Том 5. Стихотворения 1923

[ 1923]

Авиадни *

Эти дни пропеллеры пели. Раструбите и в прозу и в песенный лад! В эти дни не на словах, на деле — пролетарий стал крылат. Только что прогудело приказом по рядам рабочих рот: — Пролетарий, довольно пялиться наземь! Пролетарий — на самолет! — А уже у глаз чуть не рвутся швы. Глазеют, забыв про сны и дрёмы, — это «Московский большевик» взлетает над аэродромом. Больше, шире лётонедели. Воспевай их, песенный лад. В эти дни не на словах — на деле пролетарий стал крылат.

[ 1923]

Нордерней *

Дыра дырой, ни хорошая, ни дрянная — немецкий курорт, живу в Нордернее. Небо то луч, то чайку роняет. Море блестящей, чем ручка дверная. Полон рот красот природ: то волны приливом полберега выроют, то краб, то дельфинье выплеснет тельце, то примусом волны фосфоресцируют, то в море закат киселем раскиселится. Тоска!.. Хоть бы, что ли, громовий раскат. Я жду не дождусь и не в силах дождаться, но верую в ярую, верую в скорую. И чудится: из-за островочка кронштадтцы уже выплывают и целят «Авророю». Но море в терпеньи, и буре не вывести. Волну и не гладят ветровы пальчики. По пляжу впластались в песок и в ленивости купальщицы млеют, млеют купальщики. И видится: буря вздымается с дюны. «Купальщики, жиром набитые бочки, спасайтесь! Покроет, измелет и сдунет. Песчинки — пули, песок — пулеметчики». Но пляж буржуйкам ласкает подошвы. Но ветер, песок в ладу с грудастыми. С улыбкой: — как всё в Германии дешево! — валютчики греют катары и астмы. Но это ж, наверно, красные роты. Шаганья знакомая разноголосица. Сейчас на табльдотчиков ^* , сейчас на табльдоты накинутся, врежутся, ринутся, бросятся. Но обер ^* на барыню косится рабьи: фашистский на барыньке знак муссолинится ^* . Сося и вгрызаясь в щупальцы крабьи, глядят, как в море закатище вклинится. Чье сердце октябрьскими бурями вымыто, тому ни закат, ни моря рёволицые, тому ничего, ни красот, ни климатов, не надо — кроме тебя, Революция! Нордерней ^* , 4 августа

[ 1923]

Москва — Кенигсберг *

Проезжие — прохожих реже. Еще храпит Москва деляг. Тверскую ^* жрет, Тверскую режет сорокасильный «Каделяк» ^* . Обмахнуло радиатор горизонта веером. — Eins! zwei! drei! [1] — Мотора гром. В небо дверью — аэродром. Брик ^* . Механик. Ньюбольд ^* . Пилот. Вещи. Всем по пять кило. Влезли пятеро. Земля попятилась. Разбежались дорожки — ящеры. Ходынка ^* накрылась скатертцей. Красноармейцы, Ходынкой стоящие, стоя ж — назад катятся. Небо — не ты ль?.. Звезды — не вы ль это?! Мимо звезды (нельзя без виз)! Навылет небу, всему навылет, пали — земной отлетающий низ! Развернулось солнечное это. И пошли часы необычайниться. Города, светящиеся в облачных просветах. Птица догоняет, не догнала — тянется… Ямы воздуха. С размаха ухаем. Рядом молния. Сощурился Ньюбольд Гром мотора. В ухе и над ухом. Но не раздраженье. Не боль. Сердце, чаще! Мотору вторь. Слились сладчайше я и мотор: «Крылья Икар в скалы низверг ^* , чтоб воздух-река тек в Кенигсберг ^* . От чертежных дел седел Леонардо ^* , чтоб я летел, куда мне надо. Калечился Уточкин ^* , чтоб близко-близко, от солнца на чуточку, парить над Двинском ^* . Рекорд в рекорд вбивал Горро ^* , чтобы я вот — этой тучей-горой. Коптел над «Гномом ^* » Юнкерс ^* и Дукс ^* , чтоб спорил с громом моторов стук». Что же — для того конец крылам Икариным, человечество затем трудом заводов никло, — чтобы этакий Владимир Маяковский, барином, Кенигсбергами распархивался на каникулы?! Чтобы этакой бесхвостой и бескрылой курице меж подушками усесться куце?! Чтоб кидать, и не выглядывая из гондолы, кожуру колбасную — на города и долы?!. Нет! Вылазьте из гондолы, плечи! 100 зрачков глазейте в каждый глаз! Завтрашнее, послезавтрашнее человечество, мой неодолимый стальнорукий класс, — я благодарю тебя за то, что ты в полетах и меня, слабейшего, вковал своим звеном. Возлагаю на тебя — земля труда и пота — горизонта огненный венок. Мы взлетели, но еще — не слишком. Если надо к Марсам дуги выгнуть — сделай милость, дай отдать мою жизнишку. Хочешь, вниз с трех тысяч метров прыгну?!

