Борис Абрамович Слуцкий Собрание сочинений том третий. Стихотворения 1972–1977

ПРОДЛЕННЫЙ ПОЛДЕНЬ ** 1975

РЕКОНСТРУКЦИЯ МОСКВЫ

Девятнадцатый век разрушают. Шум, и гром, и асфальтная дрожь. Восемнадцатый — не разрешают. Девятнадцатый — рушь, как хошь. Било бьет кирпичные стены, с ног сшибает, встать не дает. Не узнать привычной системы. Било бьет. Дом, где Лермонтову рождаться хорошо было, — не подошел. Эти стены должны раздаться, чтоб сквозь них троллейбус прошел. Мрамор черный и камень белый, зал двусветных вечерний свет, — что захочешь, то с ним и делай, потому — девятнадцатый век. Било жалит дома, как шершень, жжет и не оставляет вех. Век текущий бьет век прошедший. На подходе — грядущий век.

ФРЕСКА «ЗЛОБА ДНЯ» (Фрагменты)

Старики обижаются, что старость хуже, чем это кажется в молодости. Старухи не обижаются, а ходят за стариками, как толковые секундные стрелки за непроворными часовыми. Впрочем, это — из фрески «Вечность». Кандидат наук добился приема у председателя райисполкома и просит отдельную, трехкомнатную, с окнами на двор, квартиру. — Я сделал открытие! Не верите — звоните хоть директору института!.. — Председатель райисполкома не верит, но звонить никому не будет: он самолично сделал открытие, что кандидат наук — дубина. Небо не изменилось с шестнадцатого века, когда, согласно летописи, оно было голубое. Солнце заходит в том же самом месте, где заходило в шестнадцатом веке. Впрочем, это — из фрески «Вечность». Закат багровит, кровавит пьяных. Впрочем, трезвых он также багровит. Три десятиклассницы — народные дружинницы с белыми бантами в русых косичках и красными повязками на белых блузах — бродят по улице в часы получки. На этой улице одна читальня, одна забегаловка и два ресторана. То-то девчонки наслушаются фольклору! Солнце зашло, и бледные звезды вышли на бледное небо. Впрочем, это — из фрески «Вечность». Три телевизионные программы слышатся из трех соседних окон. Фестиваль студенческих песен заглушает рассуждения престарелого музыковеда о вреде студенческих песен, а истошный крик футбола заглушает и музыку и слово. Созвездие за созвездием ходят по небу, как положено. Впрочем, это — из фрески «Вечность». В подъезде большая студентка громко целует маленького студента и говорит: «Ты некрасивый, но самый умный на целом свете!» Это тоже из фрески «Вечность». Маленькие девочки с большою силой выплескивают маленький пруд на берег, выкликая: «Братцы, тонем!» — Это тоже из фрески «Вечность». Слегка замазанная известкой, эта фреска проступает, даже выпирает из фрески, именуемой: «Злоба дня».

ЗАЛ ОЖИДАНЬЯ

Это — зал ожиданья. Скамейки узки, тверды. Хочешь — ляг. Хочешь — сядь. Полежи, посиди снова. Ожидай что положено: удачи, беды. Потому что тебе не положено зала иного. Это — зал ожиданья. Счастья, страданья, здесь навалом, насыпом, слоями, рядами. Влево, вправо — немедленно ступишь в рыданья, потому что достаточно здесь нарыдали. Впрочем, выбора, этой единственно подлинной человеческой роскоши, — выбора нет. В освещенной неярко и плохо натопленной, все же в нашей судьбе есть тепло, есть и свет. То калачиком сжавшись, то вытянув ноги, потому что скамейка тверда, узка, ожидаешь с железной, железной дороги золотого, серебряного звонка.

ЖУРАВЛИ

Летят над нами журавли, и мы стоим под журавлями, как будто бы пришли под знамя, большое знамя всей земли. Они летят, словно душа летит чужой душе навстречу. Торжественна и хороша жесть журавлиного наречья. Связует этот перелет ничем не связанные страны. Не потому ли жесть поет или рычит так дико, странно. О чем курлычут, что кричат, куда кочуют, где ночуют? С Выг-озера к озеру Чад летят и что-то чуют, чуют. Сегодня осень осенив, весну они увидят завтра. Без раздраженья и азарта над редкой желтизною жнив летят, летят, летят, летят. Куда хотят, туда летят.

ПОЛУТОРКА

Автомобиль для смоленских дорог — нерастрясаемый, непотопляемый, даже метелью не заметаемый, но поспевающий всюду, как рок. Как тебя кляли, полуторка, как благословляли, когда ты спокойно, просто оставила в дураках грязь и распутицу, осень и войны! Ты, тарахтящая на ходу, переезжала печаль и беду. Ты, рассыпающаяся на части, переезжала тоску и несчастье, и, несмотря на сиротскую внешность, ты получала раз по сто на дню национальную чуткость и нежность, шедшую в прежние годы коню! Можно ли оды машинам слагать? Можно, когда они одушевленные и с человеком настолько скрепленные: в топь из болота! С гати на гать! Где вы, полуторки прошлой войны, нашей войны, Великой Отечественной? Даже в великом нашем отечестве где-нибудь вы отыскаться должны. В кузове трясся, в кабине сидел, с гиком выталкивал из кювета. Где вы, полуторки? С вас я глядел на все четыре стороны света!

