Том 3. Стихотворения, 1972–1977

МАМА!

Все равно, как французу — германские судьбы! Все равно, как шотландцу — ирландские боли! Может быть, и полезли, проникли бы в суть бы, только некогда. Нету ни силы, ни воли. Разделяющие государства заборы выше, чем полагали, крепче, чем разумели. Что за ними увидишь? Дворцы и соборы. Души через заборы увидеть не смели. А когда те заборы танкисты сметают, то они пуще прежнего вырастают. А когда те заборы взрывают саперы — договоры возводят их ладно и споро. Не разгрызли орешек тот национальный, и банальный, и, кроме того, инфернальный! Ни свои, ни казенные зубы не могут! Сколько этот научный ни делали опыт. И младенец — с оглядкой, конечно, и риском, осмотрительно и в то же время упрямо, на своем, на родимом, на материнском языке заявляет торжественно: «Мама».

ПРОДЛЕННАЯ ИСТОРИЯ

Группа царевича Алексея, как и всегда, ненавидит Петра. Вроде пришла для забвенья пора. Нет, не пришла. Ненавидит Петра группа царевича Алексея. Клан императора Николая снова покоя себе не дает. Ненавистью негасимой пылая, тщательно мастерит эшафот для декабристов, ничуть не желая даже подумать, что время — идет. Снова опричник на сытом коне по мостовой пролетает с метлою. Вижу лицо его подлое, злое, нагло подмигивающее мне. Рядом! Не на чужой стороне — в милой Москве на дебелом коне рыжий опричник, а небо в огне: молча горят небеса надо мною.

ВОЗБУЖДЕННЫЙ МАТЕМАТИК

Математик кипятился: он качал свои права. Он кричал и суетился, кибернетик-голова. Шеи очень тонкий стебель гнула тяжесть головы: знания свои, и степени, и внимание Москвы. И внимание Европы к этой самой голове горячит его неврозы. Он кричит минуты две, три минуты и четыре и мотает головой и шагает по квартире математик мировой. Черт — он утверждает — с вами, грош цена вам всем, пятак, если с нами, с головами, поступаете не так.

САМОДЕРЖЕЦ

Свою погибель сам сыскал — с ухваткою тупицы и спартанца. Он даже, как Людовик или Карл, бежать из заключенья не пытался. В кругу семьи до самой смерти он выслушивал семейные приветствия. Не за злодейство вовсе был казнен, а за служебное несоответствие. Случайности рождения его, не понимающего ничего, заставили в России разобраться. Он знать не знал, с конца какого взяться. Он прав на то не более имел, — на трон, занять который он решился, — чем сын портного на портновский мел. В руках его неловких мел крошился. Москва, в которой в те поры в чести был Робеспьер, российского Бурбона до казни в обстоятельствах закона и по суду хотела довести. Но слишком был некрепок волосок соотношенья сил. По той причине мы знать не знаем о его кончине: в затылок, в спину, в грудь или в висок.

ЦАРЕВИЧ

Все царевичи в сказках укрылись, ускакали на резвых конях, унеслись у Жар-птицы на крыльях, жрут в Париже прозрачный коньяк. Все царевичи признаны школой, переизданы в красках давно. Ты был самый неловкий и квелый, а таким ускользнуть не дано. С малолетства тяжко болея, ты династии рушил дела. Революцию гемофилия приближала, как только могла. Хоть за это должна была льгота хоть какая тебя найти, когда шли к тебе с черного хода, сапогами гремя по пути. Все царевичи пополуночи по Парижу, все по полям Елисейским — гордые юноши. Кровь! Притом с молоком пополам. Кровь с одной лишь кровью мешая, жарким, шумным дыханьем дыша, Революция — ты Большая. Ты для маленьких — нехороша. Хоть за это, хоть за это, если не перемена в судьбе, от какого-нибудь поэта полагался стишок тебе.

