Том 3. Стихотворения, 1972–1977

ДОИГРЫВАНИЕ ПОСЛЕ ДОМАШНЕГО АНАЛИЗА

Доигрываю проигранную давным-давно игру. Дотягиваю, как проигрыватель дотягивает муру. Как роты, когда поведено, досматривают кино. О том, что дело потеряно, я знаю уже давно. О том, что дело не выгорело, догадывался всегда, и все же из дела не выдворила большая даже беда. И что я себе ни внушаю, но все же, покуда живой, фигуры не смешаю на доске мировой. И на пол не стряхну я игру эту со стола. Еще потяну, потяну я, была или не была.

МЕНКИ

Шел я по улице и менялся, кто бы навстречу мне ни попадался. Чем я менялся? Просто судьбой, переставая быть собой. Я воплощался в девчонку с косичкой, рыжею проскользнувшей лисичкой, и в пьяноватого старика, пусть качавшегося слегка. В пенсионера и в пионера, в молодцеватого милиционера. В миллионера я тоже бы смог, чуть поднатужившись, воплотиться, но он скользнул серебристой плотицей, бросив колечком сигарный дымок. С кем ни сменялся бы я — я выгадал. Кто б ни сменялся со мной — прогадал. Вот почему эти менки я выдумал. Я приплатил бы! И много бы дал. За перемену судьбы, перемену много бы я приплатил пионеру. Но пионер не захотел. Пенсионер не захотел. Не показался обмен подходящим ни проезжающим, ни проходящим. Все оставались самими собой. Я оставался с моею судьбой.

«Молча, как придорожные столбики…»

Молча, как придорожные столбики, принимаю удары колес. Молча, как античные стоики, молча, без нареканий и слез. Потому что, как бы и сколько бы ни рыдай, ни тряси телеса, не уйдешь никак от жестокого, молчаливого колеса. Что ж, не будем сухость отчаяния разбавлять потоками слез. Молча. В общем и полном молчании принимаем удары колес.

«Наблюдатели с Марса заметят, конечно…»

Наблюдатели с Марса заметят, конечно, как все медленней от начальной к конечной точке, все осторожней иду. Наблюдатели с Марса почуют беду. Не по величине, а скорей по свеченью наблюдатели с Марса оценят значенья этой точки, ничтожнейшей, но световой. Потому что свечусь я, покуда живой. Марс дотошная в смысле науки планета, там встревожатся тем, что все менее света, что все менее блеска, сиянья, огня, что все менее жизни идет от меня. Спор на Марсе возникнет, нескоро затихнет: — Может, он уже гибнет? — Может, он еще вспыхнет? — Телескоп на него мы направим в упор. — К сожалению — обо мне этот спор. Как в палате во время обхода врача, обернувшись к студентам, бесстрастно шепча,  сформулируют долю мою и судьбину марсиане, черпнувши науки глубины. Ледовитая тьма между Марсом и мной, ледовитая тьма или свет ледяной, но я чую душой, ощущаю спиной, что решил обо мне мир планеты иной.

БЕЗ МЕНЯ («Можно обойтись и без меня…»)

Можно обойтись и без меня. Но зачем? Секундой в толще дня, каплей в океане моря и слезинкою в рыданьи горя пригодиться я еще могу. И еще — снежинкою в снегу. Все мы, имена и анонимы заменяемые — заменимы? Да, конечно. Нет, конечно. Да, безо всякого сомнения. Тем не менее есть такое мнение, что и горе — не беда. Горе — горе, а беда — беда, и специалисты отмечали, что печаль равна одной печали, отличима без труда. Рыжий, а впоследствии седой, ныне старый, бывший молодой, не лишенный совести и чести, исчерпавший почти весь объем срока своего, на своем месте я, когда на месте на своем. Всякий, кто его займет по призванью ли, по назначенью, что-нибудь не так поймет во звучаньи или во значеньи. Стало быть, никто, кроме меня, не заменит никогда меня.

