Том 13. Стихотворения

***

И если кто-нибудь бродил бы этой ночью Над берегом пустым, где ветер треплет в клочья Свет угасающий и дымный фонарей, — Он услыхал бы там, средь облачных зыбей, Что делают зимой Париж чернее чащи, Какой-то странный звук, какой-то лязг рычащий, Как бы бряцание огромных лат ночных. И холод ужаса на позвонках своих Он ощутил бы вдруг; его язык — признанья Залепетал бы в ночь; испуг и содроганье Вздыбили б волосы; зуб ляскнул бы во рту: На пьедестале том, взнесенном в темноту, Где в ветре яростном скопленье туч клубилось, Внезапно статуя — о страх! — пошевелилась. Ничто, ни даже медь сковать навек нельзя. Король рванул узду; конь дрогнул, сталь грызя. Тряхнуло землю; зыбь глубинная, глухая Прошла, священные порталы сотрясая, Веками чтимые, и в башнях прозвеня. И мышцы напряглись у медного коня, Круп задрожал; нога, застывшая согбенной Над камнем в трещинах, где мох пророс зеленый, Копытом грянула; с карниза сорвалась Другая; всадник лоб понурил, в тьму вперясь; Скакун, залязгавший суставами металла, Ужасный, сдвинулся до края пьедестала (Взор человеческий таких не знает грез!), И, точно отыскав невидимый откос, Неспешно статуя сошла с гранитной глыбы. Проулки жуткие, где убивать могли бы, Лавчонки, чердаки с их черной нищетой, Строй бесконечных крыш, нависших над рекой И отраженных в ней, пустые перекрестки, Где днем толпа снует и слышен говор хлесткий, Ряд ржавых вывесок, повисших на крюках, Дворцы суровые с оградами в зубцах, Вдоль берегов крутых шаланды на причале — Все с изумлением пернатый шлем встречали, Что и под бурею не шевельнет пером, И, чуя под землей как бы кузнечный гром, Покуда на часах старинной башни время Не смело звон стряхнуть на городское темя, Глядели, замерев, как в недрах тьмы идет И близится, прямой, оцепенев как лед, Вещая грохотом о гробовой победе, Наездник бронзовый на скакуне из меди. Река под арками лила свой плач в туман.

