Том 4. Стихотворения 1930-1940

3

Пахом ошибся. Гроб! Убила! Его вдруг баба загрубила: «Иду в колхоз!» «Я тож иду!» – Дочь задудила в ту ж дуду. Пахом за палку в лютой злобе: «Вы это что? Взбесились обе? Да кто я в доме? Пес? Урод? Меня хотите – в оборот? Да я вас, чертовы наседки!» Глядь, у порога, у ворот Соседи сбились и соседки Шумят, чума их забери: «Брось, дядя, палку!» «Не дури!» Пахома вежливо, без свалки, Сгребли три пары дюжих рук. Жена – с соседками… Нахалки! Танюша, дочь, среди подруг. Пахом – осмеянный, без палки (Смеялась даже детвора!) Ушел сердитый со двора. Вернулся к ночи. Лег, не евши. Такая злость! Такая злость! Кряхтел на печке, разопревши. Про бабу думал: сучья кость!! На дочь ярился, на Танюшку, Угрюмо лежа на боку. «Пропала жизнь ни за понюшку, Ни за понюшку табаку!..» Он муж, отец… хозяин вроде… А уваженья ни на грош. И нет сочувствия в народе. Выходит, он же нехорош… Бунтует баба… Дочь – заноза… Ей ни во что указ отцов… «Ужели мне в конце концов Не отбрыкаться от колхоза?!. Хр-р-р-р!.. – Стал похрапывать Пахом. – Хр-р-р-р!.. Порастай, хозяйство, мхом!.. Хр-р-р-р!.. Дали бабам своеволье…» Пахом ругался сквозь дрему, Ворочаясь как на уголье. Проснувшись, вглядывался в тьму, И все мерещилось ему, Что домовой скулит в подполье. «Скулит!.. Известно, почему!..»

4

Потерял Пахом охоту Приниматься за работу. Женка с дочерью одни Выполняли трудодни, Все наряды отбывали, От других не отставали, Становились впереди. У Пахома ком в груди. Он слоняется понуро, На людей глядит он хмуро, В двор уходит от ворот, Коль завидит, как народ, Особливо парни, девки, Жадно слушают припевки Озорного паренька, Балагура-шутника, Силуяна-гармониста, Как засвищет он в три свиста, Как Пахому он вдогонь, Растопыривши гармонь, – Чтоб те, черту, впасть в сухотку! – Загорланит во всю глотку: Как весна-то верх взяла Эх, да над морозами, Три деревни, два села Сделались колхозами. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела! Сделались колхозами. В нашем доме кавардак, Спорят стены и чердак, Спорит ложка с черепком, Спорит баба с мужиком. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Спорит баба с мужиком! Вот так раз! Вот так два! Бабе муж не голова, Баба-сельсоветчица Мужу не ответчица. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Мужу не ответчица. Все девчоночки у нас Настоящий ананас, Прянички медовые Четырехпудовые! Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Четырехпудовые. Только я один зачах На девических харчах. Мне бы к пряничку охота, А у пряничка работа. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела Замечательные! Как за тракторным рулем Сидит девка королем, На слова задириста, Очень бригадириста. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Очень бригадириста. Ходит дядюшка Пахом В настроеньице плохом, В настроеньице плохом, Весь обросший лопухом. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Весь обросший лопухом. Как у дядюшки Пахома Заварилась каша дома: Дочь, Танюшу, маков цвет, Членом выбрали в совет. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Членом выбрали в совет. Дочь, Танюша, маков цвет, Девятнадцать Тане лет, Девушка сурьезная, Оченно занозная. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Оченно занозная. Дочь отца – стыда в ней нету – В сельсовет зовет к ответу. Чтобы дочь, да чтоб отца!.. Дождался Пахом конца. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Дождался Пахом конца. Дождался Пахом конца. Ходит вроде мертвеца С тяжкой раной ножевой, Матерится ж, как живой. Фу-ты, Ну-ты, Вот дела: Матерится, как живой!

