Том 5. Произведения 1856-1859 гг.
Шрифт:
— Вовсе не радъ! Привезутъ съ собой всю эту Петербургскую сплетню и мшать мн будутъ. Все надо ихъ занимать. Только ужъ этаго никакъ не будетъ. Хочетъ онъ жить — живи, а я въ Наржное иду[172] 2 гоСентября. Ужъ вы пожалуйста, мистрисъ Джонсъ, приготовьте имъ тамъ верхъ и все. Вы это умете. [Третий отрывок.]
<— Очень жаль бднаго Иларіона, очень мн жаль. Все бросилъ — хандритъ. Озлобленъ на все и впадаетъ, самъ того не замчая, въ эту гадкую и грязненькую жизнь стараго холостяка — собачника. Да, собачника. И кто же? Князь Иларіонъ — сынъ Князь Василья Иларіоныча. — Занимая такой постъ и при двор.... и вдругъ все бросить — непонятно! Вы знаете, что мы съ женой демъ къ нему нынче оснью. И я надюсь поднять его. У насъ и такъ мало людей въ Россіи, чтобы пропадали
Такъ говорилъ молодой тайный совтникъ — значительное лицо Петербурга, обращаясь къ Генералъ-адъютанту, сидвшему у него въ кабинет.
— А вотъ и Зина. Ты меня извини. Мы должны быть у Елены Павловны нынче. А мы говорили о твоемъ cousin Иларіон... — обратился онъ къ жен, которая въ томъ незамтно изящномъ убор, котораго тайна извстна только высшему свту, тихо вошла въ комнату.
— Ежели вы его не вытащите изъ его берлоги, — сказалъ Г[енералъ]-А[дъютантъ], обращаясь къ жен пріятеля, — никто этаго не сдлаетъ.
— Да, очень жалко его, — сказала она.
И вс трое вышли.
Князь Иларіонъ Васильичъ былъ старый, скоре старющій холостякъ. Блаженъ кто..... и постепенно жизни холодъ съ годами вытерпть умлъ!..
Кто изъ людей, дожившій до 40 лтъ — (из людей жившихъ и любившихъ) не испыталъ на себ всей глубины значенія этаго стиха:>
Блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ,
..................................................................
Кто постепенно жизни холодъ
————
* IV.
ЗАПИСКИ МУЖА.
Вотъ я опять одинъ и одинъ тамъ, гд я былъ и молодъ и дитя, и гд я былъ глупъ и гадокъ, и хорошъ и несчастливъ, и гд я былъ счастливъ, гд я жилъ, истинно жилъ разъ въ жизни въ продолженіи 20-ти дней. И эти [20] дней какъ солнце одни горятъ передо мной и жгутъ еще мое себялюбивое подлое сердце огнемъ воспоминаній. Теперь Богъ знаетъ что я такое, и что я длаю, и зачмъ все тоже вокругъ меня, и время все также бжитъ около меня, не унося меня съ собой, не двигая даже. Оно бжитъ, а ястою — и не стою, а подло, лниво, безцльно валяюсь посреди все той же вншней жизни, безъ силъ, безъ надеждъ, безъ желаній, съ однимъ ужаснымъ знаніемъ — съ знаніемъ себя, своей слабости, изтасканности и неизцлимой холодности. Я себ не милъ нисколько, ни съ какой стороны, не дорогъ я, и я не ненавистенъ себ, я хуже всего этаго, я неинтересенъ для себя, я скученъ, я впередъ знаю все, что я сдлаю, и все, что я сдлаю, будетъ пошло, старо, невесело. Пробовалъ я и вырваться изъ этаго стараго, пыльнаго, затхлаго, гніющаго, заколдованнаго круга себя, въ которомъ мн[174] суждено вертться, но все, чтобы я не сдлалъ самаго необычайнаго, все это тотчасъ же получало мойсобственный исключительный цвтъ, образъ и запахъ. Только я могъ это и такъ сдлать. Все тоже, все тоже. Ежели бы я застрлился или повсился, о чемъ я думаю иногда также здраво, какъ о томъ, не похать ли въ городъ, и это бы я сдлалъ не такъ, какъ солдатъ, повсившійся прошлаго года въ замк,[175] а только такъ, какъ мн свойственно, — старо, пошло, затхло и невесело. —
Нтъ, не уйти отъ себя и отъ своего прошедшаго!
Не для человка свобода. Каждая секунда, которую я проживаю, противъ воли проживаю, заковываетъ будущее. А ужъ остается меньше жизни впереди, чмъ сзади. Все будущее не мое уже. Так склонись, покорствуй и неси цпи, которыя ты самъ сковалъ себ. Да, легко сказать, а ежели бы у меня оставалось только два мгновенія жизни, я бы и ихъ употребилъ на то, чтобы мучительно биться съ этимъ прошедшимъ, и пытался бы вырваться на свтъ и свободу и хоть разъ свободно и независимо дыхнуть чистымъ воздухомъ и взглянуть на неомраченный, не сжатый, неоклеветанный, а великой, ясной и прелестной міръ Божій. —
Правда, я не имю еще права жаловаться и плакать, у меня были[176] дв недли свободы, и теперь бываютъ при воспоминаніи о моей жизни минуты восторга, когда я свободенъ, другіе не выходятъ изъ вчнаго рабства. —
Жизнь моя отжита, ежели то жизнь, т 33 года, которые
я былъ, мн длать нечего; я навки закованъ въ мір дйствительномъ; остается одинъ міръ моральной, въ которомъ я могу быть свободенъ. Хочу, пользуясь тми минутами восторга, въ которыхъ я свободенъ, разсказывать исторію моей жизнии т событія, самыя простыя и обыкновенныя событія, которыя довели меня до моего настоящаго положенія. —I.