***

О, ужас внеземной! Идущий истукан! Тяжелой поступи дивится мостовая. Тень движется, скользит, закинув лоб, немая, Окоченелый труп, — и стан ее и лик Под бурей черных бездн не дрогнут ни на миг. Закон полуночи нарушен этой тенью! Внимая тяжкому и мерному движенью, В безмолвии гробниц, в могилах ледяных Скелеты привстают, дрожа, в гробах своих И вопрошают ночь: «О, кто прошел? Что это?» Сама смущенная, ночь не дает ответа. Когда бы взор проник в то царство гнусных ям, В их тайны мерзкие, он увидал бы там, Как бьет фантомов дрожь пред явью невозможной: Та тень, чей взор снести б лишь Дон Жуан безбожный Сумел, не побледнев, — чем славился б века! — Виденье то, чья плоть иззубрит сталь клинка И руку — только тронь — оледенит мгновенно, — Все в нем: борьба, любовь, страстей свирепых смена, Злодейство, гордость, месть, все тайны мертвеца И вся ответственность героя и бойца, Что на гранит ступил, став бронзой роковою! Кто, кто, охваченный горячкой мозговою, В хаосе городов, грозит которым рок, — Кто видеть статую блуждающую мог? Такое существо, немыслимо, ужасно, Идет, — и ночь дрожит, и стынет мрак безвластно, И мгла в смятении; да и сама мечта, Которой по ночам рисует темнота Свой мир таинственный сквозь сомкнутые веки, Мечта, привычная встречать вдруг морок некий, — И та пугается, завидя тот фантом, В полночном сумраке блуждающий пустом, И бьет ее озноб: у призрака такого Не поступь мертвеца и не шаги живого. Тень шла — и глубь тряслась под тяжестью копыт. Быки мостов, где волн немолчный стон звучит; Кладбища мрачные, где гулче гром металла; Соборов паперти под сводами портала, Что в коронацию видали строй карет; Канавы боен тех, где кровь за много лет, Сгустившись, загнила; мансарды, где во мраке Свой гнев задумчивый растили Равальяки; Подполья тайные безмолвных башен, где Висят ошейники людские на гвозде; У старых крепостиц крюки мостов подъемных; Дороги, где зимой льет дождь из туч огромных Как из ведра иль снег сплошной стеной валит, — Всё содрогается под бронзою копыт. И так как истинно (то подтвердит гробница!), Что вслед за королем, кто б ни был он, влачится Все королевство, встав как призрак, — то Париж От замков до лачуг, от погребов до крыш, От самых жалких нор до башни самой главной Глубинный отзвук дал на этот шаг державный. То как бы дикий крик возник из темноты — Вопль рабства вечного и вечной нищеты, Рычание веков, безумных и мятежных, Стон тяжкий времени и бедствий безнадежных. Рыдало Прошлое в тех жалобах ночных — Тоска исчезнувших и с ней тоска живых. Там кровь была и плоть, железо, яд и пламя, Чей хриплый зов летит к тому, за облаками; То недра кладбища свою стремили речь. Там, в грозном ропоте, рвались огнем — картечь, Убийства, гордый блеск победоносной власти Под плач младенческих и девичьих несчастий, Со свистом пули там летели из бойниц; Вой сумасшедших плыл из гнусной тьмы больниц; В застенках пыточных под горн мехи дышали; Подвалы карцеров рыдали и стонали; Ужасный Сен-Лазар чумой дышал из недр; Всех парий гноище, хрипел в тоске Бисетр, Там шло Отчаянье со свитой прокаженных, Смерть — с палачами, Власть — с толпой вооруженных; Терзали матери седые космы; битв Курилась кровь под гром торжественных молитв; Все, все звучало там: турниры, состязанья, Тяжелый четверной галоп четвертованья, Секира, плаха, бич, и кол, и цепь — набор Орудий пыточных, что придан с давних пор, С повязкою для глаз, Фемиде человечьей, Кто самого Христа за дерзостные речи Распяла на кресте, одежды разыграв, И числит господа среди лишенных прав; Все там смешалось: скорбь, убийства, и набаты, И, с аркебузою, в окошке Карл Девятый; Крик, заглушаемый забывчивой водой Близ Нельской башни, гуд колоколов ночной; Марго, что в гроб альков опорожнять умела; Брюнгильда лютая, скупая Изабелла; Столбы позорные средь лавров и венков. Порой, как ураган, чей вдруг стихает рев, Иль океан, чья зыбь свои снижает горы, Тот ропот умолкал, — и оглашал просторы Лишь страшной статуи тяжеловесный шаг. И бледным ужасом ночной струился мрак С небес загадочных в лохмотьях черной тучи. И беспредельность их клубилась мглой летучей. И воин к площади Дофина путь избрал, Потом — проулочком, что, узенький, бежал От Кордегардии туда — к «Дворцу закона», Где спят и мантия судейская Немона, И Приматиччио написанный портрет; Палату обогнул, откуда сотни лет На головы людей летит судьба слепая; Проехал Мост Менял и, вдоль реки ступая, На площадь Гревскую близ Ратуши вступил; Аркады пересек, что ныне заменил Дворец новехонький тяжелою стеною; Ворота Сен-Жерве оставил за собою; Взял влево, и, пройдя петлистых улиц ряд, Теперь исчезнувших, — трущобы, где грозят Жилища ветхие бандитскими глазами, — И, тяжкий, медленный, проследовал вратами (Там королеву ждал когда-то Бассомпьер) На площадь скучную, где стыл в аркадах сквер.

***

Там, в центре, под листвой, во тьме оцепенелой Сквозил неявственно огромный призрак белый. Был гордый всадник тот из мрамора. Суров, На стройном цоколе, один, во власти снов, Как цезарь, лаврами победными венчанный. Он властно высился, недвижный и туманный. Рукою опершись на перевязь у чресл, Он императорский сжимал другою жезл. Длань правосудия подножье украшала. Семья деревьев вкруг, пугливая, дрожала, Как будто им стволы холодный ветер гнул. И к этой статуе тот истукан шагнул. Он, двигаясь, глядел неотвратимым оком На грустный лик того, кто, как во сне глубоком, Безмолвно грезил там, меж зыблемых дерев. И бронза мрамору сказала, прогремев: «Ступай и погляди: твой сын на том же ль месте?»