5

У Пахома от досады Сердце ходит ходуном. Все он слышит из засады, Притаившись за окном. Озорному Силуяну Уж загнул бы он ответ. Хоть парнишка-то… не спьяну Он горланит, что Татьяну Членом выбрали в совет. И Пахом признать стыдится, Что он дочерью гордится. Повстречается Егор, Будет новый разговор. Дочь свою хулить не гоже, А хвалить… обидно тоже. Смех обидней, чем укор. «Обсмеет меня Егор, Петуха и кур вспомянет, Скажет, дочь меня-де тянет, Я ж – хочу аль не хочу – Уж по-бабьи лопочу!» Но Пахом и впрямь, одначе, Стал смотреть на баб иначе, Без ругни и воркотни, У Пахома трудодни Накоплялись, прибывали. Мужика не узнавали. Силуян порой чудил, Что Пахом «перебродил»: Превратись «из квасу в пиво», Стал колхозником на диво. У Пахома все в дому С новым ладом так сдружилось, Что Пахому самому Было чудно: «Не пойму, Как все это так сложилось?» День закончив трудовой, Засыпал он всем довольный, Позабывши, есть живой – Иль ушел жилец подпольный: У него под головой Не скулил уж домовой.

6

Был домовой в былые годы Персоной главною в дому. Живя в грязи, в чаду, в дыму, Свои жестокие невзгоды Народ приписывал ему. Ему почтенье выражали, Его молили, ублажали, С ним заключали договор. Чтоб он берег и скот и двор. Но домовой всегда и всюду Нуждой измаянному люду Так заворачивал дела, Что, глядь, густая паутина Бесхлебный закром заплела, – Глядь, и того страшней картина, Лихая выпала година, Все подмела ее метла: Во рву последняя скотина, И двор весь выгорел дотла! Народ испуганно судачит: Хозяин был не к месту, значит, Что невзлюбил-де домовой Его фигуры горевой, Что, как ни мало в том веселья, Необходимо поскорей Искать другого новоселья, Где домовой авось добрей. Чур! Заметися, след, порошей! Шли погорельцы с жалкой ношей, Тащили скарб последний свой. Но беднякам нигде хороший Не попадался домовой. Томяся в горестном уделе, Не понимал народ простой, Что домовой на самом деле Был только выдумкой пустой, Плодом догадки суеверной, Зло-беспросветной темноты, Крестьянской страшной, беспримерной, Непобедимой нищеты. И лишь когда крестьянин бедный На путь советский, путь победный, Ногою твердою вступил И за собою закрепил Уклад зажиточно-колхозный С ядром культурно-молодым, Конец положен дням худым, И домового призрак грозный Пропал, развеялся, как дым. И лишь порою гнусный запах, Пахнув из темного угла, Напоминает нам дела Тех дней, когда на злых этапах, В когтях двуглавого орла, У темноты, у черта в лапах Деревня старая жила, Деревня та, где раздавался И днем и полночью глухой Казнимых баб истошный вой, И, слыша это, извивался, Злорадным смехом заливался В подполье мрачном домовой.

7

Кто бабе битой, перебитой В былую пору был защитой? К попу металася она. Но поп, увечья обнаружа, Гнусавил бабе, что она Судьбой на то обречена, И церковь учит так, что мужа Да убоится, мол, жена, – Что наносить жене увечья Не грех в иные времена, Что, мол, природа человечья Уж богом так сотворена: Мужик блудлив, но особливо Сословье женское блудливо, Не прекращался с райских пор У жен с мужьями лютый спор. Винить мужей несправедливо, Бывает так: смирен топор, Веретено зато бодливо. «Так мой совет тебе прямой: Иди, голубушка, домой, Напрасно с мужем не корися, А претерпи и покорися!» Ни в ком защиты и нигде! «Да что ты, матка, помешалась?!» – Галдел народ, когда решалась Иная баба в злой беде Искать заступника – в суде. Я приведу здесь для примера, Списав из «Русского курьера», Страшнейший – прямо напоказ! – Запротоколенный рассказ:

