Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

Труд

Завод. Главвоздух. Делают вообще они воздух прессованный для междупланетных сообщений. Кубик на кабинку — в любую ширь, и сутки сосновым духом дыши. Так — в век оный из «Магги» делали бульоны. Так же вырабатываются из облаков искусственная сметана и молоко. Скоро забудут о коровьем имени. Разве столько выдоишь из коровьего вымени! Фабрика. Корпусом сорокаярусным. Слезли. Сорок — в рвении яростном. Чисто-чисто. Ни копотей, ни сажи. Лифт развез по одному на этаж. Ни гуда, ни люда! Одна клавиатура — вроде «Ундервуда» ^* . Хорошо работать! Легко — и так, а тут еще по радио — музыка в такт. Бей буквами, надо которыми, а все остальное доделается моторами. Четыре часа. Промелькнули мельком. И каждый — с воздухом, со сметаной, с молоком. Не скукситесь, как сонные совы. Рабочий день — четырехчасовый. Бодро, как белка… Еще бодрей. Под душ! И кончено — обедать рей!

Обед

Вылетел. Детишки. Крикнул: — Тише! — Нагнал из школы летящих детишек. — Куда, детвора? Обедать пора! — Никакой кухни, никакого быта! Летают сервированные аэростоловые Нарпита. Стал и сел. Взял и съел. Хочешь — из двух, хочешь — из пяти, — на любой дух, на всякий аппетит. Посуда — самоубирающаяся. Поел — и вон! Подносит к уху радиофон. Буркнул, детишек лаская: Дайте Чухломскую! Коммуна Чухломская?.. Прошу — Иванова Десятого! — — Которого? Бритого? — — Нет. Усатого!. — Как поживаешь? Добрый день. — Да вот — только вылетел за плетень. Пасу стадо. А что надо? — — Как что?! Давно больно не видались. Залетай на матч авиобольный. — — Ладно! Еще с часок попасу и спланирую в шестом часу. Может, опоздаю… Думаю — не слишком. Деревня поручила маленькое делишко. Хлеба — жарою мучимы, так я управляю искусственными тучами. Надо сделать дождь, да чтоб — без града. До свидания! —

Занятия

Теперь — поучимся. Гражданин в минуту подлетает к Высшему сметанному институту. Сопоставляя новейшие технические данные, изучает в лаборатории дела сметанные… У нас пока — различные категории занятий. Скажем — грузят чернорабочие, а поэзия — для духовной знати. А тогда не будет более почетных и менее… И сапожники, и молочницы — все гении.

Игра

Через час — дома. Отдых. Смена. Вместо блузы — костюм спортсмена. В гоночной, всякого ветра чище, прет, захватив большой мячище. Небо — в самолетах юрких. Фигуры взрослых, детей фигурки. И старики повылезли, забыв апатию. Красные — на желтых. Партия — на партию. Подбросят мяч с высотищи с этакой, а ты подлетай, подхватывай сеткой. Откровенно говоря, футбол — тоска. Занятие разве что — для лошадиной расы. А здесь — хорошо! Башмаки — не истаскать. Нос тебе мячом не расквасят. Все кувыркаются — надо, нет ли; скользят на хвост, наматывают петли. Наконец один промахнется сачком. Тогда: — Ур-р-р-а! Выиграли очко! — Вверх, вниз, вперед, назад, — перекувырнутся и опять скользят. Ни вздоха запыханного, ни кислой мины — будто не ответственные работники, а — дельфины. Если дождь налетает с ветром в паре — подымутся над тучами и дальше шпарят. Стемнеет, а игры бросить лень; догонят солнце, и — снова день. Наконец устал от подбрасывания, от лова. Снизился и влетел в окно столовой. Кнопка. Нажимает. Стол чайный. Сын рассказывает: — Сегодня случайно крыло поломал. Пересел к Петьке, а то б опоздал на урок арифметики. Освободились на час (урока нету), полетели с Петькой ловить комету. Б-о-о-о-льшущая! С версту — рост. Еле вдвоем удержали за хвост. А потом выбросили — большая больно. В школу кометы таскать не позволено. — Сестра: — Сегодня от ветра скатился клубок с трех тысяч метров. Пришлось снизиться — нитку наматывать. Аж вся от ветра стала лохматовая. — А младший весь в работу вник. Сидит и записывает в дневник: «Сегодня в школе — практический урок. Решали — нет или есть бог. По-нашему — религия опиум. Осматривали образ — богову копию. А потом с учителем полетели по небесам. Убеждайся — сам! Небо осмотрели и внутри и наружно. Никаких богов, ни ангелов не обнаружено». А папаше, чтоб не пропал ни единый миг, радио выбубнивает страницы книг…