***

Как бы заслышавший рогов далеких вести, Луи Тринадцатый очнулся от дремот. И, скиптроносец, он, и, меченосец, тот, Он, цезарь мраморный, и тот, воитель медный, Спустились с лестницы, сквозь тьму зловеще бледной, И, через площадь взяв, решетку перешли. Фантом Бастилии приметил издали, Что к сердцу города их пролегла дорога. Наездник бронзовый был впереди — и, строго Вздев перст, указывал извилины пути. Под сводом арочным им не пришлось пройти; Тропою Мула шли — и дальше по бульварам, Где толпы вьются днем, хлеща прибоем ярым, И — к центру, спящему в тиши ночных часов. И у Дворца Воды четверка мокрых львов, Скопленье ветхих крыш, где птичьих гнезд без счета, Ворота Сен-Мартен и Сен-Дени ворота, Таверны Поршерон, где вечен звон стекла, — Глядели с трепетом, как пара та прошла. Два грозных всадника упорно вдаль стремились, Без слов, без оклика, — и оба очутились На новой площади, на перекрестке том, Где третий встал колосс в безмолвии литом. Вблизи он выглядел не человеком — богом. Со лбом закинутым, в высокомерье строгом, Он, точно сын небес, негодовал на тьму. Казалось, ореол обвил главу ему; Он сумрачно сиял, и в нем та мощь блистала, Что смертным свойственна, глядящим с пьедестала, — Священный ужас тот, что явлен на челе, Коль бог творящий скрыт в разящем короле. Как первый конник, он из бронзы был изваян; Ни шлем на нем не взвит, ни панцирь не запаян; Как Аполлон красив, он, как Геракл, был наг. Под бронзою копыт, черны сквозь бледный мрак, Клубились Ду, Эско, Дунай и Рейн — четыре Реки, им попранных, чей плач пронесся в мире. Казалось, он внимал, бесстрастен и велик, Стон взятых городов и грозных армий клик. Он гриву льва вздымал; недвижный и безгласный, Он правил; королям грозил он шпагой властной; Длань к богу возносил, к его лазурной мгле И подставлял стопу — чтоб лобызать — земле. Казалось, ослеплен навек он сам собою. Два всадника прямой к нему влеклись тропою. Слепая ночь глядеть старалась; ветер стих Внезапно. Конник тот, что в латах боевых, Другого обогнал, в тунике. И его там Зов прогремел: «Луи, Четырнадцатый счетом! Очнись! И, раньше чем блеснут лучи зари, — Еще на месте ли твой правнук, посмотри!» И бронзовый кумир, чья бронза с тьмой боролась, Раскрыв чеканный рот, спросил: «Я слышу голос?» И, мнилось, взор его рождался вновь на свет. «Да». — «Чей же?» — «Мой». — «Ты кто?» И услыхал: «Твой дед». — «А кто же правнук мой, — коль голос не был мнимым?» «У подданных твоих он наречен Любимым». — «Где ж он, кому народ возводит алтари?» — «На главной площади, у входа в Тюильри». — «В путь!» Черный полубог приветствовал героя И съехал с цоколя священного. Все трое Бок о бок мчались в ночь. И предок в тьме ночной Потомков превышал надменной головой. По набережной взяв, промчались под балконом, Где грезил все еще Парижем устрашенным Фантом чудовищный, святой Варфоломей; Проехали дворец французских королей — Комок из крыш и стен, бесформенный, гигантский, Взрастивший, как дворцы Аргосский и Фиванский, И Агамемнонов, и Лайев, и Елен. И Сена жуткая, скользя вдоль мрачных стен, Солдата, цезаря и бога отражала И, среднего узнав, с ним Ришелье искала. Лувр окнами на них чуть поглядел, дремля. Так, Елисейские к ним близились Поля.

