Том 5. Стихотворения 1923

Лица нет, вместо — огромный знак погромный. Столько ноздрей у человека — зря! У Муссолини всего одна ноздря, да и та разодрана пополам ровно при дележе ворованного. Муссолини весь в блеске регалий. Таким оружием не сразить врага ли?! Без шпалера ^* , без шпаги, но вооружен здорово: ^* на боку целый литр касторовый; когда плеснут касторку в рот те, не повозражаешь фашистской роте. Чтобы всюду Муссолини чувствовалось как дома — в лапище связка отмычек и фомок. В министерстве первое выступление премьера было скандалом, не имеющим примера. Чешет Муссолини, а не поймешь ни бельмеса. Хорошо — нашелся переводчик бесплатный. — Т-ш-ш-ш! — пронеслось, как зефир средь леса. — Это язык блатный! — Пришлось, чтоб точить дипломатические лясы, для министров открыть вечерние классы. Министры подучились, даже без труда без особенного, — меж министрами много народу способного. У фашистов вообще к знанию тяга: хоть раз гляньте, с какой жаждой Муссолиниева ватага накидывается на «Аванти» ^* . После этой работы упорной от газеты не остается даже кассы наборной. Вначале Муссолини, как и всякий Азеф ^* , социалистничал, на митингах разевая зев. Во время пребывания в рабочей рати изучил, какие такие Серрати ^* , и нынче может голыми руками брать и рассаживать за решетки камер. Идеал Муссолиний — наш Петр. Чтоб догнать его, лезет из пота в пот. Портрет Петра. Вглядываясь в лик его, говорит: — Я выше, как ни кинуть. Что там дубинка у Петра у Великого! А я ношу целую дубину. — Политикой не исчерпывается — не на век же весь ее! Муссолини не забывает и основную профессию. Возвращаясь с погрома или с развлечений иных, Муссолини не признает ключей дверных.

Демонстрирует министрам, как можно негромко любую дверь взломать фомкой ^* . Карьере не лет же до ста расти. Надавят коммунисты — пустишь сок. А это всё же в старости небольшой, но верный кусок. А пока на свободе резвится этакий, жиреет, блестит от жирного глянца. А почему он не в зверинце, не за решеткой, не в клетке? Это частное дело итальянцев. Примечание. По-моему, портрет удачный выдался. Может, не похожа какая точьца. Говоря откровенно, я с ним не виделся. Да, собственно говоря, и не очень хочется. Хоть шкура у меня и не очень пушистая, боюсь, не пригляделся б какому фашисту я.

[ 1923]

Керзон *

Многие слышали звон, да не знают, что такое — Керзон ^* . В редком селе, у редкого города имеется карточка знаменитого лорда. Гордого лорда запечатлеть рад. Но я, разумеется, не фотографический аппарат. Что толку в лордовой морде нам?! Лорда рисую по делам по лординым. У Керзона замечательный вид. Сразу видно — Керзон родовит. Лысина двумя волосенками припомажена. Лица не имеется: деталь, не важно.

Лицо принимает, какое модно, какое английским купцам угодно. Керзон красив — хоть на выставку выставь. Во-первых, у Керзона, как и необходимо для империалистов, вместо мелочей на лице один рот: то ест, то орет. Самое удивительное в Керзоне — аппетит. Во что умудряется столько идти?! Заправляет одних только мурманских осетров ^* по тралеру ежедневно желудок-ров. Бойся Керзону в зубы даться — аппетит его за обедом склонен разрастаться.

И глотка хороша. Из этой глотки голос — это не голос, а медь. Но иногда ^* испускает фальшивые нотки, если на ухо наш наступает медведь. Хоть голос бочкин, за вёрсты дно там, но толк от нот от этих мал. Рабочие в ответ ^* по этим нотам распевают «Интернационал». Керзон одеждой надает очок! Разглаженнейшие брючки и изящнейший фрачок; духами душится, — не помню имя, — предпочел бы бакинскими душиться, нефтяными. На ручках перчатки вечно таскает, — общеизвестная манера шулерская. Во всяких разговорах Керзонья тактика — передернуть парочку фактиков. Напишут бумажку, подпишутся: «Раскольников ^* », и Керзон на НКИД врет, как на покойников. У Керзона влечение и к развлечениям. Одно из любимых керзоновских занятий — ходить к задравшейся английской знати. Хлебом Керзона не корми, дай ему задравшихся супругов. Моментально водворит мир, рассказав им друг про друга. Мужу скажет: — Не слушайте сплетни, не старик к ней ходит, а несовершеннолетний. — А жене: — Не верьте, сплетни о шансонетке. Не от нее, от другой у мужа детки. — Вцепится жена мужу в бороду и тянет книзу — лафа Керзону, лорду — маркизу. Говорит, похихикивая подобающе сану: — Ну, и устроил я им ^* Лозанну! — Многим выяснится в этой миниатюрке, из-за кого задрались греки и турки. В нотах Керзон удал, в гневе — яр, но можно умилостивить, показав доллар. Нет обиды, кою было бы невозможно смыть деньгою. Давайте доллары, гоните шиллинги, и снова Керзон — добрый и миленький. Был бы полной чашей Керзоний дом, да зловредная организация ^* у Керзона бельмом. Снится за ночь Керзону раз сто, как Шумяцкий ^* с Раскольниковым подымают Восток и от гордой Британской империи летят по ветру пух и перья. Вскочит от злости бегемотово-сер — да кулаками на карту СССР. Пока кулак не расшибет о камень, бьет по карте стенной кулаками. Примечание. Можно еще поописать лик-то, да не люблю я этих международных конфликтов.

