Том 13. Стихотворения

28 февраля 1854

ОТЦЕУБИЙЦА

Случилось раз: Канут, когда глубокий сон Сомкнул у всех глаза, — был черен небосклон, — Взяв Ночь в свидетели, великую слепую, Безумного отца узрел главу седую, Который без меча, без пса спокойно спал, — Убил его, сказав «Старик не услыхал», И сам стал королем. Идя всю жизнь к победам, Он благоденствие вел за собою следом, На ниве был снопом, богаче всех снопов. Когда он проходил в собранье стариков, Их грубые черты смягчались добротою. Законов мудростью и нравов чистотою Связал он с Данией ряд островов морских: Арнхут, Фионию, Фольстер — немало их! Он трон себе воздвиг на глыбах феодалов, Он пиктов покорил, и саксов, и вандалов, Нещадно кельтов гнал, преследовал славян И диких жителей лесных болотных стран. Он идолов отверг и жреческие руны, Менгир, о чей уступ чесался ночью лунной Ужасный дикий кот с изогнутым хребтом. О грозном Цезаре сказал он «Мы вдвоем!» И шлем его бросал колючее сиянье, Всех чудищ приводил он взглядом в содроганье, И целых двадцать лет ввергать он в ужас мог Свой край — надменный вождь, губительный стрелок. Он, гидру поразив, воссел над племенами; Благословенными и страшными делами Прославлен на века в устах народа был; В одну лишь зиму он мечом своим сразил Трех гидр Шотландии, двух королей надменных. Гигантом, гением казался он вселенной И судьбы многих стран связал с своей судьбой. Отцеубийство он забыл, как сон пустой. И умер он. Тогда над каменной гробницей Епископ повелел над цоколем молиться, Кадить и славить прах владыки из владык. Вещал он, что Канут — святой, Канут — велик, Что он себя давно покрыл бессмертной славой, Что зримо пастырям — воссел он, величавый, У трона господа — избранник и пророк. Уж вечер; и орган в рыданьях изнемог; Ушел священный клир из сени кафедральной, Оставив короля во тьме ее печальной. Тогда он встал, открыл глаза. Покинул плен Гробницы, взял свой меч и вышел. Камень стен Бесплотным призракам — от века не препона. Он море пересек, где с башнями Альтоны Архуз был отражен и мрачный Эльсинор. Ночь видела, как в тьму вперял владыка взор. Без шума он скользил, как сонное виденье, Туда, к скале Саво, встречавшей волн кипенье, И, к предку мрачному приблизясь в тишине, Так попросил его: «Оставь на саван мне, О сумрачный Саво, смиритель пен мятежных, Хоть небольшой клочок твоих покровов снежных». Утес узнал его и отказать не мог. Тогда Канут извлек из ножен свой клинок И, на скалу взойдя, дрожащую заране, Отсек полотнище чистейшей снежной ткани. Потом сказал: «Утес, ответа жаждет грудь, А смерть безмолвствует. Скажи — где к богу путь?» В глубоких трещинах, огромный и могучий, Утес, чей мрачный лоб окутывают тучи, Ответствовал ему: «Не знал я никогда». И сумрачный Канут покинул глыбу льда. Он, с поднятым челом, закутан в саван гордый, Через Норвегию, исландские фиорды, В молчанье, одинок, направил шаг во тьму. И мир покинутый не виден стал ему. Он — призрак, дух, король, уже лишенный трона, — Лицом к лицу летел пред этой бездной сонной И бесконечности зрел отступавший свод, Где молния во тьме то вспыхнет, то замрет. Той тьмы земная ночь — лишь отблеск