Том 13. Стихотворения

***

Дальше, третий «Великим» прозван. Он, герой, кумир столетий, Великолепен был, прекрасен, несравним. Сверкал он над толпой, кишащею под ним, Над скорбью, нищетой, чумой, неурожаем, Над горько плачущим и разоренным краем; Как маг, на пустыре, где царствует печаль, Цветок он вырастил блистательный — Версаль; Он был сверхкоролем, — второго нет примера; Он приобрел Конде, Кольбера и Мольера; Лишь Бел так ослеплять мог блеском Вавилон; Над всеми тронами его вознесся трон; Другие короли пред ним, как тень, тускнели; Мир развлекал его, иной не видя цели; И всемогущество, и торжество, и власть, И гордость, и любовь в ночи сумели спрясть Над головой его сиянье бездны звездной. Хвала ему! Когда он шел, властитель грозный, Бог, облеченный в блеск, бог-солнце, и кругом Сверкали гении, излучены челом, — Когда, весь в золоте, весь торжество и благо, Не светозарного не делал он ни шага И в пурпур одевал Олимп надменный свой, — Народ задавленный питался лишь травой, Вопила нищета, в тоске ломая пальцы, Хрипели из канав голодные страдальцы, Рабыня-Франция брела тропой бродяг, Одетая в тряпье. Зимой бывало так, Что, всю траву подъев, оголодав, не зная, Где отыскать хотя б чертополох, шальная Врывалась беднота туда, где прах и тлен; Ночами, прыгая через преграды стен, Толклись на кладбищах, волков сгоняя, люди, Расковыряв гроба, копались в жалкой груде, Ногтями шарили в останках, лоб склоня. Рыдали женщины, беременность кляня, И дети малые порою кость глодали, И матери всё вновь могилы разрывали, С неистовством ища — там не найдется ль снедь? Так что покойники вставали поглядеть: Какая там возня, какая там осада, И у живых спросить: «Чего вам, люди, надо?» Но что ж! Он был велик! Он сделал мир костром, Чтобы везде звучал его триумфов гром. Знамена по ветру, рев пушек, барабаны, Боев разнузданных смерчи и ураганы, Вкруг мертвых городов просторы пустырей, Пылающая сеть воинственных затей, Ряд маршалов: Тюренн с Бриссаком, с Люксамбуром, Разграбленный Куртре с раскромсанным Намюром, Брюссель пылающий и разоренный Фюрн, Кровь, обагрившая хрусталь озерных урн, Гент, Мастрихт, Гейдельберг, и Монмеди, и Брюгге, Резня на севере и бойни хряск на юге, Хрипящая в петле Европа под пятой — Вот что ему трофей вручило боевой, Лувр пеплом ублажив, обломками, гробами. Вздор — эти города, повергнутые в пламя, Земле напуганной кидающие свет; Вздор — слава громкая и ореол побед, Кровавым облаком приосенивший пашни; Вздор — схватки лютые и взорванные башни! Война, безумный конь, летевший за кордон Дробить копытами любой враждебный трон, — Вздор, чепуха; и вздор — кровавая отплата Народу Фландрии, сынам Палатината! В пороховом дыму топить просторы нив, Полками мертвецов их борозды покрыв, Грудь с грудью на скаку сшибая эскадроны, — Все это мелочь; вздор — рожков сигнальных стоны, Над площадями бомб и ядер ураган, И превзойденные Тимур и Чингисхан!.. Он сделал более: стал палачом у бога. Железом и огнем, благочестиво, строго, Народ свой возвратил католицизму он; И Рим апостольский доселе восхищен, Как убелил монарх, их разлучив со скверной, И души и сердца — для церкви правоверной, И также — черепа на скорбных площадях. Царит евангелье, не библия, в умах! Как он хорош — король в союзе с богом гневным! Как дивен горний меч в пылании вседневном! Чего не сделает христианин-король, Когда за бога