II. КАРИАТИДЫ

О мощный каменщик, Жермен Пилон великий! К тебе дошли из бездн немолчной скорби крики: Ты понял, что резец оружьем может быть; Ты не героев стал, не королей лепить, Но, Сен-Жермен презрев, Шамбор, подобный сказке, — Ты Новый Мост облек в трагические маски, Ты мглу окаменил, резца являя власть. Ты знал, что, скорбную распахивая пасть, У ног полубогов стенают полузвери, Знал все презрение, что скрыто в их пещере, Рубцы всех адских мук, всех каторжных гримас, Какими клеймлено лицо народных масс. Гигант! В то время как ваятели другие, В черты предвечного влюбляясь сверхземные, Рельефы резали у входа в божий храм; Когда на цоколе, где реял фимиам, Они в лазурь небес, в прозрачные просторы, Где трубы ангелов и ветровые хоры, Как небожителя, чтоб грезил в вышине, Взносили цезаря фантомом на коне; Когда Тиберий ждал от них, лишенных чести, Искусства, полного презренно-пышной лести; Когда их бронзовых плавилен языки Неронам и Луи лизали каблуки; Когда они резец державный оскверняли И двух — из мрамора и бронзы — слуг ваяли; Когда, чтобы земле, влачащей груз цепей, Любой Элагабал сверкнул иль Салмоней, — Они, с мечом, с жезлом, являли ей тирана Как недоступного для смертных великана, Что в эмпирей взнесен, где зыблется заря, В такую высь, где он казался бы, паря, Сливающим свою надменную корону С венцом, который тьма дарует небосклону, Чтобы в священной мгле, скрывающей зенит, Был лавроносный лоб сияньем звезд повит; Меж тем как ставили они на постаментах Громадных королей в их мантиях и лентах, Князей, презренных всем, на медь сменивших грязь, Рядили деспотов в архангелов, гордясь, Старались, чтоб явил величие хозяин, Монарх иль бог, — тобой, тобой — народ изваян, Великий крепостной, чей дышит лавой рот, Великий каторжник, великий раб, — народ! Спустившись в бездну бед, и ужаса, и порчи, Колодника судьбы ты смог подметить корчи. Под Карлами, что кровь смывают с хищных рук. Под злобными Луи средь Лесдигьеров-слуг, Под чванным Франсуа, под куколкой Дианой — Ты Энкелада гнев почувствовал вулканный, Ты саван снял с живых, простертых в глубине Могильной, крикнув им: «Ваятель я! Ко мне! Все те, кто мучится, все те, кто плачет в страхе, Все прокаженные, все, чающие плахи, — Ко мне! Под цоколем, где торжествует медь, Вдоль моста в камне вас я призову кишеть. Нужда, болезни, скорбь, лохмотья, злая старость, Оскалы голода, лачуг зловонных ярость, — Ко мне! И этому — над вами — королю Все ваши язвы я открытыми явлю; Дам жизнь и плоть я вам, на камне иссеченным, И вашим жалобам река ответит стоном; Зимою, в темноте, под скорбный ветра вой, К вам голоса дойдут всей бездны мировой — Сюда, под ветхий мост, весь в пене, вихре, мраке!» И древний Ужас тут явился из клоаки. Во все чистилища твой острый взор проник; Все чудища тебе явили черный лик, И ты у них в глазах раздул огонь и вызов. Рой лиц таинственных, вдоль каменных карнизов, Спустился навсегда на мертвый камень плит, Как стая мерзких мух, что из ночи летит. О, мастерским резцом намеченные рожи! Гиганты скорбные, творенья снов и дрожи, Подвластные всему, что липко и черно, И потому — в грязи и в брызгах заодно! Их головы, где сплошь — помет и гнезда птичьи, С форштевней каменных торчат в немом величье, Нависнув над водой, как корабельный нос; Тела их — в мостовой, под грохотом колес, Под стукотней подков, под тихими шагами; Упряжки тяжкие, взбодренные бичами, Летят по ним, везя канаты, цепи, гроб, — Летят; и в некий миг безжалостный галоп Из плоти каменной (что может быть безмолвней?) Копытом кованым вдруг выбьет связку молний!