Вечер

Звонок. — Алло! Не разбираю имя я… А! Это ты! Привет, любимая! Еду! Немедленно! В пять минут небо перемахну во всю длину. В такую погоду прекрасно едется. Жди у облака — под Большой Медведицей. До свидания! — Сел, и попятились площади, здания… Щека — к щеке, к талии — талией, — небо раза три облетали. По млечным путям за кометной кривизной, а сзади — жеребенком — аэроплан привязной. Простор! Тебе — не Петровский парк, где все протерто задами парок. На ходу рассказывает бывшее в двадцать пятом году. — Сегодня слушал радиокнижки. Да… это были не дни, а днишки. Найдешь комнатенку, и то — не мед. В домком давай, фининспектору данные. А тут — благодать! Простор — не жмет. Мироздание! Возьмем — наудачу. Тогда весной тащились на дачу. Ездили по железной дороге. Пыхтят и ползут понемножку. Все равно, что ласточку поставить на ноги, чтоб шла, ступая с ножки на ножку. Свернуть, пойти по лесу — нельзя! Соблюдай рельсу. А то еще в древнее время были, так называемые автомобили. Тоже — мое почтеньице — способ сообщеньица! По воздуху — нельзя. По воде — не может. Через лес — нельзя. Через дом — тоже. Ну, скажите, это машина разве? Шины лопаются, неприятностей — масса. Даже на фонарь не мог взлазить. Сейчас же — ломался. Теперь захочу — и в сторону ринусь. А разве — езда с паровозом! Примус! Теперь приставил крыло и колёса да вместе с домом взял и понесся. А захотелось остановиться — вот тебе — Винница, вот тебе — Ницца. Больным во время оное прописывались солнечные ванны. Днем и то, сложивши ручки — жди, чтобы вылез луч из-за тучки. А нынче лети хоть с самого полюса. Грейся! Пользуйся!.. — Любимой дни ушедшие мнятся. А под ними города, селения проносятся в иллюминации — ежедневные увеселения! Радиостанция Урала на всю на Сибирь концерты орала. Шаля, такие ноты наляпаны, что с зависти лопнули б все Шаляпины. А дальше в кинематографическом раже по облакам — верстовые миражи. Это тебе не «Художественный» ^* да «Арс» ^* , где в тесных стенках — партер да ярус. От земли до самого Марса становись, хоть партером, хоть ярусом. Наконец — в грядущем и это станется — прямо по небу разводят танцы. Не топоча, не вздымая пыль, грациозно выгибая крылья, наяривают фантастическую кадриль. А в радио — буря кадрилья. Вокруг миллионы летающих столиков. Пей и прохлаждайся — позвони только. Безалкогольное. От сапожника и до портного — никто не выносит и запаха спиртного. Больному — рюмка норма, и то принимает под хлороформом. Никого не мутит никакая строфа. Не жизнь, а — лафа! Сообщаю это к прискорбию товарищей поэтов. Не то что нынче — тысячами высыпят на стихи, от которых дурно. А тут — хорошо! Ни диспута, ни заседания ни одного — культурно! Пол-двенадцатого. Радио проорал: — Граждане! Напоминаю — спать пора! — От быстроты засвистевши аж, прямо с суматохи бальной гражданин, завернув крутой вираж, влетает в окно спальной. Слез с самолета. Кнопка. Троньте! Самолет сложился и — в угол, как зонтик. Разделся. В мембрану — три слова: — Завтра разбудить в пол-восьмого! — Повернулся на бок довольный гражданин, зевнул и закрыл веки. Так проводил свои дни гражданин в XXXвеке.