ВСЕ ТЕОРИИ СУДЬБЫ

Бережет ли бог береженого? Погляжу-ка я на пораженного, словно громом, нежданной бедой. Он берегся — не уберегся. Он стерегся — не устерегся, а еще такой молодой. Ежедневно нас учит история, что не так уж верна теория осторожности. Нет, не верна. Потому что порою бывает: выживают, уцелевают даже прущие против рожна. А теория случая — та, что не хочет считать ни черта и компьютер считает хламом, вдруг прокрадывается и оправдывается в чем-то самом важном и главном. А в теории маятника, утверждающей, что пока сверху ты, завтра я буду сверху, тоже есть живая душа, и она не спеша, но успешно проходит проверку. Нет, судьба не Дом быта. Давать вам гарантии жизни фартовой не желает. Не хочет фантомы и иллюзии вам создавать. Нет, судьба вам не автомат, что дает за монетку — газетку. А предчувствия, если томят, могут сбыться. Бывает нередко.

ЗАДУМЫВАЯСЬ О ВЕЧНОСТИ

Задумываются о вечности, точнее сказать, о том, что же будет потом? Какую квартиру в вечности, какую площадь получат и как получить получше? Но эти еще не худшие, оглядывающиеся вперед и думающие, чья берет, и зло побеждает, добро ли, и выбрать какие роли. Ведь есть такие, что думают о чем-то вроде угла, где духота и мгла. Их вечность не проветрена, и даже антисанитарна, и до того бездарна, что обаятельней даже лозунг: «Хоть день, да мой!» И спьяну бредя домой, они счастливо думают, что хоть денек урвали: потом поминай как звали!

РАЗГОВОРЫ О БОГЕ

Стесняясь и путаясь: может быть, нет, а может быть, есть, — они говорили о боге, подразумевая то совесть, то честь, они говорили о боге. А те, кому в жизни не повезло, решили, что бог — равнодушное зло, инстанция выше последней и санкция всех преступлений. Но бог на кресте, истомленный, нагой, совсем не всесильный, скорей — всеблагой, сама воплощенная милость, дойти до которой всем было легко, был яблочком, что откатилось от яблони — далеко, далеко. И Ветхий завет, где владычил отец, не радовал больше усталых сердец. Его прочитав, устремились к тому, кто не правил и кто не карал, а нищих на папертях собирал — не сила, не право, а милость.

«Пока на участке молекулы…»

Пока на участке молекулы окапывалось людьё, пока возилось с калеками, познавшими силу ее, на линии хромосомы прорвался новейший враг и, не признавая резона, грозит превратить нас в прах. Пока макромир обследовали, по правилам странной игры нас мучили и преследовали, нас гнали микромиры. Мгновенья блаженной косности природа нам не дает: во всех закоулках космоса военную песню поет. Не уступает и шагу без арьергардных атак и, проявляя отвагу, тоже делает шаг. И вот мы лицом к лицу в батальном переплетеньи. Она с моего цветенья легко сшибает пыльцу.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я вернулся из странствия, дальнего столь, что протерся на кровлях отечества толь. Что там толь? И железо истлело, и солому корова изъела. Я вернулся на родину и не звоню, как вы жили, Содом и Гоморра? А бывало, набатец стабильный на дню — разговоры да переговоры. А бывало, по сто номеров набирал, чтоб услышать одну полуфразу, и газеты раскладывал по номерам и читал за два месяца сразу. Как понятие новости сузилось! Ритм как замедлился жизни и быта! Как немного теперь телефон говорит! Как надежно газета забыта! Пушкин с Гоголем остаются одни, и читаю по школьной программе. В зимней, новеньким инеем тронутой раме — не фонарные, звездные блещут огни.

«Время кружит меня по кругу…»

Время кружит меня по кругу — кругу года и кругу дня. Я физически чувствую руку времени, движущую меня. Так пружина решает за стрелку, колесо решает за белку, и по кругу, по колесу циферблата себя я несу. Оборачиваясь то другом, то гораздо чаще врагом, время гонит меня по кругу и тихонько смеется вдогон. Оборачиваясь то страхом, то любовью, гонит меня, и лечу я летучим прахом по кружной территории дня. Оборачивается то богом, то наукой, то чем-то еще… Я бы мог об очень многом крикнуть времени через плечо.