[ Москва, 21 мая 1923]

Пилсудский *

Чьи уши — не ваши ли? — не слышали о грозном фельдмаршале?! Склонитесь, забудьте суеты и суетцы! Поджилки не трясутся у кого! Мною рисуется портрет Пилсудского.

Рост

У Пилсудского нет никакого роста. Вернее, росты у него разные: маленький — если бьют, большой — если победу празднует.

Когда старается вырасти рьяней, к нему красноармейца приставляют няней. Впрочем, военная не привлекает трель его: не краснозвездников ^* , а краснокрестников ^* норовит расстреливать.

Голова

Крохотный лоб. Только для кокарды: уместилась чтоб. А под лобиком сейчас же идут челюстищи зубов на тыщу или на две тыщи. Смотри, чтоб челюстьце не попалась работца, а то разрастется. Приоткроется челюсть, жря или зыкая, — а там вместо языка — верста треязыкая. Почему уважаемый воин так обильно языками благоустроен? А потому такое языков количество, что три сапога, по сапогу на величество, — а иногда необходимо, чтоб пан мог вылизывать единовременно трое сапог:

во-первых — Фошевы ^* подошвы, Френчу ^* звездочку шпорову да туфлю собственному буржуазному борову. Стоит на коленках и лижет, и лижет, только сзади блестят пуговицы яркие. Никто никогда не становился ниже: Пилсудский ^* даже ниже польской марки. А чтоб в глаза не бросился лизательный снаряд — над челюстью усищев жесткий ряд. Никто не видал Пилсудского телеса. Думаю, под рубашкой Пилсудский — лиса. Одежда: мундир, в золото выткан, а сзади к мундиру — длиннющая нитка, конец к мундиру, а конец второй — держится Пуанкарой ^* . Дернет — Пилсудский дрыгнет ляжкой. Дернет — Пилсудский звякнет шашкой. Характер пилсудчий — сучий. Подходит хозяин — хвостика выкрут. Скажет: «Куси!» — вопьется в икру. Зато и сахар попадает на носик этой злейшей из антантовских мосек. То новеньким заменят жупан драненький, то танк подарят, то просто франки. Устрой перерыв в хозяйских харчах — и пес моментально б сник и зачах. Должен и вере дать дань я и убеждения оттенить до последних толик: Пилсудский был социалистического вероисповедания, но по убеждению всегда иезуит-католик. Демократизм прихрамывает, староват одёр, у рабочих в одра исчезает вера. Придется и Пилсудскому задать дёру из своего Бельведера ^* . Примечание. Не очень ли портрет выглядит подленько? Пожалуй, но все же не подлей подлинника.

[ 1923]

Стиннес *

В Германии, куда ни кинешься, выжужживается имя Стиннеса ^* . Разумеется, не резцу его обрезать, недостаточно ни букв, ни линий ему. Со Стиннеса надо писать образа. Минимум. Все — и ряды городов и сёл — перед Стиннесом падают ниц. Стиннес — вроде солнец. Даже солнце тусклей пялит наземь оба глаза и золотозубый рот. Солнце шляется по земным грязям, Стиннес — наоборот. К нему с земли подымаются лучики — прибыли, ренты ^* и прочие получки. Ни солнцу, ни Стиннесу страны насест, наций узы: «интернационалист» — и немца съест и француза. Под ногами его враг разит врага. Мертвые падают — рота на роте. А у Стиннеса — в Германии одна нога, а другая — напротив. На Стиннесе всё держится: сила! Это даже не громовержец — громоверзила. У Стиннеса столько частей тела, что запомнить — немыслимое дело.

Так, вместо рта у Стиннеса рейхстаг ^* . Ноги — германские желдороги. Без денег карман — болтается задарма, да и много ли снесешь в кармане их?! А Стиннеса карман — госбанк Германии. У человеков слабенькие голоса, а у многих и слабенького нет. Голос Стиннеса — каждая полоса тысячи германских газет. Даже думать — и то незачем ему: все Шпенглеры ^* — только Стиннесов ум. Глаза его — божьего глаза ярче, и в каждом вместо зрачка — долларчик. У нас для пищеварения кишечки узкие, невелика доблесть. А у Стиннеса — целая Рурская область. У нас пальцы — чтоб работой пылиться. А у Стиннеса пальцы — вся полиция. Оперение? Из ничего умеет оперяться, даже из репараций.

А чтоб рабочие не пробовали вздеть уздечки, у Стиннеса даже собственные эсдечики ^* . Немецкие эсдечики эти кинутся на всё в свете — и на врага и на друга, на всё, кроме собственности Стиннеса Гуго. Растет он, как солнце вырастает в горах. Над немцами нависает мало-помалу. Золотом в мешке рубахи-крахмала. Стоит он, в самое небо всинясь. Галстуком мешок завязан туго. Таков Стиннес Гуго. Примечание. Не исчерпают сиятельного строки написанные — целые нужны бы школы иконописные. Надеюсь, ^* скоро это солнце разрисуют саксонцы.