III

Призыв

Крылатых дней далека дата. Нескоро в радости крикнем: — Вот они! — Но я — грядущих дней агитатор — к ним хоть на шаг подвожу сегодня. Чтоб вам уподобиться детям птичьим, в гондолу в уютную сев, — огнем вам в глаза ежедневно тычем буквы — О.Д.В.Ф. ^* Чтоб в будущий яркий, радостный час вы носились в небе любом — сейчас летуны разбиваются насмерть, в Ходынку ^* вплющившись лбом. Чтоб в будущем веке жизнь человечья ракетой неслась в небеса — и я, уставая из вечера в вечер, вот эти строки писал. Рабочий! Крестьянин! Проверь наощупь, что и небеса — твои! Стотридцатимиллионною мощью желанье лететь напои! Довольно ползать, как вошь! Найдем — разгуляться где бы! Даешь небо! Сами выкропим рожь — тучи прольем над хлебом. Даешь небо! Слов отточенный нож вонзай в грядущую небыль! Даешь небо!

[ 1925]

Приложение

Коллективное, 1924-1925

Рассказ о Климе, купившем заем, и Прове, не подумавшем о счастье своем *

I

В деревушке Рачий брод жили два соседа. Что ни вечер, у ворот их текла беседа. Сядут в ряд — не разольешь их водой колодезной: — Как-то выколосит рожь, да как-то обмолотится? — Пошабашив, под плетень Клим бредет на бревна. Пров маячит, словно тень, в тот же час там ровно. Оба — в скобку стрижены, оба — ростом вровень, у обоих — с рыжиной бороды и брови, у обоих — то ж в речах сходство, как и в платье. Словом, в чем их ни сличай — как родные братья. Сколько лет и сколько зим дружба шла меж ними. Отражался в Прове Клим, Пров светился в Климе. Так бы им прожить весь век в мире да согласьи, — да не может человек жить без безобразия! В город съездив раз в поту, наглотавшись пыли, там газету «Бедноту» ^* для себя купили. И статья в газете той бросилась в глаза им. Про крестьянский верный свой выигрышный заем. Пятьпроцентов, вишь, растит этот заем за год… Эй, крестьянин! Не грусти! Деньги — впрах не лягут. Прочитавши два раза, приумолкли други. Первым Пров потом сказал: «Мы на это туги! Увещают так и сяк, вижу, нас в газете, но, по-моему, — пустяк увещанья эти. Деньги ведь не падают, словно с сосен шишки. Так какого ж ляда выну из кубышки? Что мне чистить кирпичом на вороне перья! Не поверю нипочем в эти суеверья!» Клим молчал, молчал, да вдруг — как плюнет вбок отчаянно: «Эта речь — буржуя, друг, а вовсе не крестьянина! От кого нам хоронить тощие излишки? Вырастают, что ль, они у тебя в кубышке? Нас сто миллионов человек, коль скроем все кубышки, то нашей власти и вовек не наверстать убытки! Если будем так сидеть, как на шее чирей, — то как с нуждой нам совладеть? Как мощь страны расширить? Что тут спорить допоздна — всех это касается: двинет тот заём казна в наше же хозяйство. И для меня вопрос тут прост: В билет деньгу! Целее! Пять процентов имею рост на каждом на рубле я. Да ведь при случае таком зачем мечтать о кладе ж?!. Ты восемь гривен с пятаком за рубль за целый платишь. Уж я, конечно, не сглуплю, не лошадь, чтоб лягаться. В совете завтра же куплю пятнадцать облигаций. Ходи скорей сюда, жена! Чулок из клети высучи. Ведь может выиграть она за рубль один — до тысячи! До копейки всё вложу. Что им крыться в скрыне ^* ? Всем заграницам докажу, с кем крестьянство ныне!» — «Эк тебя разобрало, — фыркнул Пров на Клима, — лезет парень напролом прямо двери мимо! Нет, дружок, я не таков: моя мошна — тугая. Ищи попроще дураков, словечками пугая. Раздери хоть в крике рот, моя губа — не дура». И Пров от Климовых ворот удалился хмуро. С той поры — вся дружба впрах. Пуста стоит завалинка. Пров в темноту уйдет на шлях, а Клим союзит валенки.