слабый, бледный, Темнее тьмы любой, царит здесь Мрак победный, Нет ни одной звезды. И все же чей-то взор Из хаоса глядит безжалостно в упор. Не слышно ничего; лишь мрачно плещут волны, Что катит ночь ночей среди пространств безмолвных. Канут, шагнув, сказал: «Могила! А за ней — Бог». Он еще шагнул и крикнул. Но темней Немая стала тьма. Ответа нет. И складки На белом саване всё так же спят в порядке. Он дальше двинулся. И саван белизной, Ничем не тронутой, внушал душе покой. Он дальше шел. И вдруг на ткани покрывала Как будто черная звезда с небес упала. Она вся ширится, растет… И, поражен, Рукою призрака свой саван тронул он И вдруг почувствовал, что это — капли крови. Он голову свою, которой страх был внове, Не опустил и в ночь направил твердый шаг. Кругом все та же тьма. Ни звука. Только мрак. «Вперед!» — сказал Канут, сверкая гордым взглядом. Другая капля вдруг с той, прежде бывшей, рядом Упала и растет. И кимвров вождь кругом Глядит, — но тот же мрак в безмолвии ночном. По следу, словно пес, гоним мечтой о свете, Он продолжает путь. Но тотчас каплей третьей Запятнан был покров. Хоть был всегда он смел, Канут идти вперед уже не захотел. Он вправо повернул, с мечом в руке простертой, И каплей новою, теперь уже четвертой, Забрызган саван был и правой кисть руки. Вторично в сторону направил вождь шаги, Как будто новая откинута страница. Налево он теперь в густую тьму стремится. Кровавого пятна вновь след на саван лег. Вождь вздрогнул оттого, что здесь он одинок, И хочется ему в свой саркофаг обратно, Но свежие растут на снежной ткани пятна, И воин, побледнев, остановясь в пути, Пытается в тоске молитву вознести, Но капли падают. И, став еще суровей, Молитву оборвав свою на полуслове, Влачится дальше он — ужасный призрак — в тьму, Белея саваном, и все страшней ему. А пятна новые, кровавые, как прежде, На белой некогда растут его одежде. Дрожа, как дерево под ветром и дождем, Он видит, что пятно встает вслед за пятном. Вот капля! Вот еще! Еще, еще… Как стрелы, Они, прорезав тьму, летят на саван белый И, расплываясь там, все ширятся в одно Неумолимое кровавое пятно. А он идет, идет… и с высоты грозящей Кровь каплями дождя летит все чаще, чаще, Без шума, без конца — подобна крови той, Что с ног повешенных стекает в тьме ночной. Увы! Кто плачет так в ночи неудержимо? То бесконечность. К ней, лишь светлым душам зримой, В безмолвный океан, где спят прилив, отлив, Канут свой держит путь, взор долу опустив. И вот, как сквозь туман, облит холодным потом, К тяжелым запертым подходит он воротам, Где в щель струится свет, сияющий простор. На саван свой тогда он обращает взор. Обетованный край! Окончена дорога. И чудный, страшный свет рожден величьем бога, Осанну ангелы, ликуя, здесь поют. Но саван весь в крови… И задрожал Канут. Вот почему Канут, взглянуть в лицо не в силах Тому, чья мудрость все на свете озарила, Встать не решается пред грозным судией; Вот почему король, оставшись в тьме ночной, Не может чистоты обресть первоначальной И, к свету все стремясь дорогою печальной, Все время чувствуя, что кровь пятнает грудь, Блуждает в темноте и длит свой вечный путь.