Жена одного зажиточного крестьянина Кременецкого уезда, Волынской губернии обратилась в волостной суд с жалобой на своего мужа, обвиняя его в бесконечных побоях и истязаниях, состоявших в том, что муж морил ее голодом и холодом, привязывал раздетую донага к столбу на улице и просил прохожих бить жену, а в случае отказа – бил сам; иногда он клал ее связанную на землю и сверху наваливал целые груды бревен и камней, последствием чего у нее оказалась сломанною рука. Муж потерпевшей к разбору дела не явился, и, несмотря на это, волостной суд признал мужа невиновным, мотивируя свое решение тем соображением, что муж бил свою жену, имея на то право, так как нельзя же допустить, чтобы жена не знала над собой власти мужа.

Этим процесс не кончился. На следующий день муж принес в тот же суд жалобу на жену, и – по приговору его – несчастную женщину высекли тут же на суде, публично, нещадным образом.

«Русский курьер», 1879, № 51.

Вот вам рассказ, верней – заметка. «Курьер» – старинная газетка – Писала с жалостью на вид. Да с этой жалости что толку! Суд – в завершенье всех обид – Несчастной бабе взмылил холку, Церковный свято чтя мотив, Что эту бабу защитив При людях всех, не втихомолку, Он тем – с обычаем вразрез – Нарушит общий интерес, Который весь в своем похабстве Основан был на бабьем рабстве, Ее тиранившем века. Поэт Некрасов не напрасно Пророчил жизнь девице красной, Как будет, мол, она «легка»: «За неряху пойдешь мужика. Завязавши подмышки передник, Перетянешь уродливо грудь. Будет бить тебя муж-привередник И свекровь в три погибели гнуть. От работы и черной и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть, Погрузишься ты в сон непробудный, Будешь нянчить, работать и есть. И в лице твоем, полном движенья, Полном жизни – появится вдруг Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг». Некрасов жизнь оплакал эту. Да, жизнь была, куда девать! Я счастлив тем, что мне, поэту, Уж не придется так певать, Что «баба» вывелась в народе, А есть товарищ и жена, И что битье жены – «не в моде». Прошли лихие времена. Погибло прошлое бесславно, С ним – бабье рабское клеймо. Вздохнули бабы равноправно, Былое сбросивши ярмо. Об этом к Сталину недавно Пришло чудесное письмо. И впрямь сказать, не чудеса ли То, что колхозницы писали:

Дорогой наш друг, товарищ Сталин! Обсуждали мы на собраниях и беседах вашу речь на съезде колхозников-ударников, где вы коснулись и про нас, колхозниц. Вы сказали, что женщины в колхозах – великая сила, что колхозы дали нам возможность стать на равную ногу с мужчинами и что мы, женщины, должны беречь колхозы и держаться за них крепко. Истинная это правда. Так оно и есть. Колхозы сделали нас самостоятельными людьми, а до того мы были только бабами. Называли нас бабами неспроста. Были мы весь свой век – от рождения до смерти – в двойном подчинении и не имели собственного голоса. Работали мы не меньше, а больше мужиков, хозяином же был мужик, а не баба. Мужик был в угнетении и в страшной бедности, а баба – вдвое. Но пришла настоящая жизнь и для деревенской женщины. Дали нам эту жизнь колхозы.

…Была раньше такая мода в деревне – бить жен. Редкий мужик не бил свою бабу… А теперь, куда делась теперь мода бить жен? Была такая мода, да сплыла. Женщина теперь по всем линиям вполне самостоятельный человек.

…Мы, деревенские женщины, которые были самые угнетенные из угнетенных в царской России, говорим вам:

– К старому возврата нет!

(Из письма т. Сталину от колхозниц Георгиевского района на Северном Кавказе.)