***

О! Кто бы ни был ты, кто мыслит, кто не слеп, К дням человечества, к путям его судеб, — Приблизься, погляди и, трепеща, подумай! Вот все они — толпой стесненной и угрюмой; Вот те, что мучатся, что вызывают вздох; Вот те, что под столом упавших ищут крох; Вот те, что презрены, назначены для свалки; Тут Санчо, там Скапен, здесь Дав, служака жалкий; Химера из мечты в реальный рвется мир; Лакей разинул рот, поняв, что он — сатир; А вот носильщики всех человечьих тягот… Глядят они, как всё, меняясь с году на год, Родится, сходит в гроб, спешит невесть куда И, поджидая тьмы, струится как вода. На праздный этот бег взирает суд их строгий. Река же, следуя рывкам своей дороги, Бежит к неведомой свободе наугад, — И пленники ей вслед, как Танталы, глядят. И отблески волны, под каменным карнизом, Порою пламенем бегут по лицам сизым; Их мышь летучая касается крылом. И что там — плач иль смех — разносится кругом? О, пасти! Там мудрец, кого страшит пучина, Пантагрюэля ждет, а встретит Уголино! Там Дант является под маскою Рабле! Тоска и ужас там иссечены в скале: Лбы, где пыланье бездн, холодных как гробница! Черты незримого! Теней бесплотных лица! Сквозь дыры савана представший маскарад! Какими чарами ваятель вызвал ад, Чтоб Микеланджело и Мильтон посрамились? На страшный карнавал все призраки явились Из преисподней той, где тяжкий дых стихий! С процессией своей чудовищный Куртий Окаменел в стене из бреда и тумана! Ужели никогда налетом урагана Тех изваяний рой не будет разметен? Так что же сделали, о боже, храм и трон С народом, для кого мертвы и свет, и разум, И все надежды, — с ним, чей плач и хохот разом Гремят, когда из бездн его приметит взор Лувр — с этой стороны, с той стороны — Собор?