СВАТОВСТВО РОЛАНДА

На берегу сошлись и бьются. Страшен бой! Уж трупы их коней чернеют под горой. На островке они средь бурной, быстрой Роны, Что мимо катит вал холодный и зеленый… И, пенясь, на траву выносит мокрый ил. Не столь бы страшен был архангел Михаил В сраженье яростном, поднявший меч на Феба. Когда был начат бой, еще темнело небо. Но кто баронов тех вчера бы видеть мог, Пока тяжелый шлем на их чело не лег, Увидел бы пажей, как девушки кудрявых, Встречавших милые семейные забавы Улыбкой радостной. Теперь взгляни на них, На исступленный бой двух призраков ночных, В которых сатана дух для борьбы влагает. В глазницах их огонь зловещий полыхает. Удары всё сильней. Бой словно гром гремит, И лодочников страх невольный леденит, И в лес они бегут, в душе творя молитву, И только издали глядят на эту битву — Затем что из юнцов, вступивших в смертный бой, Один был Оливьер, Роландом был другой. Они, скрестив мечи, томимы черной злобой, И слова одного не вымолвили оба. Вот юный Оливьер, граф; Вьенны сюзерен Его отец — Жерар, и дед его — Гарен. Для боя поутру одел его родитель: Изваян на щите Вакх, дивный победитель Норманнов, и Руан, весь ужасом объят. Вакх улыбается, его два тигра мчат, И гонит бог вина всех, кто привержен сидру. Своими крыльями шлем увенчала гидра. Сей панцирь надевал царь Соломон не раз. Сияет длинный меч, как Люциферов глаз. В тот незабвенный час, когда родные стены Граф юный покидал, архиепископ Вьенны Благословил его, стремящегося вдаль. Роланд в железе весь, с ним верный Дюрандаль. Вплотную борются; их глухо бормотанье; Росою на металл ложится их дыханье; Стоят нога к ноге. Гром битвы у реки Даль грозно сотрясал. Уже летят куски То шишаков, то лат, скрываясь под волною Или в густой траве. Широкою струею Кровь с головы течет, их замутняя взор. Ужаснейший удар Роланд нанес в упор, Меч вырвал у врага и отрубил забрало; И гибель в этот миг пред юношей предстала. Он вспомнил об отце, в душе призвал творца. И Дюрандаль блеснул у самого лица, В руке Роландовой взнесенный. О, спаситель! «Брат матери моей, французов повелитель, Я званья своего достоин должен быть, Я ль безоружного врага могу убить? — Роланд воскликнул. — Ты не виноват нимало. Ступай, достань клинок хорошего закала, И пусть нам поскорей напиться подадут». Ответил Оливьер: «Спасибо! Принесут». Сказал Роланд: «Спеши». И с просьбою сыновней Граф лодочника шлет, что скрылся за часовней. «Скорее в Вьенну мчись и меч возьми другой; Да графу расскажи, как нынче жарок бой». И вот уж, о враге заботясь, как о друге, Один с другого снял тяжелый груз кольчуги. Спешат умыть лицо, беседуют часок… Вернулся посланный — он славный был ходок. Граф древний меч прислал, что свято был лелеем, И крепкого вина, любимого Помпеем, Которое взрастил холмов Турнонских склон. Тот меч прославленный был гордый Клозамон, Что Яркоблещущим среди людей зовется. И лодочник ушел. Опять без злобы льется Беседа. Все кругом отрадою полно. И в кубок Оливьер Роланду льет вино. Но вот опять сошлись, и поединок в силе; И снова юноши в проклятый круг вступили. Их опьяняет бой. И входит в их сердца Тот бог, что биться их заставит до конца Победоносного, удары учащая, С сверканием мечей сверканье глаз мешая. Так бьются. Кровь течет багровою струей. Уж день кончается, и солнце за рекой Касается земли. Ночь очень близко. «Что-то, — Вдруг говорит Роланд, — долит меня дремота; Мне нездоровится. Когда б теперь я мог Немного отдохнуть!» — «Пусть мне поможет бог, — Красавец Оливьер ему ответил кратко, — Вас победить, Роланд, мечом, не лихорадкой. Ложитесь на траву, а я всю ночь готов Над вами бодрствовать, гоняя комаров. Усните». — «Ты, вассал, еще младенец, видно, Поверил шутке ты, и это мне обидно. Могу без отдыха, не хвастаясь, ей-ей, Четыре биться дня и столько же ночей». Бой снова. Смерть близка. Обильно кровь струится, Меч по мечу скользит, меч за мечом стремится, От столкновенья их искр вылетает рой И борется с вокруг царящей темнотой. Удары сыплются… Уже река в тумане. И мнится путнику: он видит на поляне Во мгле чудовищных двух дровосеков тень. Опять грохочет бой — родится новый день. Ночь возвращается. Всё бьются. Вновь зарею Зарделись небеса — конца не видно бою. Мир в третий раз ночной покрылся темнотой. Они, чтоб отдохнуть, присели под сосной; И снова бой… Жерар за вьеннскою стеною Ждет сына третий день с волненьем и тоскою. Вот он на башню шлет седого мудреца; Гадатель говорит: «Их битве нет конца». Четыре дня прошли. Брег острова отлогий Дрожит от грохота и ежится в тревоге. Они без устали друг друга бьют мечом. Перемахнуть овраг обоим нипочем И в гущу врезаться кустарников колючих. Там носятся они, как тень смерчей летучих. О, сшибка смертная, о, ужас, пыл сердец! Граф Вьенны охватил Роланда наконец, И крови собственной тогда Роланд напился, И славный Дюрандаль в реке глубокой скрылся. «Теперь черед за мной — вы для меня пример; Достану вам клинок, — промолвил Оливьер. — Давно хранит отец гиганта Синнагога — Меч, что других мечей прекраснее намного, Он взят моим отцом в победный светлый час». Роланд ему в ответ: «Нет, мне на этот раз Довольно палицы». И вырвал дуб зеленый С корнями. В этот миг противник разъяренный Такой же вырвал вяз. Роланд обижен был. Великодушья он такого не любил И не терпел ни в чем себе уподобленья. И вот уж без мечей, в припадке исступленья, Друг друга бьют стволом, забыв про тяжесть ран, Как великана бьет в сказаньях великан. И пятый раз вокруг деревья потемнели. Вдруг Оливьер — орел со взорами газели — Сказал: «Мне кажется, не кончить нам, пока Останется у нас хотя б одна рука. Так с львом ведет борьбу свирепая пантера. Не лучше ль братом стать вам графа Оливьера? Есть у меня сестра красавица. На ней Женитесь». «Черт возьми! Тем лучше, чем скорей! Ответствовал Роланд. — Но выпьем после боя». Так Ода сделалась невестою героя.