Вклад *

1

Вступление

Уж у меня такой язык: Писать стихами я привык И о веселом и о слезном, О пустяках и о серьезном. Прием обычный мой таков: Начну как будто с пустяков, Чтоб полегоньку, понемножку Поутоптать себе дорожку К дороге главной, столбовой, Где надо думать головой – Следить с вниманьем осторожным За каждым выгибом дорожным, За каждым словом и строкой: К чему подходец был такой? Куда под видом легкой шутки Вели все эти прибаутки? Иной лекарственный орех Порой обсахарить не грех: Глотнул – полезно и приятно! Писать должно всегда занятно, Чтоб всех читателей привлечь К тому, о чем ведется речь. Речь, например, хотя бы эта Коснется важного предмета, А уж чего я настрочу, Чего я в ней наворочу, Утюжить буду я и гладить, Чтоб лишь читателей привадить. Рассказ мой будет так же прост, Как зайки серенького хвост. Порассказать я б мог о зайке, О нем самом, его хозяйке, Его трегубой детворе, Его убогонькой норе, Его врагах – лисе и волке, Его от страха вздутой холке И – вообще – полуживом Его житьишке горевом. Я б, говоря о зайке сером, Его б житьишко взял примером Того, как – тоже «серячок» – Жил прежде бедный мужичок С женой своей и детворою, Обросший грязною корою, Одетый в рваный армячок, Глядевший часто на крючок, Который был ему соблазном В его житьишке безобразном, В тисках кулацких крепких пут: «Прилажу петлю – и капут!» Кулак-то станет как яриться, При всем народе материться, Его, покойника, хуля: «За ним пропало три рубля!» Вдову притянет он к ответу, Хоть векселей в руках и нету. Кулак – он жал без векселей. И не давал он трех рублей: Дал рубль – язви его короста! – А два рубля начислил роста За срок какой – не в год, не в два От рождества до покрова. Выходит дело киловато, Кружится просто голова. Не за горами покрова-то, А денег – ой, как маловато: В избе копейки не найти. Вот, как тут хочешь, так плати Иль подряжайся живоглоту Батрачить зимнюю работу, Чтоб трех рублей – концы ясны! – Не отработать до весны, А в зимнем голоде и стуже Закабалить себя потуже. Жене, детишкам неча есть, Иль в кабалу, иль в петлю лезть! Лихая жизнь, а жить охота. И бедняку ль страшна работа? Любой он выполнит урок. Но бедняку работа впрок Нейдет, выматывает жилы, Доводит рано до могилы, Или до нищенской сумы, Иль – тож не диво! – до тюрьмы За неплатеж, за грубиянство, За непочтение к властям, За склонность верить всем вестям, Столь «развращающим» крестьянство. Нужда колотит по костям, Нужда родит утеху – пьянство, А пьянство гонит со двора И не доводит до добра. Куда ни кинь, все клин выходит, Кулак деревней верховодит, Ее, как хочет, так стрижет. Ему перечить кто посмей-ка, Он так вскопытится, заржет! У бедняка судьба – злодейка: Его последняя копейка Кулацкий рублик бережет. Уж так: где тонко, там и рвется. Шустра копеечка – беда: Она, подлянка, никогда У бедняка не заживется, Она всегда – юрка, кругла – Кулацкий рублик берегла. Кулак был вечно недоволен, Лихой озноб его трепал, Чужой копейкой был он болен: Не отобрав ее, не спал. Росла в нем жадность с каждым годом, – Да что там с годом! с каждым днем, – Он жил, дышал одним – доходом, Не забывал во сне о нем. Иной кулак входил под старость В такую денежную ярость, Что перед тем, как помереть, Уж начинал в огне гореть, Терпеть несказанные муки Пред неизбежностью разлуки Со всем награбленным добром. О кулаке с таким нутром Мне рассказал один рассказчик, А я рассказ перескажу, В живом портрете покажу Кулацкой жадности образчик.