***

О! Это творчество, и эти порожденья, И трепеты души, встречающей виденья, — Терзают гения и гнут его в дугу, Чтоб в тайны он глядел на черном берегу. Лишь этот низкий мир предстал тебе, столь странный, Хрипящий в ярости и в страсти неустанной, Безумья скорбного катя немолчный крик, — Да, скульптор! — мысль твоя в высокий этот миг Сроднилась навсегда с пучинами и тьмами. Да, избранный из тех, в ком творческое пламя, Да, мэтр, ты здесь обрел и мощь и славу с ней! Семье могуществом гордящихся князей, Правительствам, свой долг забывшим и законы, Дворцам, чьи звездные взлетают ввысь фронтоны, Колоссам царственным, взносящим в синеву Хмельную от мечты и гордости главу, Престолам сумрачным под небом-балдахином, Монархам, — ты придал фундаментом глубинным Народ! Под деспотом — толпу ты разместил. Владыкам, блещущим в сознанье прав и сил, В доверье ко всему — к портам, к ветрам, к прибоям, — Ты, презирающий и мрачный, дал устоем Тупым злодействам их и радостям пиров Вот эту гидру тьмы с мильонами голов! Под пышностью имен и славой древней крови, Звучащих в громе труб и в орудийном реве, Под ореолами их титулов пустых, Условных доблестей и чванных прозвищ их, Под всеми, кто кричит: «Я — высший! Алтари мне! Я светоч, пурпур, меч! Сливайтесь в общем гимне!», Во мглу, прильнувшую к позорному столпу, Ты безыменного гиганта ввел — толпу! Под смехом, играми, любовью в парке сонном, Под Валуа, Конде, Немуром и Бурбоном, Под нежною Шеврез, кудрявою д'Юмьер, Под всякой красотой, под роскошью сверх мер, Под олимпийцами, средь их великолепий, — Ты пытку изваял толпы, влачащей цепи: Тоску безмерных масс, Голгофу мужичья Опасного — в гранит врубила длань твоя. Блистали господа, свершая святотатство — Бессовестный дележ народного богатства, Всё жрали, алчностью извечною горя, Себе все радости, себе всю жизнь беря. Венера Марсу взор дарила самый сладкий; Надменно зыбились знамен победных складки; У женщин — нагота, у королей — мечи; Среди густых аллей охота шла в ночи; Все было лишь дворцом, и пиром, и парадом. А ты — ты породил вот с этим Лувром рядом При блеске факелов, сверкающих из тьмы, Решетку Нищеты — безвыходной тюрьмы, — И лица бледные за той решеткой ржавой! Вот обвинение ужасное! С их славой Победоносцы битв, земные божества, Чьи монументами освящены права, Герои в золотых с алмазами кирасах, Чтоб ослеплять глаза и путать мысли в массах, Рубаки, щеголи с их лозунгом: «Монжой!» Внушали радости над горестью чужой, Лазурь бездонную и ласку солнца пили. А ты, сновидец, ты, под их пятой, в могиле, Обрел изломанный и корчащийся мир И дал ему сойтись на свой, на черный пир! На лбах отверженцев тупя резец упрямый, Ты к чудищам высот прибавил чудищ ямы — Народ, что день за днем свой проясняет лик И, мощным будучи, становится велик. О да, Иксионы наземного Аверна; Поэмы яростной проклятья, боль и скверна; Воров, цыган, бродяг и жуликов толпа, Животных челюсти и парий черепа, Что сплюснуты рукой невежества нещадной; Калеки с их нытьем, с их жалобою жадной, Крестьяне с лешими средь зарослей плюща; Рот, изрыгающий ругательства, рыча; Щека, измятая на мостовой, на ложе Булыжном, худоба, продрогшая в рогоже; Иссохший труженик, встающий до зари, Кому велит Христос: «Люби!», а Мальтус: «Мри!»; Бедняк, что весь дрожит, в себе сознав бандита, Зараза тайная, что в смрадных норах скрыта, Жильцов берущая в неизлечимый плен, На тело нищего сползая с нищих стен; Бездомных дурачков кривлянье и круженье; Всех человеческих ночных мокриц кишенье; Невинность под кнутом, младенчество в цепях; Агоний вековых предсмертный бред и страх; Отвратный Пелион под Оссою державной, — Вот что нагромоздить сумел резец твой славный! Пока художник там — для королей — ваял Из бронзы дифирамб, из мрамора хорал, Ты здесь, поэт, созвал застыть в гримасе вечной — Под белизной богинь в лучах зари беспечной, Под медью всадников, блистающих с высот, — Зловещих масок ряд — скульптуры чернь и сброд! И, чтоб творение забавней стало, в груду Бед и отчаяний, скорбей и мук — повсюду — Издевку ты вместил, и грозную к тому ж: Брюске и Тюрлюпен, Горжю и Скарамуш Возникли — призраки, чей смех был страшен, грянув Средь уличных и средь дворцовых балаганов. Ты воскресил их! Но, того не зная, ты, Носитель пламенный пророческой мечты, Шутник безудержный, — ты будущего мира Почуял терпкий пот и влил во взор сатира Гнев революции, где молния бежит! Ты смех Пасквино слил и скрежет эвменид! Угрозой королям, у основанья тронов, Ты изваял шутов их злобных и буффонов, И в камне роковом, что сумрачен и сер, Сквозь арлекинов лик проглянул Робеспьер!