мстит, карая эту голь, Что нагло вздумала по-своему молиться! Какое зрелище! Изгнание, темница; Пасторы, докторы — внушительный пример! — В цепях, под палками, за веслами галер; Мильон изгнанников, и тысяч сто убитых, И десять — заживо сожженных иль зарытых; У гордых базилик — стада еретиков В сорочках-саванах; повсюду строй костров На рынках городских — и хрип в дыму зловонном; Захваты, западни, кинжалы в сердце — сонным; Свирепая гроза судилищ роковых; Грудь женщины в клещах; у стариков седых Ломают голени железною дубиной; Убийство мечется, сопя ноздрею псиной; На отмели несет утопленных река; Сметает конница лачугу мужика; Пожар, грабеж, резня, насилье — без просвета; И пастырь Боссюэ благословляет это! О, благостный король, религии оплот, Как зверя дикого травивший свой народ! Да, коршуньём неслись, прислуживая трону, Ламуаньон к Вивье и Монревель к Турнону; Все было ужасом и бредом наяву: Душили в комнатах и резали в хлеву; Детей и матерей, что ко Христу взывали, В колодцы брошенных, камнями добивали; Дробили черепа священникам седым; Приканчивали вмиг прикладом удалым За прялкой бабушку и мать у колыбели. Невероятный век! Драгуны не робели Бичами женщин гнать, их догола раздев; Разврат изобретал, чем свой насытить гнев; Мечтала оргия о новых пытках; ромом Сам Саваоф пьянел, ревя небесным громом; Скакали чудища повсюду и кругом, Вскрыв девушке живот, патроны рвали в нем; Да, католичество веселым было тигром; Тартюф, клянясь Христом, манил де Сада к играм! Мерзейший фанатизм, безжалостность доктрин Покрыли Францию громадами руин. С распятьем в кулаке, с ножом в зубах, — не верил Ты в бога, Лувуа; и клык на бога щерил Ты, Летелье! Губить детей и стариков? Лишь недруг божий так злодействовать готов. И господу служить с кровавыми руками — Не значит ли его душить в сердцах, как в яме? Святоши эти все — не комья ль грязи той, Что в бога брошены с лопаты Сатаной? Вот чем блистал король! И кажется ли дивом, Что он «Великим» стал, придя за «Справедливым»? О, слава, что венцом отрубленных голов Как бы созвездием сверкнула для веков! Лев, кошку выбравший соратником деяний! Воитель, казнями себе натерший длани, В тень мерзкую вдовы Скарроновой уйдя, В Бавиле властного поводыря найдя. Надменный меч — в ножнах, облизанных хорьками! Лавр, весь испятнанный кровавыми руками! Король — решеточник и свалочник! Венец, К чьим лилиям прильнул в ночной тиши чепец Ханжи-монахини; в котором скрыл от взгляда Скуфью железную тот старец — Торквемада! О, королем своим затоптанный народ! О, мир, что под звездой упавшею гниет! Закат эпохи той в удел достался совам, Что выползли из дупл, ночным внимая зовам. Маячил в темноте строй виселиц и плах, И смутно высились внушающие страх — Одно на западе, другое на востоке — Два колеса. И с них кидали взор безокий Два трупа — тех, кому молился род людской. Был первый Совестью, и Родиной — второй. О царственный Луи! Блистательный властитель, Герой! Но в будущем, где истины обитель, Где разных Бурдалу смолкают голоса, Триумф твой повезут — два этих колеса». Настала тишина, на миг умолкло слово; Но маска грянула свирепым смехом снова: «Вперед! Река рычит, и ветра вой не стих. Вперед же, короли! Куда? Что гонит их, Когда земного им, умершим, нету дела? Что за тревога их погнать во тьму сумела? Вперед, вперед! Куда ты их уводишь, ночь? Найти Четвертого ты хочешь им помочь?