ЗИМ-ЗИЗИМИ

Востока властелин, египетский судан, Которого дрожат за гранями своими Германский цезарь сам и в Азии султан, Величьем утомленный Зим-Зизими Задумался, час ужина настал; Как в храме фимиам, полночный пир курился; На эту трапезу в подземный мрачный зал Чертога фараонов Зим спустился. Плафоны в золоте; раскрашен ряд колонн; Благоуханье яств; стол царский отягчен Всем, что придумать только в состоянье Фантазия голодного; судан В день пожирал все то, что дать могло питанье На целый месяц сотне египтян… Как будто одержим какой-то думой черной, Среди роскошных блюд Зизими пьет вино, Он осмеял текст книги той давно, Которую так чтит дервиш его покорный… Иные люди с строгостью упорной Не пьют вина, но зверство — их порок; Зим не таков; он пил — и был жесток. Но все же властвовать он может без боязни! Он царствует; он рабской Африки глава; Он азиатов бич, страшна о нем молва; Он царствует в крови, для грабежей и казни. Зим непреклонен, дик и создан для борьбы; Опасности войны и смерть — его рабы; Взлетают выше туч орлы, его увидя, Он родственник того ужасного царя Омара, что сказал, на царском троне сидя: «Бог победит, когда желаю я». В родстве с ним раджи Агра и Мизора, И неизменный друг его — булат. Он усмирил Багдад и Трапезунд с Мосулом, Который некогда с военным трубным гулом Под звуки флейт Дуилий-консул взял, Он Гофну покорил с пустыней Абиссинской, Аравию, где на заре всплывал В кровавом зареве шар солнца исполинский, Геджаз, где по ночам у яркого костра Трепещут путники с оружьем наготове И не смыкают глаз, дрожа при грозном реве Зверей, блуждающих до раннего утра С эмиром Мекка вся, Маскат с своим имамом И знойно-дикая Сахара, где не раз Спускались стаи птиц над караваном, Вся Скифия, и Атлас, и Кавказ, Офирские пески, и воды Нагаина, Ливанские хребты, и Палестина — Принадлежали Зиму. Перед ним, Как коршуны из гнезд своих, спешили Скрываться в Африке, в степном ее горниле, Султаны робкие, чтоб не настиг их Зим. Он властвует до поясов холодных, Где с амазонками нагими вел он бой, Он ссорит христиан между собой, И, словно псов на кабанов голодных Натравливая, он их тешится борьбой. Он страшен всем, сам лама в облаках Склоняется пред ним; испытывает страх При имени его и софи непреклонный, Семью знаменами своими осененный. Зим царствует, и каждый взмах его меча Владения его распространяет шире; Он грабит города, сжигает их, сплеча Рубя врагов… Кому же в этом мире Народов жизнь принадлежит, кому? Дай нам ответ, ты, всемогущий боже! Она нужна тирану одному, Как нужно для быка соломенное ложе.