1

Раз! два! три! ( нем.).

Berlin, 6/IX-23

Солидарность *

Наша пушнина пришла на Лейпцигскую ярмарку в забастовку транспортников. Тт. Каминский ^* и Кушнер ^* обратились в стачечный комитет, и сам комитет пошел с ними разгружать вагоны советских товаров. Товарищи из ВЦСПС, отметьте этот акт международной рабочей солидарности!

В. М.

Ярмарка. Вовсю! Нелепица на нелепице. Лейпциг гудит. Суетится Лейпциг. Но площадь вокзальную грохот не залил. Вокзалы стоят. Бастуют вокзалы. Сегодня сказали хозяевам грузчики: «Ну что ж, посидимте, сложивши ручки!» Лишь изредка тишь будоражило эхо: это грузчики бьют штрейкбрехеров. Скрипят буржуи. Ходят около: — Товарищи эти разденут догола! — Но случай буржуям веселие кинул: Советы в Лейпциг прислали пушнину. Смеясь, тараканьими водят усами: — Устроили стачечку — лопайте сами! Забудете к бунтам клонить и клониться, когда заваляются ваши куницы! — Вовсю балаганит, гуляет Лейпциг. И вдруг буржуям такие нелепицы (от дива шея трубой водосточной): выходит — живьем! — комитет стачечный. Рукав завернули. Ринулись в дело. И… чрево пакгауза вмиг опустело. Гуляет ярмарка. Сыпет нелепицы. Гуляет советским соболем Лейпциг. Страшны ли рабочим при этакой спайке буржуевы белые своры и стайки?!

[ 1923]

Уже! *

Уже голодище берет в костяные путы. Уже и на сытых наступают посты. Уже под вывесками «Milch und Butter» [2] выхващиваются хвосты. Уже на Kurf"urstendamm’е ^* ночью перешептываются выжиги: «Слыхали?! Засада у Рабиновича… Отобрали «шведки ^* » и «рыжики ^* ». Уже воскресли бывшие бурши ^* . Показывают буржуйный норов. Уже разговаривают языком пушек Носке ^* и Людендорф ^* . Уже заборы стали ломаться. Рвет бумажки ветра дых. Сжимая кулак, у коммунистических прокламаций толпы голодных и худых. Уже валюта стала Луна-парком ^* — не догонишь и четырежды скор — так летит, летит германская марка с долларных американских гор. Уже чехардят ^* Штреземаны и Куны. И сытый, и тот, кто голодом глодан, знают — это пришли кануны нашего семнадцатого года.

2

«Молоко и масло» ( нем.).

[ 1923]

Киноповетрие *

Европа. Город. Глаза домищами шарили. В глаза — разноцветные капли. На столбах, на версту, на мильоны ладов:

!!!!!ЧАРЛИ ЧАПЛИН!!!!!