***

Что рассказать о нем, об этом — о четвертом? Он срам и грязь вознес над миром распростертым. Не кровью он, как те, был залит, а слюной. Коль прадед солнцем был, он стал безглазой мглой; Он смрад распространил; он вызвал затуханье Последнего луча, последнего дыханья; В сердца измученных туман вливал он тот, Что гнилью стелется вдоль топей и болот. Он бит под Росбахом, он голод ввел с Террейем. Прощай, все светлое, все то, чем сердце греем! Бесстыдство, произвол, стяжательство, позор; Привычка мерзкая — идти наперекор Всему, что честь велит. Сатир настороженный, Он был ничтожеством и мразью был зловонной! Близ прочих королей порой кружил орлан; Они — источник слез, несчастий, казней, ран, Бичей и ужасов. Он — только поруганье! И Франции чело, куда сам бог сиянье Свое струил, — при нем, при этом короле, Обучено клонить свой мутный стыд к земле. О горе! Паника подругой флагу стала; Постыдное «Бежим!» два раза прозвучало: Тут завопил разгром, банкротство взвыло там. Старинным доблестям пришел на смену срам. Честь умерла. Одно Фонтенуа блеснуло При царствованье том подвальном; все уснуло При трусе-короле: что подвиги ему? И, паутиною перевивая тьму, Хватая на лету в их устремленье к небу Красу и молодость — распутству на потребу, Гнездом паучьим он свою кровать вознес. Но все ж заря дарит земле мерцанье рос; День занимается, и бодрый веет холод; И Франция уже — та кузница, где молот Прогресса прогремел и новый мир кует. Все идеала ждут, король же — нечистот; Дня жаждет Франция, а он во мраке бродит И, утром устрашен, с ним рядом ночь возводит: К Парижу льнет второй, им созданный, Содом. Какое ж прозвище такому подберем? Глядите: подлые инстинкты, яд разврата, Все виды низостей, какими честь распята, Неведенье добра и зла, исканье тех, Кто всех гнусней, разгул, неблагодарность, грех, Вздох облегчения, что сына смерть умчала, Служенье голоду, чтоб денег прибывало, Народу — нищета, и под людей подкоп, Чтоб их нуждой жиреть, их разгрызая гроб! Король-вампир был слеп к слезам, смеялся ранам; Трусливый, дал царить в Париже англичанам; Калас — на колесе, и на костре — Лабарр; Жесток по дряблости, он наносил удар, Чтоб избежать труда быть добрым в царстве стонов; Навоз он в лилиях, Вителлий из Бурбонов! Но, к радостям своим прибавив ряд темниц, Бастильских башен мрак и хрип лежащих ниц В железных клетках — там, на Сен-Мишеле старом, Внук сотни королей, он был не самым ярым, Не больше всех народ и родину давил; Не самый бешеный, — он самым худшим был И самым низким. Всех он гнал, дерзнувших мыслить; Глупец, подпорку он пытался вдруг расчислить Для трона ветхого: в Оленьем парке он Об инквизиции лелеял сладкий сон. Имея целью зло и в топь уйдя по плечи, Он, слышно, ванны брал из крови человечьей. Он право попирал и девичьи цветы; Распутник, матерей он вызывал бунты. Весь грязь, он гордым был, холодным, нетерпимым… Ну как же не прозвать подобного — «Любимым»? Да, этот негодяй презренен был — до слез! Зверь! Некий маниак ему укол нанес Булавкой; вмиг предстал из Прузия Бузирис, — И вопли Францию заполонили, ширясь Огонь, соски в клещах, расплавленный свинец, Кипящая смола, страдальческий венец Даря виновному, — все лавой мук излилось Из той царапины, что в кратер превратилась. И Данту не являл подобных пыток ад… Отверженец! Земле он мерзок, точно гад; Хохочет нагло в нем всех венценосцев свора; «Пей!» — подает ему историк чан позора. О, боже правый! Ночь! Небес нетленных щит! Ужель таков закон, что ужас — грязь родит, Что прячутся от льва в канаву у заборов И что наследует лесному вепрю боров? Но вот над подлецом взмахнула смерть косой; Он отдал мраку то, что мнил своей душой. Когда его везли под перезвон унылый В аббатство Сен-Дени, где королей могилы, Где рядом трус, храбрец, злодей и хам легли, — Когда священники обильно ладан жгли, Чтоб колесницу скрыть завесой дыма жалкой, Все видели кругом, как лил из катафалка Никем не жданный дождь, сквозь плотный дуб сочась, В колеса брызгая и оскверняя грязь: То был король, монарх, священная особа, Что падал каплями сквозь оболочку гроба. Живете, деспоты, весь мир вбирая в пасть! Есть Помпадур у вас, и Дюбарри, и власть; Смеетесь, правите; пред вами все — дугою, Но дрожь стыда у всех за вашею спиною. Истории не счесть творимых вами зол. Вы умираете, — немедля ореол! И речь надгробная, подруга лести хитрой, Приходит во дворец, в слезах, блистая митрой, Вручить вас господу во вздохах панихид. От ваших подвигов епископ не бежит, Бальзамировщики ж бегут от ваших трупов!»

***

И маски ропот свой струили в ночь с уступов. Казалось, где-то там с бездонной глубиной Зловеще шепчется полночных волн прибой. Одна из масок, в ночь вперясь горящим оком, Вскричала: «Север, юг и вы, закат с востоком, Где солнце день за днем свой совершает путь, — Глядите: короли везде! Когда ж рвануть Великая гроза свои посмеет цепи, Гроза скорбей и мук, томящаяся в склепе, — Чтоб в вихре бешеном короны завертеть, Чтобы заставить львов от ужаса реветь, Чтоб ветром сотрясти любой дворец проклятый И перенять себе галоп у конных статуй? О вы, из мрамора и бронзы короли, Пятой мертвящие все уголки земли, Проклятье вам! Когда б, небесной бурей прянув, Ночь разметала вас, безжалостных тиранов, И молнийным бичом хлестала вас и жгла, И в страхе грызли бы и рвали удила Все кони медные, все мраморные кони, И всех вас, деспоты, в безудержной погоне Низвергла в бездну ту, где вечный стон звучал, Чтоб вас навеки скрыл небесный туч обвал!» И маска плакала, меча проклятья в дали, Где трое всадников по-прежнему скакали; Казалась совестью карающей она. «Терпенье!» — прозвучал ей крик хохотуна. И трое королей вдоль набережной темной, Не слыша воплей тех, неслись во мрак огромный.

