с крылами и с когтями. О! Эти не пойдут вослед за образцами, Как за учителем толпа учеников… Сноп молний из моих взвивается стихов. И вот ты издаешь унылый вой шакала Из клетки своего почтенного журнала. Премудрость ветхую ведешь навстречу мне — Бугура самого, за ним отца Рене, И, чтимыми давя поэта именами, «Мятежник!» — наконец вопишь ты со слезами. «Аминь, аминь, аминь!» — педантов хор твердит. Я схвачен — мне теперь экзамен предстоит. Сорбонна порет чушь, каракули марая; С гусиного пера злость брызжет шутовская: «Чего они хотят, новаторы? Стихов? Их черным книгам люб один ночной покров. Читает в ужасе их дева молодая, Пинд содрогается, рычанью рифм внимая. Все ими сметено! Александрийский стих Цезуры разметал и прыгает без них. Как вепрь в густой траве иль в чаще мяты белой, Явился перенос, строку ломая смело. Что нам грозит, друзья! Ришле — в стране теней, А нам авторитет теперь всего нужней. Вернемся к правилам, бесчестие забудем. Кастальский ключ — вода: отныне трезвы будем. Всем здравомыслящим завет навеки дан: Коль истинный мудрец стремленьем обуян, В словесном мастерстве их вождь — Квинтилиан, И Лейбниц — в алгебре, Вегеций — в деле ратном». Слыть мудростью всегда невежеству приятно. И неужели мне тебе сказать нельзя То, что сказал другим, им палкой не грозя? Довольно прикрывать лицо свое личиной, — Долой же домино риторики рутинной! Уже известно всем: мы гнали пред собой И рифму, и язык, и самый разум в бой, И на Лагарпа шла, готовая сразиться, Неукротимая повстанцев вереница. К старинным правилам привязан нами был Горящий уголек, что всех объединил, — То вольность! Нищее тогда восстало слово В союзе с разумом, нагое, без покрова, И мысли взор блеснул из непроглядной тьмы. Тогда, ораторы, творцы, поэты, мы, Бег стрелки часовой рукою ускоряя, Твердим риторике: «Пришла пора какая, Гляди, голубушка!» Отвагою горя, Я побесчинствовал в стенах монастыря. Я с факелом в руке раздвинул створки драмы; Пираты, парус свой крепили мы упрямый, И нами трех единств сожжен архипелаг, Над Геликоном я победный поднял флаг. Всё сразу — вдребезги! С стиха намордник сняли. Долой Расина! Мы Мольера увенчали. О, умники! Дюсис ничто перед Ротру, Теперь Лукреция выходит поутру, Чтоб смертный яд пролить тайком на наши розы, Плешивым, вам страшны косматых драм угрозы. Пусть якобинец я, ужасный человек, — Александрийский стих растерзан мной навек. Слова придворные и слоги все, дворяне, Резвившиеся встарь на парковой поляне, — Сердечком губы — вы шептались меж собой. Другим словам кричу: «Эй, горбуны, на бой! Подагрики, хромцы в своей одежде нищей, Сюда, скорей ко мне в орлиное жилище!» Я снес свои грехи в исповедальни тень, Пусть Герострат я, пусть я Аттила, Кастень… Ну что ж! Теперь сердись и посылай за стражей, Приятель, грохочи, бушуй — не двинусь даже. На мнимый наш успех обидою горя, Ты ненавидишь век, где люди, говоря Стихами, не должны отвесить три поклона. Бесстыден и правдив наш век неблагосклонный, Где может грубым быть и лирик и мудрец, Где истины вино — отрада для сердец; Везде мечтатели пьяны его струями… Глаза зажмуришь ты над нашими строками; Слов ясность чистая твой обжигает взор; Тебе враждебен стих правдивый. «О, позор!» — Вопишь ты, разозлен строфою обнаженной. А нимфы чистые? Они во время оно В невинной наготе под сению лесов Плясали в нежной мгле июльских вечеров. И нужно ль, приоткрыв окно перед зарею, Задергивать ее туманной пеленою И фиговым листком светила прятать зной? А в наготе волны ужели вкус дурной? Пегасовы крыла, о Пиндар, о Вергилий, — Возможно ли, чтоб их, как непристойность, скрыли? Конь крылья раскрывал над славною горой, Огромной бабочкой полет свершая свой. В бесстыдстве упрекнуть едва ли солнце можно, Пусть платьице цветок поднимет осторожно. И Каллиопа там, меж звездами паря, Ужель за облаком показывает зря Сверкающую грудь страдальцу Алигьери? Ты весь в прошедшем дне, взращен ты в старой вере, И наготой Олимп тебя бы возмутил. Амуров-голышей ты б в юбку нарядил. Ты хочешь видеть муз в наряде золоченом, — Твой вкус воспитан был напыщенным Титоном. Менад безумный пляс ты счел бы за канкан. Сам Аполлон тебе — один из могикан, Киприду бы назвал ты дикой и бесстыдной. Все дело в возрасте — в нем наша мудрость, видно. «Пойми, что ты неправ, — тихонько он ворчит. — Раскашляется тот, кто громко закричит. Забудь их новшества, забудь юнцов надменных, Не нарушай покой своих мокрот почтенных. У юных путь иной. Ты лучше их не тронь. Для них лишь пепел там, где для тебя огонь. Зачем на них идешь ты, как на супостата? Так век наш либерал, как был ты паж когда-то. Ты штору опусти и ставни все закрой, Скорей задуй свечу — к ней повернись спиной. Что мудрого душа? Глухонемая это… Тебе ведь все равно, что иногда поэту, Как птице, хочется запеть без всяких уз; И озорной юнец, мальчишка с Пинда, муз Питомец, искусал среди жрецов вопящих Всю грудь иссохшую у девяти кормящих». Но убедить тебя, как видно, не легко. Напрасно сам Вольтер, склонившись, на ушко Тебе сказал: «Дружок, несносен ты однако». Ты в ярости кипишь: «Как, эти дети мрака Войной на имена великие идут, Что вкруг великого Людовика цветут?» Ты уверяешь нас, что тщетны все старанья, Что очень крут подъем и коротко дыханье, Ты предрекаешь нам в грядущем неуспех, Ты говоришь: «Баттё глядит на нас на всех. Танкред из бронзы весь, а Гамлет ваш из глины, И вечны Буало фальшивые седины». Увенчан лаврами, косой ты бросил взгляд На кучу, где стихи нечистые лежат. И старый добрый вкус — старик, что подметает На Пинде всякий сор, — в ответ тебе мигает. И вот уж, осмелев, с отвагою в груди Ты нам кричишь: «Смету я вас и сам!» Мети.