2

Образцовая семья (из прошлого)

Жил да был мужик Авдей – Люди баили – злодей. Ликом строгий, богомольный, – В воскресенье, в день престольный Он стоял, молясь Христу, В божьем храме на посту, У своей свечной конторки, Шевеля рукою горки Серебра и медяков, Дань свечную бедняков. Прилежа к делам духовным, Был он старостой церковным, – Очень часто потому Поп захаживал к нему, Быстро на угол крестился, За широкий стол садился, – Речь всегда его была, Как беречь себя от зла И – с греховностью природной – Жизнью жить богоугодной, А не так, как червь в земле. Той порою на столе – «Всех нас кормит божье лето!» – Появлялось то и это И – за здравье и в помин – С чистой водочкой графин. Поп хозяином доволен: «До чего ж ты хлебосолен! Нет таких, как ты, людей. Хорошо живешь, Авдей: Два сынка под стать папаше, Две снохи – не сыщешь краше, Клад – хозяюшка твоя. Образцовая семья. Мир, согласие – на диво. Все работают радиво. Урожай всегда хорош. Человека знать в беде лишь. Ты ж всегда найдешь, уделишь Бедняку… какой-то грош. На кого в нужде надея, Кто ж не знает? На Авдея! У тебя – чай, не солгу – Весь народ кругом в долгу. Брешут те, кому завидно: Нажился Авдей солидно, Накопил небось деньжат, Не узнаешь: где лежат? Зависть точит сердце злое. Зависть вытащит былое, Все, что в памяти хранит, Замутит и очернит:! Вот с чего-де началося, Вот как дело-то велося… Очернили, глядь, кругом: Благодетель стал врагом!» Поп не зря словами брякал. Выпивал рюмашку, крякал: «Ах, злодейка, хороша!» – И умильно, не спеша, Дань отдав делам утробным, Речь сводил к делам… загробным: «Вот… Живешь так, пьешь да ешь. Наживешь под старость плешь… Суетишься, дни торопишь, Денег, скажем так, накопишь, Только жить бы от плодов Изнурительных трудов, Глядь, приходит смерть без спросу, Над тобой заносит косу: – Представляй на божий суд Всех грехов твоих сосуд! – А грехи у нас какие? Треволнения мирские И погоня за грошом, За излишним барышом, – Но на том, однако, свете В каждой прибыльной монете – Брал греша аль не греша? – Отдает ответ душа. Кто ж в тот час ей даст подмогу. Вознесет молитвы к богу, Чтоб снялась с нее вина? Церковь божья лишь одна! Пред владыкою всесильным С воскурением кадильным Всходит в райское жилье Глас молитвенный ее: – Сжалься, боже, над рабою, Предстоящей пред тобою, Ты бо праведен еси, Отпусти ей в небеси Всех ее проступков меру За раскаянье и веру, За ее предсмертный вклад В мой церковный вертоград Для молитвенных прошений О прощенье прегрешений! – Да… Достигши наших лет, Позаботиться нам след О семействе, – как иначе? – О душе своей тем паче. Забывать нельзя семьи: Дети кровные, свои… Но при часе при конечном Вспомнить надо и о вечном, О загробном житии. Понял, раб господень?» «Понял». «О душе-то… порадей!» «Ох-ох-ох! – кряхтел Авдей. – Страшно слушать. Инда пронял Уж меня смертельный пот От святых твоих забот. Х-хо!.. Молодки! Глаша, Катя! Тут меня отпел уж батя, Отпустил мне все грехи!» Ухмыльнулись две снохи, Принахмурились два сына. Знать, была тому причина. Люди врали, кто о чем. Был слушок, что старичина, На сынков смотря сычом, Был заядлым… снохачом. Люди брали на примету, Что дралися бабы в кровь, Что невесток – ту и эту – Ненавидела свекровь, Что в семействе образцовом В поведении отцовом Крылась некая грязца, И два сына – были толки – Чай, не попусту, как волки, Озирались на отца, Озиралися с опаской, – Их отец своею лаской Тож не очень-то дарил; И работою морил, И грозился: «Знаю, черти, Ждете лишь