III. ПРИБЫТИЕ

О, кони ярые, — как сумрачен их пыл! Клубы дыхания не вьются вкруг удил, И в черноте их глаз взор не блестит звездою. Пока, холодные, безмолвной чередою Они вдвигались вглубь унылой темноты, Свидетельница-ночь туманные холсты Плотнее и плотней на небо надвигала; И дрожь могильная деревья сотрясала, — Ладони вздетые истерзанных ветвей, — Пока вдоль Тюильри среди нагих аллей Шагали поступью размеренной и смелой Два черных всадника и с ними всадник белый. Пред ними, точно мыс, где в клочья рвется вал, Террасы вскинутой гранитный угол встал. Движенье тяжкое внезапно прекратилось. Мрак тишиною стал. Прибытие свершилось. Клубила зыбь река, одета темнотой.

***

О ужас! В глубине, на площади пустой, Где статуя была, на месте, где недавно «Любимый» высился надменно и державно, Торчали, жуткие, в глуби небес ночных — Два черные столба и лезвие меж них Косоугольное, зловещее, нагое; Пониже круг зиял, как будто слуховое Окно, раскрытое во тьму; и тяжело Две тучи в небесах клубились; в них число Читалось грозное — год девяносто третий. То эшафот стоял, не виданный на свете. Он мрачно цепенел. За этим срубом взгляд Уже угадывал какой-то бездны скат; Деревья с трепетом взирали на виденье, И ураган свое придерживал стремленье, На смутный силуэт метнув пугливый взор. Все было дико здесь. Чудовищный прибор, Чернее траура и злодеянья рдяней, Стоял загадкою на вековечной грани Геенны и небес, в себе одном тая И ненависти блеск, и мрак небытия! Под нож косой ведя, там лестница вставала. Машина страшная, казалось, пролагала Всему живому путь к могиле мировой. Тот пурпур, что течет дымящейся струей На бойнях, ручейком горячим и багровым, На черной мостовой неизъяснимым словом Запекся меж камней: то было слово «Суд». Казалось, что прибор, мертво торчащий тут, Неописуемый, спокойный, безвозвратный, Был безнадежностью построен необъятной И возникал из мук, терзаний и руин; Что эти два столба в пустыне, где один Блуждает человек, раскрыв слепые очи, Стояли некогда шлагбаумами ночи; И мог бы острый взор в тумане гробовом Прочесть на первом: «Власть», «Безумье» — на втором. Круг, раскрывавшийся под сталью обагренной, Был схож с ошейником тюремным и — с короной! Казалось, тяжкий нож, страшилище ночей, Был выкован из всех пресыщенных мечей, И влил в него Ахав железо и Аттила. Вся мощь небытия над местом этим стыла, Сквозь облака всходя в грозящий небосвод. Кругом Незримое свершало свой полет. Ни крик, ни шум, ни вздох тут не звучал. Порою (И ужас королей тем умножался вдвое) Меж роковых столбов, венчающих помост, Слегка редел туман, и лился трепет звезд. И ясно было: бог, в небесные глубины Укрывшийся, не чужд печальной той машины; Вся тяжесть вечности легла на месте том, И площадь мрачная была ей рубежом.

***

И короли прочли то слово меж камнями. Кто мог бы зоркими их подстеречь глазами. В миг этот роковой, тот с дрожью б разглядел, Что бледны стали все три статуи, как мел. Молчали всадники; и все кругом уснуло; И если бы часы вдруг смерть перевернула, То слышно было бы шуршание песка. Вдруг голова всплыла; чернели два зрачка На восковом лице; кровь из нее бежала. Все трое вздрогнули. На рукоять кинжала Литого пращура легла рука, дрожа; Он голове сказал, отведавшей ножа (Беседы дьявольской и бездна устрашилась): «Ах! Искупление, что здесь осуществилось, Конечно, ангелом господним внушено? В чем грех твой, голова? В твоих глазах — черно, И ты бледней Христа распятого, чья мука Спасала мир… В чем грех?» «Внук вашего я внука». «Чем ты владел?» «Венцом. О, как заря страшна!» «Как звать машину ту, что здесь возведена?» «Конец!» — вздохнула тень с покорными глазами. «Кем создана она?» «О предки, предки! Вами!»