***

Но скучен Зим. Сидит он одинок; Для подданных-рабов нет места возле трона, Где только стерегут властителя чертог Могущество и блеск. Стоит он вне закона, Ему доступно все — и все же скучен Зим: Он мрачно пьян. Он чашу наслажденья Испил до дна; лобзали в униженье Его колени визири, пред ним Под звуки флейт крутились, словно змейки, Нагие женщины; улемы, старцы-шейхи, Склонялись в прах пред белой бородой, Скрывавшей душу черную Зизими. Двух городских воров ввели к нему. Своими Оковами гремя, они, как пред бедой, У ног властителя в мольбах стонали глухо; Но медленно ножом он распорол им брюхо, Чтоб видеть, как ползут их внутренности вон. Потом своих рабов, зевая, выслал он. Зим озирается с высокомерной ленью; Зим хочет говорить, на зло уединенью.

***

На сфинксах мраморных воздвигнут пышный трон: Они белы как снег; льют благовонный запах На них венки из роз со всех сторон; Загадочный их взгляд улыбкой оживлен; У сфинкса каждого по лире в голых лапах; У каждого на лбу есть слово, и таков Смысл этих десяти, на них сверкавших, слов: Величие, Любовь, Забава, Сладострастье, Здоровье, Красота, Победа, Слава, Счастье, Веселье. И воскликнул Зим тогда: «О сфинксы с лучезарными глазами! По славе равного мне нет под небесами; Зизими имя вечно, как звезда, И наполняет мир одними чудесами; Бросает молнии рука моя в народ; Всем подвигам моим давно потерян счет; Живу я, но не так, как смертный в мире тленном; Дряхлеющий мой трон становится священным; Когда мой час пробьет в юдоли слез и бед, Я к свету возвращусь, — я сам есть только свет! Бог скажет: «Я хочу призвать к себе султана». И яркая заря из-за тумана Пошлет мне свой ласкающий привет. Все человечество мне молится доныне; Мне Слава с Гордостью покорны, как рабыни, И если я сижу, они всегда стоят. Народ противен мне, как ненавистный гад; Когда его давлю, я в грязь ступаю словно… О сфинксы, возлежащие безмолвно! Здесь ночью, без людей, со мною говоря, Рассейте скуку грозного царя, Забудьте вечный сон при блеске полновластья И пойте песни мне о славе и о счастье. О сфинксы, розами венчанные кругом, Заговорите же! Здесь тихо, как в могиле…»

***

Первый сфинкс

Почти под облаками, на террасе Царица Никотриса спит в гробу; Она грустна; она скорбит о расе Своих потомков, зная их судьбу; Царей жестоких, страшных иноверцам, Она носила некогда под сердцем. Мрачна ее гробница; к ней крылом Коснувшись, птица тотчас умирает. Царица спит; в молчанье роковом Над ней, шумя в эфире голубом, Одна лишь туча мимо пробегает. В тот мрачный склеп один пришлец Имеет право доступа — мертвец. Царица по ночам не спит, и взгляд царицы На небо устремлен из-за пилястр гробницы, И звезды с трепетом встречают этот взгляд, И около ее недвижного скелета Рой грустных призраков толпится до рассвета.