отцовской смерти, Чтоб в сундук его залезть: Сколько денежек в нем есть? Не случилось бы промашки. Деньги все-таки… бумажки… Понимает их не всяк… Можно с ними так и сяк…» Глянешь так на человека, Жить ему б, кажись, два века: Прямо дуб! Высок, грудаст. Но… живет сто лет калека, Дуб же крякнет вдруг и – сдаст, Лист осыплется зеленый. И – сухой и оголенный – Дуб стоит, как мертвый пень. Так Авдей: смотрел весь день За хозяйством, как обычно, Отдавал приказы зычно, Выслал к вечеру обоз – Все семейство – на покос; Стало тихо: все живое – Он да внучка, в доме – двое. Ночь прошла, и поутру, Словно призрак, по двору Дед Авдей бродил, шатался, Часто за сердце хватался, Крикнул внучку: «Слышь, малец, Собирай скорей дровец». Взяв дрова, прогнал Марфушку: «Не входи теперь в избушку. Слышь? Пока не позову!» Вскипятил в воде траву. Весь водою той обмылся, В сундуке в углу порылся, Обрядился – чист и бел, Лапти новые надел. Долго – с приступом икотки – Наворачивал обмотки И, разгладив их рукой, Молвил: «Умник никакой Не раскусит этой штуки!» И к иконам головой Лег на лавку чуть живой, Образочек взявши в руки, – «Пусть теперь хоронят, суки!» Ввечеру, когда гуртом Вся семья вернулась с поля, Стало ясно: божья воля! Дед Авдей с раскрытым ртом, Снарядившись сам к отправке В невозвратный, смертный путь, С образком, прикрывшим грудь, Мертвецом лежал на лавке. В поле страдная пора, Каждый день за год в ответе, Так покойник со двора Был утащен на рассвете, А к полудню – летний быт – Был отпет он и зарыт. Вот и все. Одначе в поле Сыновей Авдея боле Не видали в эти дни: Дома шарили они В каждой дырке, в каждой щелке, И за печкой, и на полке, Перерыли все углы, Разломали все полы, Весь чердак разворошили, Весь амбар распотрошили, Двор изрыли, огород, Взбудоражили народ. «Во, гляди, как братья рыщут, Денег всё отцовских ищут». «Ищут. Тятька – вот беда! – Деньги скрыл невесть куда!» День искали, два искали, Дом на части растаскали, Разорив родимый кров, Два братана – Клим и Пров, – Под конец, без долгой речи, Ухватили мать за плечи: «Стерьва! Место укажи, А не то… возьмем в ножи!» Мать и так, и сяк, и этак Урезонивала деток, Разоравшихся орал: «Знаю вашего не боле… Я была ведь с вами в поле, Как отец-то помирал. На меня за что поруха?» «Врешь ты, подлая старуха!» «Говори, где клад, змея!» Озверели сыновья, Смертным бьют старуху боем. Бабка воет диким воем, Упираясь на своем: Ничего ей неизвестно. «Вспомни, мать!» «Открой нам честно, Деньги где, не то – убьем!» «Вспомни!» Мать не вспоминает: «Муж был строгий – кто не знает! Я при нем была глупа. Что меня вам врать неволит?» Сыновей старуха молит, Чтобы вызвали попа: «Пусть живая в землю лягу! При народе дам присягу!» «Присягай!» Явился поп. Собрался народный скоп. В виде жалостно-убогом, Вся в кровавых синяках, Бабка хрипло – «ках! – ках! – ках!» – Пред людьми и перед богом Поклялась, держась перстом За евангелье с крестом: «Вот подохнуть мне до срока!.. В сыновьях не видеть прока!.. Как на страшном вот суде!.. Клад лежит не знаю где!» «Так божиться ей к чему бы? Бабка явственно не врет!» Загудел кругом народ: «Зря сынки-то, душегубы, Мать терзали на куски!» Клим и Пров кусали губы И скребли себе виски От досады и тоски: Что ж выходит? Дело ясно: Мать свою они напрасно Дули, гнули вперегиб. Клада нету! Клад погиб! Вдруг – у всех распухли уши! – Объявилась – от Марфуши! – Удивительная весть: В избу хоть и не входила, Внучка деда подследила И видала чрез окно, Как и долго