ОДИССЕЙ

Хитрый лис был Улисс. Одиссей был мудрей одессита. Плавал, черт подери его, весело, пьяно и сыто. А его Пенелопа, его огорчить не желая, все ждала и ждала его, жалкая и пожилая. А когда устарел и физически он и морально и весь мир осмотрел — вдруг заныло, как старая рана, то ли чувство семьи, то ли чувство норы, то ли злая мысль, что ждет Пенелопа — и жалкая и пожилая. Вдруг заныла зануда. В душе защемила заноза. На мораль потянуло с морального, что ли, износа! Я видал этот остров, настолько облезлый от солнца, что не выдержит отрок. Но старец, пожалуй, вернется. Он вернулся туда, где родился и где воспитался. Только память — беда! И не вспомнил он, как ни пытался, той, что так зажилась, безответной любовью пылая, и его дождалась, только жалкая и пожилая.

БЕЛЫЕ РУКИ

С мостков, сколоченных из старой тары, но резонирующих на манер гитары, с мостков, видавших всякое былье, стирала женщина белье. До синевы оттерла фиолетовый и добела отмыла голубой и на мостках стояла после этого, в речонке отражаясь головой. Ее цвета цвели, словно цветы, вдыхали в душу сладкое смятенье, и удвояла речка красоты невиданной исподнее и тельное. Казалось, что закат затем горит и ветер нагоняет звезды снова, чтоб освещать и стирки древний ритм, и вечный ритм течения речного. Над белой пеной мыла, белой пеной реки, белея белизною рук, она то нагибалась постепенно, то разгибалась вдруг. Белели руки белые ее, над белизной белья белели руки, и бормотала речка про свое: какие-то особенные звуки.

ГРЯЗНАЯ ЧАЙКА

Гонимая передвиженья зудом, летящая здесь же, недалеко, чайка, испачканная мазутом, продемонстрировала брюшко. Все смешалось: отходы транспорта, что сияют, блестят на волне, и белая птица, та, что распята на летящей голубизне. Эта белая птица господняя, пролетевшая легким сном, человеком и преисподнею мечена: черным мазутным пятном. Ничего от нас не чающая, но за наши грехи отвечающая, вот она, вот она, вот она, нашим пятнышком зачернена.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Еще все были живы. Еще все были молоды. Еще ниже дома были этого города. Еще чище вода была этой реки. Еще на ноги были мы странно легки. Стук в окно в шесть часов, в пять часов и в четыре, да, в четыре часа. За окном — голоса. И проходишь в носках в коммунальной квартире в город, в мир выходя и в четыре часа. Еще водка дешевой была. Но она не желанной — скорее, противной казалась. Еще шедшая в мире большая война за границею шла, нас еще не касалась. Еще все были живы: и те, кого вскоре ранят; и те, кого вскоре убьют. По колено тогда представлялось нам горе, и мещанским тогда нам казался уют. Светлый город без старых и без пожилых. Легкий голод от пищи малокалорийной. Как напорист я был! Как уверен и лих в ситуации даже насквозь аварийной! Ямб звучал — все четыре победных стопы! Рифмы кошками под колеса бросались. И поэзии нашей шальные столпы восхитительными похвалами бросались.

«Солоно приходится и горько…»

Солоно приходится и горько. Жизнь — как черноморская вода. Слышу, тонущий товарищ: «Борька!» — криком мне кричит, как и тогда. Он захлебывается. Он бы плакать стал. Но не хватает сил. Оба не умеем плавать — я и тот, кто помощи просил. Как мы далеко тогда заплыли! До чего там было глубоко! До чего нам не хватало прыти! До чего нам было нелегко! Горького с соленым перепившись, наглотавшись на всю жизнь, этот черновик не перепишем: сколько можешь, на воде держись! Сколько можешь, слушай крики друга и плыви на помощь, не зевай и уже слабеющую руку, сколько можешь, подавай!

МОРОЗ

Совершенно окоченелый в полушерстяных галифе, совершенно обледенелый, сдуру выскочивший на январь налегке, неумелый, ополоумелый, на полуторке, в кузове, сутки я пролежал, и покрыл меня иней. Я сначала дрожал, а потом — не дрожал: ломкий, звонкий и синий. Двадцать было тогда мне, пускай с небольшим. И с тех пор тридцать с лишком привыкаю к невеселым мыслишкам, что пришли в эти градусы в сорок, пускай с небольшим. Между прочим, все это случилось на передовой. До противника — два километра. Кое-где полтора километра. Но от резкого и ледовитого ветра, от неясности, кто ты, замерзший или живой, даже та, небывалая в мире война отступила пред тем, небывалым на свете морозом. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Наконец мы доехали. Ликом курносым посветило нам солнышко. Переваливаясь через борт и вываливаясь из машины, я был бортом проезжей машины — сантиметра на четверть — едва не растерт. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Впрочем, было ли что-нибудь лучше и выше, чем то правое дело, справедливое наше, чем Великая Отечественная война? Даже в голову нам бы прийти не могло предпочесть или выбрать иное, другое — не метели крыло, что по свету мело, не мороз, нас давивший тяжелой рукою.