Первый взглядъ на жизнь и первые идеалы.
Съ тхъ поръ, какъ себя помню, какіе были мои первые идеалы? Чего я желалъ? Чмъ я гордился? Богатство и власть были мои идеалы, ихъ я желалъ и ими гордился. Помню, мн было 3 года, отецъ отдавалъ приказанья въ кабинет, въ то время какъ вс мы, мать, тетка я и сестра, сидли за чаемъ въ гостинной.
————
* V.
[ОТРЫВОК БЕЗ ЗАГЛАВИЯ.]
Онъ не могъ ни ухать, ни оставаться. Ухать не могъ, потому что денегъ не было и потому что безъ вечеровъ у Пушковыхъ ему не представлялась возможность жить. А каждый вечеръ онъ выходилъ отъ нихъ съ чувствомъ сосущей тоски и говорилъ себ: выжатъ, выжатъ апельсинъ. Тотъ самый апельсинатъ, который она ла при немъ. А оставаться не могъ, потому что столько было насплетничано и пересплетничано вокругъ него съ нею, и между имъ и ею были такія отношенія, которыя можно было только чувствовать, но не понимать. Она ли отказала ему, онъ ли ей? — Кто кого обманулъ[177] и неудовлетворилъ, не довелъ своихъ отношеній[178] до сознанія? Вообще между ними говорилось и думалось тонко, очень тонко, изящно. Грубыя слова: влюбленъ, хочетъ жениться или выйти замужъ, обманулъ, сдлалъ предложенье и т. п., нетолько слова, но и понятія недопускались. Оно было тонко, но зато ужасно неясно. Пріятно ли было или нтъ, это ихъ дло. Должно быть, что пріятно, иначе они бы такъ не вели себя. —
** VI.
СКАЗКА О ТОМЪ, КАКЪ ДРУГАЯ ДЕВОЧКА ВАРИНЬКА СКОРО
ВЫРОСЛА БОЛЬШАЯ.
(Посвящается Вариньк.)
— Что это въ самомъ дл мы совсмъ забыли дтей, — сказала мать посл обда. — Вотъ и праздники прошли, а мы ни разу не свозили ихъ въ театръ. — Принесите афишу — нтъ ли нынче чего-нибудь хорошенького для нихъ. —
Варинька, Николинька и Лизанька играли въ это время въ сирену, они вс три сидли на одномъ кресл: подъ водой хали на лодк къ фе; и ихъ было въ игр будто-бы 6 человкъ: мать, отецъ, Евгеній,[179] Этіенъ, Саша и Милашка. Лизанька была Милашка и сейчасъ сбиралась быть феей, чтобы принимать гостей; но вмст слушала, что говорили большіе.
— Варинька! въ театръ, насъ... — сказала она и опять принялась за свое дло: дуть и махать руками, что значило, что они дутъ подъ водой.
— Мамаша? — спросилъ Николинька.
— Да, — сказала Варинька.
И игра пошла плохо, очень долго не дозжали до феи, дти все слушали, какъ мамаша совщалась съ дядей, куда хать? Въ циркъ, или въ Большой театръ, въ «Наяду и Рыбакъ». —
— Идите одвайтесь! — сказала мамаша.
Сирена вдругъ разстроилась, ни лодки, ни воды, ни милашки, ничего больше не было. —
— Мы, мамаша? — спросила старшая, Варинька, хотя и знала, что одваться сказано имъ.
Николинька и Лизанька, молча глядя на мамашу, ожидали подтвержденья.
— Идите, идите скорй наверхъ!
И топая ногами, съ пискомъ и крикомъ, толкая другъ друга, полетли дти.
Черезъ полчаса они потихоньку, боясь запачкать и смять платья, ленты и рубашки, съ умытыми лицами и руками сошли въ гостиную. Они вс были славныя дти, особенно двочки въ кисейныхъ платьяхъ съ розовыми лентами, а мальчикъ въ канаусовой сизой [?] рубашк съ золотымъ поясомъ, котораго ему самому очень мало было видно.
— Неужели я такая же хорошенькая, какъ и Лизанька? — думала Варинька и, чтобы увриться въ этомъ, прошлась, шаркая, мимо зеркала[180] и какъ будто мимоходомъ заглянула на себя подъ столъ въ зеркало. Въ зеркал бокомъ стояла хорошенькая двочка.
— Лизанька! посмотри, у тебя коки все не пригладились, — сказала она, и Лизанька подошла и посмотрла на себя.
Коковъ не было видно. Это только подшучивала Варинька. Николинька тоже подошелъ и посмотрлъ на свой золотой поясъ:
— Ну точно сабля у дядиньк, прелесть! —