Мятый человечишко из Лос-Анжелоса ^* через океаны раскатывает ролик. И каждый, у кого губы нашлося, ржет до изнеможения, ржет до колик. Денди туфлястый (огурцами огурятся) — к черту! Дамища (груди — стог). Ужин. Курица. В морду курицей. Мотоцикл. Толпа. Сыщик. Свисток. В хвост. В гриву. В глаз. В бровь. Желе-подбородки трясутся игриво. Кино гогочет в мильон шиберов ^* . Молчи, Европа, дура сквозная! Мусьи, заткните ваше орло. Не вы, я уверен, — не вы, я знаю, — над вами смеется товарищ Шарло ^* . Жирноживотые. Лобоузкие. Европейцы, на чем у вас пудры пыльца? Разве эти чаплинские усики — не всё, что у Европы осталось от лица? Шарло. Спадают штаны-гармошки. Кок. Котелочек около клока. В издевке твои комарьи ножки, Европа фраков и файфоклоков. Кино заливается щиплемой девкой. Чарли заехал какой-то мисс. Публика, тише! Над вами издевка. Европа — оплюйся, сядь, уймись. Чаплин — валяй, марай соусами. Будет: не соусом, будет: не в фильме. Забитые встанут, забитые сами метлою пройдут мировыми милями. А пока — Мишка, верти ручку. Бой! Алло! Всемирная сенсация. Последняя штучка. Шарло на крыльях. Воздушный Шарло.

[ 1923]

Маяковская галерея

Пуанкаре *

Мусье! Нам ваш необходим портрет. На фотографиях ни капли сходства нет. Мусье! Вас разница в деталях да не вгоняет в грусть. Позируйте! Дела? Рисую наизусть. По политике глядя, Пуанкаре ^* такой дядя. — Фигура редкостнейшая в мире — поперек себя шире. Пузо — ест досыта. Лысый. Небольшого роста — чуть больше хорошей крысы. Кожа со щек свисает, как у бульдога. Бороды нет, бородавок много. Зубы редкие — всего два, но такие, что под губой умещаются едва. Физиономия красная, пальцы — тоже: никак после войны отмыть не может. Кровью ^* двадцати миллионов и пальцы краснеют, и на волосенках, и на фрачной коре. Если совесть есть — из одного пятна крови совесть Пуанкаре. С утра дела подают ему; пересматривает бумажки, кровавит папки. Потом отдыхает: ловит мух и отрывает у мух лапки. Пообрывав лапки и ножки, едет заседать в Лигу наций ^* .

Вернется — паклю к хвосту кошки привяжет, зажжет и пустит гоняться. Глядит и начинает млеть. В голове мечты растут: о, если бы всей земле паклю привязать к хвосту?! Затем — обедает, как все люди, лишь жаркое живьем подают на блюде. Нравится: пища пищит! Ворочает вилкой с медленной ленью: крови вид разжигает аппетит и способствует пищеваренью. За обедом любит полакать молока. Лакает бидонами, — бидоны те сами в рот текут. Молоко берется от рурских детей; молочница — генерал Дегут ^* . Пищеварению в лад переваривая пищу, любит гулять по дороге к кладбищу. Если похороны — идет сзади, тихо похихикивает, на гроб глядя. Разулыбавшись так, Пуанкаре любит попасть под кодак ^* . Утром слушает, от восторга горя, — газетчик Парижем заливается в мили: — «Юманите» ^* ! Пуанкаря последний портрет ^* — хохочет на могиле! — От Парижа по самый Рур — смех да чавк. Балагур! Весельчак! Пуанкаре и искусством заниматься тщится. Пуанкаре любит антикварные вещицы. Вечером дает эстетике волю: орамив золотом, глазками ворьими любуется ^* траченными молью Версальским и прочими договорами. К ночи ищет развлечений потише. За день уморен делами тяжкими, ловит по очереди своих детишек и, хохоча от удовольствия, сечет подтяжками.

Похлестывая дочку, приговаривает меж ржаний: — Эх, быть бы тебе Германией, а не Жанной! — Ночь. Не подчиняясь обычной рутине — не ему за подушки, за одеяла браться, — Пуанкаре соткет ^* и спит в паутине репараций. Веселенький персонаж держит в ручках мир наш. Примечание. Мусье, не правда ли, похож до нити?! Нет? Извините! Сами виноваты: вы же не представились мне в мою бытность ^* в Париже.

[ 1923]

Муссолини *

Куда глаз ни кинем — газеты полны именем Муссолиньим. Для не видевших рисую Муссолини ^* я. Точка в точку, в линию линия. Родители Муссолини, не пыжьтесь в критике! Не похож? Точнейшая копия политики. У Муссолини вид ахов. — Голые конечности, черная рубаха ^* ; на руках и на ногах тыщи кустов шерстищи; руки до пяток, метут низы. В общем, у Муссолини вид шимпанзы.