***

Пилон, пророк беды, вдохнувший ад бескрайный, — Своею собственной он овладел ли тайной? Широкая душа, кидаясь наобум, Могла ль постичь всю глубь своих суровых дум? Мечтатель, — знал ли он, какой им символ вскинут Над вечным стоном вод, где мрачно арки стынут, Над этою рекой, крутящейся ужом? Все ль распознать он мог в творении своем? Загадка!.. Изваять на том карнизе длинном Обиду, ужас, боль; трагическим личинам Дать зеркалом волну — подобье толп людских; Над зыбью, в жалобных стенаньях ветровых, Над всеми складками, что морщат саван водный, Над всей тревогою и над тоской бесплодной, Что проливаются мятущейся рекой, В одно соединить рубцы тоски людской И ледяных ночей нахмуренные брови; В грядущем, спрятанном у бога наготове, Явить монархам бунт как бурю берегам; Намордник сняв с горгон, дать волю их мечтам; На срезе каменном, сорвав с искусства узы, Раскрыв ему глаза, размножить лик Медузы; Детей воззвать из тьмы, и старцев, и старух; Гранит повергнуть в дрожь, и в камень вдунуть дух, И обучить его рыдать и ненавидеть; Раскрыть глубины бездн — и этих бездн не видеть! Быть, без сомнения, предтечей страшных лет, Титаном, — и не знать! Возможно ль так иль нет? Господь, помощник наш, то сумрачный, то ясный, Поведай: вправду ли владеет гений властный, Над кем созвездия смыкают блеск венца, Самопознанием до сердца, до конца? О, духа нашего великие светила, Эсхил, Исайя, Дант, — им ведома ль их сила? Сервантес и Рабле — свой осознали ль мир? Шекспировскую глубь измерил ли Шекспир? И ослепительно ль Мольер Мольеру светит? Кто нам ответит «нет»? И кто нам «да» ответит? Оставим!.. Эту скорбь и стоны изваяв, Вернулся мастер в ночь, в сиянье звездных слав, Спокоен и угрюм, века смутив картиной: Народ истерзанный над пленною пучиной! И ныне, путники, вникайте в образ тот! Гомер — он мог ли знать, что Александр грядет? Сократ — он мог ли знать, что в нем зерно Христово? О, глуби наших душ, запретные для слова! Пилон язвительный, во мглу швырнувший нас, Ты, в лабиринте снов бродя в полночный час, В какие двери тьмы и ужаса ломился? Кто может утверждать, что ты не очутился В твоем творении — вне мира, вне людей, Среди неназванных, неведомых зыбей, Среди разверстых бездн и за пределом гроба? Что не влились в твой дух Природы скорбь и злоба Предвечные? Что ты, художник роковой, Не ощутил в себе тот ветер ледяной, Тот вопль, что холодом пронзает человека, — Отчаяние Зла, клейменного от века, — Когда, клонясь к реке, ты слушал, мрака полн, С немолчным скрежетом немолчный ропот волн?

***

Так зеркала реки свой длили бег упорный. Завидя королей на набережной черной, Вдруг смехом загремел ужасных масок рой. Тот хохот мукою наполнен был такой, Что до сих пор, когда так много волн забвенья Омыло этот мост, узнавший одряхленье С безумной ночи той, о коей говорим, — У множества личин под выступом седым Остался гневный блеск в пустых зрачках, и губы, Еще сведенные, хранят тот хохот грубый. И маска, громче всех вздымавшая свой рев, Струившая огонь и серу меж зубов, Загадочная тень цинического вида, В которой ярая раскрылась Немезида, Вдруг испустила крик: «Эй, стадо, сволочь, рвань! Эй, мужичье, проснись! Эй, голодранцы, глянь! Эй, разлепи глаза, утопленные в гное От вечных слез! Гляди: вон короли; их трое; На лбах сгустилась тьма — то диадемы след; У зимней полночи такого мрака нет; У этих всех богов, видать, судьба такая: За гробом почернеть, здесь, на земле, сверкая. Спешат!.. Куда они? А, все равно! — Вперед! Вам, короли, нигде не медлить у ворот: Дорога мощена, и дали вкруг пустые. Один из мрамора, из меди два другие: Сердца их пращуров на матерьял пошли… Эй, вы! вставайте все из нор, из-под земли, Рабы, согбенные тысячелетьем гнета! На призрачных владык вам поглядеть охота? От них рыдали вы. Пусть ваш им грянет смех! А кто они? Сейчас я расскажу о всех.