Второй сфинкс

Какой бы славою ни отличался ряд Властителей, царей всего земного шара, Меж ними нет славней Тиглата-Палазара. Как солнце служит храмом небесам, Так у него есть собственный свой храм: В его глазах — величья отраженье… Народы он гнетет, как буйволов стада; Во всей Ассирии сжигая города, Он производит то же разрушенье, С которым Александр по Азии пройдет И разгромит Европу всю Аттила. Сияет царь и не глядит вперед, А между тем у ног его — могила, Где гаснут славы яркие лучи; А между тем для стен немого саркофага, Где успокоится безумная отвага, Рабы на солнце сушат кирпичи.

Третий сфинкс

Нимрод обожествлен был чернью Вавилона, Где ползал перед ним народ во время оно; Он долго властвовал, как грозный полубог, От моря к западу до моря на восток. На ужас мира созданный Ваалом, Почти весь мир в руках держал Нимрод. Кто прежде смел сказать: «Нимрод умрет»? Толпа бы приговор подобный осмеяла. Царь жил. Где ж он теперь? Его давно уж нет. Величия его исчез и самый след. Кругом — пески, безлюдье и пустыни.

Четвертый сфинкс

Хрем царствовал; из золота была Изваяна его статуя. Кем же? Ныне Неведомо, как то, где прежде быть могла Гробница одного из мрачных фараонов, Где тот стеклянный гроб, в котором он лежит Бальзамированный. Так со ступеней тронов Величие царей пугает и дивит, Прекрасно, гневно, дико, произвольно, Пока судьба не скажет им: «Довольно!» Со склянкою часов, где сыплется песок, Над всем, чему доступно разрушенье, Тень времени стоит; она свой порошок В гробницах собирает, в царстве тленья, Из складок саванов, среди лохмотьев их, И прах от мертвых стал часами для живых. Цари, часы приходят в содроганье, Но отчего? Понятно ль вам их колебанье? За вашею спиной им видны там, вдали, Гробницы катакомб, где царствует молчанье, Где будете вы спать, властители земли…

Пятый сфинкс

Гнев четырех тиранов азиатских, Как бешеный поток, мир колебал не раз; Их путь — следы опустошений адских… В Араксе — Ох и в Фазисе — Фурас, Тур в Персии царил, а Белезис ужасный — На троне Индии чудовищно-прекрасной… Когда же тех царей впряг в колесницу Кир, При чудном зрелище Евфрат заволновался; Крик в Ниневии общий раздавался: «Такого поезда еще не видел мир! Смотрите! Лучезарна, как денница, Пред нами появилась колесница На грозной четверне полубогов…» Так говорил народ, так войско повторяло, — И это все исчезло в тьме веков, Как в небе легкий дым. Богов не стало…

Шестой сфинкс

Камбиз уже не движется; он спит; Он мертв, он своего не видит разложенья. Пока цари живут, у ног их чернь лежит; Их царственный вертеп приводит в восхищенье; Но вид их мертвых тел рождает отвращенье, И ползает лишь гад по трупам их впотьмах. Где башни Мемфиса, где стены Тарса, Трои? Где Псамметихи, Пирры, все герои? Везде одна развязка — смерть и прах. Над побежденными смеется смерть не так, Как над тщеславием героев непреклонных, И прахом засыпает каждый шаг Всех победителей, забвеньем побежденных.