и смешно Над лаптями он возился, Как кому-то он грозился, Собираясь их надеть. Как обмотки стал вертеть, Задыхаясь от натяжки, Как под них совал бумажки – По одной, по две, по три… «На, холера! На, смотри: Не такой ли размалевки?» «Вот такие!» «Сторублевки!» Чувств своих не поборов, Завопили Клим и Пров: «Что ж ты раньше, дрянь, молчала?» «Знать бы это все сначала!» «Ладно. Знаем, наконец: Деньги в гроб унес отец!» Пров и Клим в одно мгновенье Тут же приняли решенье – Вскрыть могилу. «Стоп! Нельзя!» Поп сказал, крестом грозя: «Святотатство!.. Прегрешенье!.. Кто позволит?!» Разрешенье На каких искать путях? Клад – в могиле, на кладбище, На ноге, поди, по тыще! – У покойника… в лаптях! Что тут было! Что творилось! Что тут только заварилось! Брату брат – смертельный враг, Брат от брата ни на шаг. Брат родной следит за братом, Как за лютым супостатом: На кладбище шпарит Пров, А уж братец – будь здоров! – Из куста ему навстречу, – Жди того, что вступят в сечу, Ухватясь за топоры! Всполошились все дворы, Всем не елось и не спалось, Об одном везде шепталось: «На кладбище у куста, У отцовского креста Братья кончат дело скверно, Перережутся, наверно!» «Чтоб беду предупредить, Надо стражу нарядить!» У Авдеевой могилы, Прихватив с собою вилы, Клад могильный сторожа, Заходили сторожа; Сбоку Клим и Пров ходили, За охраною следили, – И на весь на этот сбор Поп глядел через забор: «Проморгал какое дело!» У попа в башке гудело. Он не долго здесь торчал, К благочинному помчал. Долго батюшки грустили: «Экий случай упустили!» «Сторожат?» «И день и ночь». «Кто сумел бы нам помочь?» «С кем-то надо нам совместно…» «Кто решится?» «Кто? Известно! Нам поможет становой: И подлец, и с головой!» Покатили к становому. Разговор по-деловому Был поведен становым: «Вот вы с делом каковым!.. Что ж! Не прочь я… от дележки. Устраню крестьян от слежки И, убрав народ, семью, Стражу выставлю свою». Становой в село примчался, Расшумелся, раскричался: «Беспорядки тут? Разврат? Искалечил брата брат! Сторожить могилу стали! А причина не пуста ли? Может, все – ребячий бред! Налагаю мой запрет! Сыновей и вашу стражу Я отсюдова спроважу. Эй, урядники! Гони! Разберемся тут одни!» «Разберутся, крокодилы!» Отшатнулася толпа. Лишь остались у могилы Становой и два попа Да урядников четверка, А народ вдали: галерка. Тут урядники в момент – Преогромнейшие каты! – В ход пустили инструмент, Припасенные лопаты. Через час был гроб открыт, Наверх вытащен и вскрыт. Над покойником зловонным С видом этаким законным, Как голодных три клопа, – Чай, добыча неплохая! – Наклонилися, чихая, Становой и два попа, Быстро лапти размотали, Все бумажки подсчитали: «Всё ли?» «Всё! Покойник гол!» А для Фролов и Микол, Подозвав народ поближе, «Подписавшиеся ниже» – Попик, местный богомол, Становой и благочинный – Очень ясный и не длинный Огласили протокол: «Дня, и месяца, и года При стечении народа И в присутствии особ Был раскрыт такой-то гроб. Труп лежал горизонтально И, осмотренный детально От волос и до ногтей, Оказался… без лаптей, Слух кощунственно-преступный, Что в лаптях-де клад был крупный, Не основан ни на чем, Что скрепляем сургучом». Поплелся народ с кладбища. Поплелися Клим и Пров. «На ноге на каждой тыща!» «Нет лаптей! Ищи воров!» Толковали, горевали: «По закону своровали!» Ночь пришла – темна, слепа. Спал народ. Как ночевали, Спали ль Клим и Пров? Едва ли! Злость их грызла до пупа. И не спали – то ж примета! – Пировали до рассвета Становой и два попа.