***

Тот, первый, — весельчак. Всю жизнь он просмеялся: Смеясь, молился он и, хохоча, сражался; Дед, — лишь родился он для славы и венца, — Запеть заставил мать, а внуку дал винца, И до могилы тот был рад любым потехам; Из бога табурет он сделал с милым смехом: Он прыгнул на алтарь, чтобы скакнуть на трон; Из рук убийц родни брал подаянье он; Такой он смех развел, что должен был в изгнанье Отправить д'Обинье: не в тон негодованье! Средь собутыльников и челяди своей Расцвел он как знаток и боевых полей И девушек, — плодя веселые затеи. О, эти все д'Эстре, д'Антраг, де Бёйль! О, феи! О, в парках ночи те!.. Фонтаны там журчат, Там песни с плясками под зеленью аркад, Там фавны-короли и нимфы-герцогини! Ловкач Анри! За ним красавицы, богини, Как суки, бегали: так он умел манить, Так опьянял он их безумной жаждой жить! Он флорентийские им расточал браслеты, Давал концерты им, спектакли и банкеты, Где небо вдруг лилось в разверстый потолок; Он в Лувре им открыть альков парчовый мог, Мог замок подарить и дивные наряды, Где пурпур в яхонтах жжет, как жаровня, взгляды Или волна шелков мерцает в жемчугах! Ах, время!.. А вокруг дворца, рождая страх, Суды, чтобы служить столь радостному трону, Толпу ограбленных кидали в пасть закону. Там вешали плутов, что не хотят никак Вносить налог, оброк и пошлины; бродяг, Презревших подати. Платить ведь должен кто-то? Король тут не при чем; то мужичья забота. И вечером, когда лепечет водомет И женский смех звенит и нежность придает Далекой музыке — гобоям и кларнетам; Когда в густых садах, на лес похожих летом, Кружат любовники, и там, где потемней, Пылающие рты пьют белизну грудей; Когда Амур парит средь лилий, и Даная Сдается, королю тайком свой ключ вручая, Король же, восхищен, восторжен, хохоча, — Зевс обезумевший, — пьянея сгоряча, Бросает Гебу с тем, чтобы настигнуть Леду, Срывает поцелуй и празднует победу Над некой Габриэль, над некою Шарлотт, — То с высоты холма вечерний бриз несет, Вливаясь в поцелуй, зловещий запах трупа. Да! Возле этих игр и смехов бьются тупо О бревна виселиц гирлянды мертвецов; Их треплет ветер, их тревожат крылья сов, — И шум доносится до луврского балкона Скелетов ссохшихся со склонов Монфокона! И все же наш Анри, «блудливый старичок», Умевший пить, любить и обнажать клинок, Прослыл добрее всех, на ком блестят короны.

***

Второй, что едет вслед, был поскучней… Законы При нем сосали кровь. Он сам секирой был; Доныне от его престола — смрад могил, И коршуны о нем еще мечтают сонно. Свиреп и слаб, он взял «рукой» Лобардемона; Был «мозгом» Лафемас, а Ла-Рейни «душой». Палач при нем торчал, как призрак, за спиной; Кто дружбу с ним сводил, тот близился к кончине: На плаху шел д'Эффиа, на свалку шел Кончини; Пустоголовому казалось королю, Что ветка всякая кричит ему: «Молю, Повесь кого-нибудь!» И не было отказу: Он строем виселиц деревья делал сразу, Своим профосам он гулять не позволял; Вампиру алчному, костру, он поставлял Обильные пайки, чтоб нищим тот не шлялся: Грандье с Галигаи спалить он постарался; Анри — тот битв искал, а он — костям был рад, И сладко обонял паленой плоти чад, И с жадностью внимал в застенках воплям пыток; Как виноградарь, он считал плодов избыток В корзинах палача — по головам бедняг; В щипцах каленых он ломал упрямство шпаг; В руках духовника он пешкой был покорной, — Лакеем преданным сутаны этой черной; Он залит кровью был от шляпы и до шпор; Он над дуэлями свой заносил топор; Безлюдя города, кидая сёла в узы, На шпилях Ла-Рошель, и Нанта, и Тулузы Он траурную ткань как знамя водружал; При всех повешеньях он лестницу держал, Чья дрожь его руке передалась навеки. То время страшное струило крови реки, И казни сделались забавой площадной. При этом короле народ над головой Не звезды, не лазурь видал, не свод небесный, А нечто низкое, свирепое, — и в тесной Той храмине звучал лишь смерти мерный шаг; Трон эшафотом был, точащим кровь. Итак — Стал «Справедливым» слыть король сей.