«Отбиваюсь от мысли о смерти…»

Отбиваюсь от мысли о смерти. Не отстанет теперь до смерти, до последнего самого дня. До смерти одолеет меня. То листвой золотой листопада с ног сшибает она до упада. То пургой заметет, как зима. То предстанет открыто сама. Каждой точкой. Каждой развязкой. Каждой топью холодной и вязкой, беспощадная, словно война, на себя намекает она. Тем не менее солнечным светом, на вопросы — не медля — ответом, круглосуточным тяжким трудом от нее отбиваюсь. С трудом. Я ее словно мяч отбиваю. Вскачь, стремглав, впопыхах забываю. Отгоню или хоть отложу и по нормам бессмертья пишу.

«Те стихи, что вынашивались, словно дитя…»

Те стихи, что вынашивались, словно дитя, ныне словно выстреливаются, вихрем проносятся, и уносятся вдаль, и столетье спустя из какого-то дальнего века доносятся. Не уменьшилось время мое, хоть пружин часовых перержавело предостаточно. Не уменьшился срок мой последний, остаточный. Изменился порядок его и режим: в месяцы я укладываю года, вечности я в мгновенья настойчиво вталкиваю и пишу набело. Больше не перетакиваю. Так и — будет. И может быть, даже — всегда.

«Я знаю, что „дальше — молчанье“…»

Я знаю, что «дальше — молчанье», поэтому поговорим, я знаю, что дальше безделье, поэтому сделаем дело. Грядут неминуемо варвары, и я возвожу свой Рим, и я расширяю пределы. Земля на краткую длительность заведена для меня. Все окна ее — витрины. Все тикают, словно Женева. И после дня прошедшего не будет грядущего дня, что я сознаю без гнева. Часы — дневной распорядок и образ жизни — часы. Все тикает как заведенное. Все движется, куда движется. Все литеры амортизированы газетной от полосы, прописывают ижицу. Что ж ижица? Твердого знака и ятя не хуже она. Попробуем, однако, переть и против рожна. А доказательств не требует, без них своего добьется тот, кто ничем не требует, а просто трудится, бьется.

НА БЕЛЕЮЩЕМ В НОЧИ ЛИСТЕ

Начинают вертеться слова, начинают вращаться, исчезать, а потом возвращаться, различимые в ночи едва. Разбираться привык я уже в крутеже-вертеже: не печалит и не удивляет, но заняться собой — заставляет. Точный строй в шкафу разоря, что-то вечное говоря, вдруг выпархивают все слова словаря изо всех томов словаря. И какие-то легкие пассы я руками творю в темноте, и слова собираю во фразы на белеющем в ночи листе. — А теперь подытожь крутеж-вертеж, — и с тупым удивленьем: — Мол, ну что ж,— не сумевши понять, что случилось, перечитываю, что получилось.

«На историческую давность»

На историческую давность уже рассчитывать нельзя, но я с надеждой не расстанусь, в отчаянии не останусь. Ну что ж, уверуем, друзья, в геологическую данность. Когда органика падет и воцарится неорганика и вся оценочная паника в упадок навсегда придет, тогда безудержно и щедро — Изольду так любил Тристан — кристалла воспоет кристалл, додекаэдр — додекаэдра.

РОДСТВЕННИКИ ХРИСТА

Что же они сделали с родственниками Христа? Что же с ними сделали? В письменных источниках не найдешь ни черта, прочерки, пустота. Что же с ними сделали? До седьмого колена, как считалось тогда, тетки, дядья, двоюродные дядья, троюродные дядья, племянники, племянницы, кто там еще вспомянется. Что же с ними случилось, когда пришла беда? Куда девалась семья? Куда исчезла семья? Ведь почти всегда хоть кто-нибудь да останется. Племянники Магомета предъявили права и получили с лихвою. История, которая перед ними была не права, с повинною головою пришла и заявила, что была не права. Однако никто не знает про родственников Христа, Иисуса Назареянина, казненного в Иерусалиме. Анналы — не поминают. Хотя бы единое имя осталось бы, уцелело от родственников Христа. Что же они сделали с жителями простыми, мелкими ремесленниками и тружениками земли? Может быть, всех собрали в близлежащей пустыне, выставили пулеметы и сразу всех посекли? Так или иначе, век или два спустя никто не взимал убытки, никто не взывал о мести. Полная реабилитация Иисуса Христа не вызвала реабилитации членов его семейства. И вот цветы прорастают из родственников Христа. И вот глубина под ними, над ними — высота. А в мировой истории не занимают места родственники Христа.