3

Кулацкие песни

Признать ли повесть однобокой? Нет, верно выявлены в ней Дела не столь далеких дней И старины не столь глубокой. По селам всем и деревням Авдеи прежде бытовали, Крестьянским прежним черным дням Они окраску придавали. Деревню нищали они. Теперь пришли иные дни, В деревне жизнь иною стала. Лишенных силы, капитала, Осатанелых кулаков Схватили крепко мы за жабры, Они доселе были храбры, – Стал вид их нынче не таков: Кто уничтожен, кто укрылся, Кто, как червяк, в навоз зарылся, В единоличный свой навоз, А кто прокрался и в колхоз. И там, пришипившись украдкой, С покорно-сладеньким лицом И с осторожною оглядкой Вредит, где делом, где словцом, Где злоехидною ухмылкой, Где злоприманчивой бутылкой, Лихой отравою – винцом; Влил в председателя отравы, Тот и готов: и глух и нем, – Кулак колхозникам меж тем Свои прилаживает нравы, Внушает мысли им свои. Тут обласкает, там похвалит И постепенно дело валит: Колхозной дружной нет семьи, Иван с Петром, Андрей с Архипом Шумят, подзуженные шипом В колхоз прокравшейся змеи. Кулак, споивши предколхоза, Потом повсюду шепчет сам: «Товарищ Тяпкин – вот заноза! – Большой мастак по чудесам, В полтыщи рубликов растрату Так расписал по аппарату, Сумел так ловко зализать, Что и концов не указать; Иль тож – пустился на уловку, На рынке сбыл свою коровку За тыщу двести, не вредит, Потом, коровку сбыв дрянную, Купил в колхозе племенную За восемьсот – и то в кредит, – Ее продаст, две тыщи слупит, Потом в колхозе снова купит… Стесняться, что ль, ему людей? Я ж говорю, что чудодей!. Нахапав этак денег массу, Он не положит их в сберкассу, Не! Он про кассу нам бубнит, Сберкассой нам мозги туманит – Что касса, дескать, не обманет, А сам не в ней деньгу хранит. В сберкассе тож сидит растратчик». Вот он, кулак, какой докладчик. Вот благодетель он какой! Одной рукой виниа подносит И предколхоза выпить просит, И сам его другой рукой Изничтожает, зло порочит, Толкает пьяницу на дно, Провал ему, колхозу прочит, Да и сберкассе заодно: «Придешь в сберкассу, жди ответа, Стой у окошка по часам!» Нож кулаку сберкасса эта, Сберкассой хочет быть он сам, Храненье денег, облигаций, Народ попрежнему «любя», Он – для кулацких махинаций – Возьмет охотно на себя; Он денег в землю не зароет, В кулацкий пустит оборот. Он «всем поможет», «всех устроит», Мужик он честный, не банкрот. «Жил век я с вами, братцы, дружно. Теперь колхозничать пришлось. И слава богу! Что мне нужно? Лишь хорошо бы вам жилось!» Искусно скрыто лицемерье. Растет сочувствие вокруг, И входит вновь кулак в доверье, Он всем в колхозе «первый друг»: Кто за советом, кто с обидой, К нему идут и там и тут. Борьбу с кулацкой этой гнидой Большевики не зря ведут, Да и в колхозах большей частью Уж простофилей не найдешь, Понавострились люди, к счастью, А особливо молодежь: Едва кулак где-либо пикнет Иль разольется злым смешком, Его берут – он сразу никнет! – И вырывают с корешком!