***

Да будет так. Но то, в чем ненависти яд, — Не цель и не исход. И зори заблестят. И к счастью приведет, — что темнота ни делай, Труд, этот мученик смеющийся и смелый. Жизнь ясноглазая — всегдашний цвет могил; И над потопами — взлет голубиных крыл. Надежда никогда «ошиблась я» не скажет. Смелей, мыслители! Никто вам рук не свяжет; Над бездною ночной, над черной хлябью бед Стремите рой идей и гордой веры свет!

***

Прогресс — он шествует широкими шагами. Терзать мучителей, глумиться над врагами — О нет: не это цель под небом, льющим в нас Добро, согласие, прощение, экстаз. Поймите: всякий раз, как шар земли железный На дюйм приблизит рай, на дюйм уйдет от бездны, Зажжет в ночи маяк, разрушит скрытый риф, И, к радости глаза и души устремив, Народы ищут путь в любви, в мольбе, в боренье, — То с неба светлое нисходит одобренье. Все руки сблизятся; преодолев разлад, Все успокоится; противник станет — брат; Единство стройное мы, наконец, узнаем Всего, что признаем, всего, что отрицаем; Пробьется аромат сквозь грубую кору; Идея озарит бездумных сил игру; Души и тела спор, борьба Марии с Марфой, Предстанет звучною, с волной аккордов, арфой, Бездушной глине дух подарит поцелуй, И плоть материи проникнет в говор струй; Поможет песне плуг, и труженик цветами Украсит лоб, клонясь над пышными снопами. Вполне безгласных уст для слов высоких — нет! С киркою рудокоп и со строфой поэт Всё то же золото, всё ту же тайну ищут, Хоть люди по тропам, еще неверным, рыщут, Размокшим от дождя, белеющим в пыли! Мы в братстве растворим все горести земли; Служить заставит бог расчет и размышленье, И труд, и знания — задаче исцеленья. День завтрашний — не зверь, что жертву стережет, И не стрела, что в нас, уйдя, вчерашний шлет. О нет! Грядущий день уже средь нас, народы! Он хлеба ищет всем, и права, и свободы; В решительном бою он бьется, не согбен; Взглянув, как он разит, поймем, как любит он! Глядите: он идет, боец, в закрытом шлеме, Но он откроется, народы, — будет время! Покуда ж делает свое он дело; взор Льет мысли жгучий блеск в решетчатый прозор. За женщин бьется он, и за детей он бьется, За светлый идеал, что миру улыбнется, За душу, за народ — и в мрачной схватке той Сверкает взор его предутренней звездой. Огромный щит его с девизом «Испытаем!» Откован из лучей, каких еще не знаем. Во Франции свершив, в Европу он пойдет. Он гонит пред собой невежество, и гнет, И суеверие, опутавшее души, И предрассудков рой, жужжащих людям в уши. Не бойся же его, забытый горем мир: Сегодня битва он, а завтра будет — мир.

***

Кто ищет Истину, тому она предстанет. Вперед, за шагом шаг. Движенье не обманет. Прогресс же, на бегу взвивая ореол, Пугливо обходить не станет мрачный дол, Где Революция мятется — зверь прекрасный. Взяв молнию у ней, он луч ей вверит ясный: Их много у него, чей взор сиянье льет; Потом покинет он рычанья полный грот И устремится вновь к своей великой цели, Чистейшей всех снегов, что на горах белели Когда-нибудь в веках, но дальше всяких гор: То — Мир, сияющий сквозь голубой простор, Гармония — стихий враждебных единенье, Любовь — чудесное и жаркое свеченье.

***

Орел вернулся вновь на свой утес родной; Он переведался там, в пропасти, с грозой. Теперь, вперяя взор в багряное горнило, Он грезит в тишине — как бы достичь светила!

из книги «ЛЕГЕНДА ВЕКОВ» 1859–1877 — 1883

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Отвиль-Хауз, сентябрь 1857.

Те, кто соблаговолят заглянуть в эту книгу, вряд ли составят себе о ней ясное представление, если не будут помнить при этом, что перед ними только начало незавершенного труда.

Значит, эта книга всего лишь отрывок? Нет. Она существует как нечто законченное. Читатель найдет в ней и вступление, и середину, и конец.

И в то же время это как бы первая страница другой книги.

Может ли начало быть единым целым? Без сомнения. Ведь колоннада — это уже постройка.