Париж, ноябрь 1834

«Ну да, мечтатель я…»

Ну да, мечтатель я, товарищ златоцветам, Что в трещинах стены растут нередко летом. Мне собеседники — деревья, ветр, вода. Они — друзья мои. И майским днем, когда Свой аромат струит налившаяся ветка, С желтофиолями беседую нередко, С плющом советуюсь и с васильком простым. Созданье чудное, что мнится вам немым, Ко мне склоняется, моим пером здесь пишет. Что слышал встарь Рабле, то слух мой ныне слышит; Я вижу смех и плач; все слышу, как Орфей. Пусть не дивит вас то, что в щедрости своей Природа говорит мне вздохом несказанным. Я внемлю голосам, мне родственным и странным. Ведь прежде, чем начать концерт священный свой, И куст, и воробей, и ключ в лугах живой, Могучий бас дубрав с оркестром вечно новым Всех крыльев, венчиков — меня встречают словом; Я — завсегдатай, свой в оркестре дивном том. Мечтатель я; не то б лесным был божеством. Благодаря во мне царящему покою, Тому, что тихо я беседую с листвою, С лучом и с каплями дождя, спустился я Так глубоко, достиг той бездны бытия, Где чуткость дикая трепещет, как от боли, — И даже мухе страх я не внушаю боле! Былинка зыблема волнением всегда, Но приручить ее не стоит мне труда; В присутствии моем и розы со шмелями Своими заняты различными делами. Порой сквозь легкую ветвей тенистых сеть Приближу к гнездам я лицо, чтоб подсмотреть, И в птичке-матери не более тревоги Я вызову, чем бог, к нам заглянув в берлоги, В нас вызвал бы самих; не пробуждаю гнев Я в строгих лилиях, не в пору подоспев, Лишь поцелуи дня заставят их раскрыться; Меня стыдливая фиалка не дичится: Я друг красавицам, я скромен и не строг. Небесный ветреник, беспутный мотылек Мнет весело цветок, с него не улетая, Когда я прохожу в тени ветвей, мечтая; А если вздумает тот скрыться под травой, Заметит мотылек: «Не бойся! Это свой».

Ле-Рош, август 1835

«Поэту надлежит…»

Поэту надлежит, любя лазурь и тень, Душою трепетной, сияющей как день, Всех за собой ведя, гоня от всех сомненье, — Певцу чудесному, чье жаждут слышать пенье Мечтатель, женщина, любовник и мудрец, — Быть яростным подчас и грозным наконец. Когда порой мечтать над книгой вам случится, В которой все пьянит, ласкает и лучится, В которой для души найдется всюду мед И каждый уголок сиянье неба шлет; Среди поэзии высокой и смиренной, В священной тишине, где взрос цветок бесценный, Где слышно, как текут ручьи воды и слез, Где строфы птицами с окраской пестрой грез Летают и поют любовь и упованье, — Вам должно иногда познать и содроганье, Вдруг увидав, как, дик и страшен для живых, Из мрака хищником выходит грозный стих. Поэту надлежит, с его посевом щедрым, Подобным быть лесов зеленым, чудным недрам, Любимым птицами, лучами, ветерком, Прелестным, — где вы вдруг встречаетесь со львом.