Том 3. Стихотворения, 1972–1977

МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ ФИЛОСОФОВ

Писатели успели умотать. Философы — тюлени и растяпы. Бергсон и Фрейд, как кознодей и тать, держать ответ пред новыми властями должны. Немилостива эта власть. Она, конечно, их помучит всласть. Они, конечно, не уйдут живыми. Кого б ни одухотворяла плоть, как ни влияла бы на сотни тысяч, ее ножом так просто подколоть, ее ремнем так безопасно высечь. И если пессимисты вы, Бергсон и Фрейд, вы — гении эпохи. А если оптимисты вы, Бергсон и Фрейд, дела довольно плохи — и вам уж с бренных не сорвать телес, не смазать с ветхих пиджаков, конечно, те звезды, что хватали вы с небес. Пришитые — они шестиконечны.

ВАША НАЦИЯ

Стало быть, получается вот как: слишком часто мелькаете в сводках новостей, слишком долгих рыданий алчут перечни ваших страданий. Надоели эмоции нации вашей, как и ее махинации, средствам массовой информации! Надоели им ваши сенсации. Объясняют детишкам мамаши, защищают теперь аспиранты что угодно, но только не ваши беды, только не ваши таланты. Угол вам бы, чтоб там отсидеться, щель бы, чтобы забиться надежно! Страшной сказкой грядущему детству вы еще пригодитесь, возможно.

ПЕРСПЕКТИВА

Отчего же ропщется обществу? Ведь не ропщется же веществу, хоть оно и томится и топчется точно так же, по существу. Золотая мечта тирана — править атомами, не людьми. Но пока не время и рано, не выходит, черт возьми! И приходится с человечеством разговаривать по-человечески, обещать, ссылать, возвращать из каких-то длительных ссылок вместо логики, вместо посылок, шестеренок, чтоб их вращать. Но, вообще говоря, дело движется к управлению твердой рукой. Словно буквы фиту да ижицу, упразднят наш род людской, словно лишнюю букву «ять». Словно твердый знак в конце слова. Это можно умом объять: просто свеют, словно полову.

«Исключите нас из правила…»

Исключите нас из правила. Прежде нас оно устраивало, но теперь уже давно разонравилось оно. Исключите нас из списка. В сущности, это описка — то, что в списках мы стоим. Больше это не таим. И сымите нас с довольствия, хоть большое удовольствие до сих пор еще пока получаем от пайка.

«А если вы не поймете…»

А если вы не поймете — я буду вам повторять. А снова не уразумеете — я повторю опять. И так до пяти раз, а после пяти надо откланяться и уйти. Но я же только вторично крики свои кричу и разъясняю отлично, что разъяснить хочу, а вы еще долго можете плечами пожимать, не понимать и снова, опять не понимать.

«Я с дисциплиной завязал…»

Я с дисциплиной завязал, усвоил инициативу. Не верю в мудрость коллектива и в святость всех его начал. Я наблюдал не раз, как в чернь народ великий превращался. И как в народ он возвращался, и богом становился червь. Увижу — и еще не раз, как снова маятник качнется и все опять, опять начнется — ведь начиналось же не раз. Ведь начиналось же не раз, не раз, не два, не три кончалось. Не радуясь и не отчаиваясь, смотрю на это еще раз. Еще мне далеко до дна — едва пригубил я у стойки. Но жизнь одна, одна, одна — не продлевается нисколько.

«Я делал все, что мог. Не смог…»

Я делал все, что мог. Не смог. Хотя от дела я не бегал, а получается: убег, а получается: не делал. Ни справки и ни бюллетеня не примут у меня они, имеющие право тени, те, у которых жил в тени. Но покачают головой, сказав с отеческой заботой: Ты жив! Давай, пока живой. Давай! Покуда жив — работай!

«Двадцать лет я жил на том же уровне…»

Двадцать лет я жил на том же уровне, как мои читатели живут, Обгонял их только в разумении, по питанию не обгонял. Как бы мне не выбиться, не вырваться и не обогнать, не обогнуть! В той же молчаливой демонстрации до конца, до смерти дошагать!

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

Кто дает. Кто берет. Кто проходит вперед, зазевавшихся братьев толкая. Но у многих судьба не такая: их расталкивает тот, кто прет. Их расталкивают, их отталкивают, их заталкивают в углы, а они изо мглы помалкивают и поддакивают изо мглы. Поразмыслив, все же примкнул не к берущим — к дающим, монотонную песню поющим, влился в общий хор, общий гул, влился в общий стон, общий шепот. Персонально же — глотки не драл и проделал свой жизненный опыт с теми, кто давал, а не брал.

«Даже думать об этом не хочется…»

Даже думать об этом не хочется, что стрясется, чем это кончится. Ни рассчитывать, ни прикидывать, ни предсказывать не хочу. Птицей крылья раскидывая, я в свободном полете лечу. Словно камень — в свободном паденьи — век и год и месяц и день и день еще, еще один час. Словно малая серая птица, буду падать, буду катиться, мимо мчась.

СЖИГАЮ СТАРЫЕ УЧЕБНИКИ

Сжигаю старые учебники, как юные десятиклассники. Так точно древние кочевники кострами отмечали праздники. Нет, тех костров тушить не стану я. Они послужат мне основою — как хорошо сгорает старое, прекрасно освещая новое. Дымят книжонки отсыревшие. Дымят законы устаревшие. О, сколько выйдет дыма черного из уцененного и спорного. А сколько доброго и храброго повысветлят огни искусные! Костер стоит в конце параграфа. Огонь подвел итог дискуссии.