II

Приключилась раз в деньгах нужда у Клима крайняя, дожил до черного денька, не глядя на старание… Сгорела клуня ^* , пал телок, платить приспело продналог, а цены — лезут книзу. Вот Клим картошку поволок, а Пров — в лабаз пшеницу. Да по дороге спохватясь, Клим повернул кобылу. «Зачем мне зря буравить грязь, трудить напрасно силу, в город мне зачем везти, зря добро бросая, ведь за налог могу внести я выигрышный заем. А ведь при случае таком совсем не так уж плохо по восемь гривен с пятаком платить за рубль налога». Так и сделал, как сказал, своей доволен мыслью: свалил картошку вновь в подвал и в город двинул рысью. Продналог там заплатил займом без убытка и возок подворотил к банку очень прытко. Там билет принять в залог даже очень рады, так что Клим с излишком смог все купить, что надо. Справил Клим свои дела, воротился к дому. Вот — видать уже села скирды и солому. Счастлив Клим — беду избыл, плуг привез из города. Глядь — у Климовой избы вкруг сгрудились бороды. «Почему такой затор?» — кличет Клим парнишку. «Да у дяди Прова вор сбузовал кубышку». «Вот тебе и верный понт!» — шамкнул дедка Ферапонт. «Вот те вражья шутка!» — взвизгнула Машутка. Собрался весь Рачий брод, шумен — что дуброва. Сто советов каждый рот дать готов для Прова. Только Пров не чует свет, увидавши Клима: «Эх, давал мне друг совет, пропустил я мимо! Эх! Как буду помирать, не уймусь от жалобы, вот списал бы номера — черта б вор украл бы! Вижу, деньги в займе том за стеной железною». Клим, хлестнувши пыль кнутом, молвил: «Соболезную!» Он и впрямь жалел, простя друга стародавнего. А народ — тех двух крестьян примерял да сравнивал.

III

Стал, как тень, шататься Пров, горестью терзаем, покорил его без слов наш крестьянский заем. Стала осень на дворе, Пров — желтей соломы. А у Климовых дверей гость из исполкома. Носогрейки закурив, бают то да это. Гость, все новости раскрыв, стал читать газету. Клим — глазком по тиражу… Ухмыльнулся: дай, мол, повернее погляжу, нет моих ли займов? Глядь: пятнадцать — сорок шесть верно, точка в точку… Номер этот мой и есть, кличь жену и дочку! Клим гудит, как барабан, голова — в тумане: «Хоть билет заложен в банк, выйгрыш же в кармане!» Вновь собрался Рачий брод у счастливцевых ворот. «Вот так вышел верный понт!» — шамкнул дедка Ферапонт. «Вот тебе и серия!» — взвизгнула Лукерья. Снова гомон, снова рты, как ворота, расперты. Снова в город едет Клим. Конь — худой и шаткий. Ворочается к своим на гладенькой лошадке. Говорит он, что теперь с каждою неделею улучшаться будет, верь, наше земледелие. Что для каждого села, где хозяйство худо, банк поправит нам дела, выдавая ссуду. Что, с процентом возвратив взятые гроши нам, власть через кооператив всюду даст машины. с Провом Клим до темноты вновь сидит на бревнах, обсуждая «Бедноты» ряд вопросов кровных. Но теперь их различать легче ребятишкам. Климу: «Выигрыш» кричат, Прову ж вслед: «Кубышка». Чтоб тебя порочить так было бы нельзя им — каждый лишний свой пятак вкладывай-ка в заем.

[ 1924]

Одна голова всегда бедна, а потому бедна, что живет одна *

Не счесть в стране хозяйств распылённых, что ни деревня — нужда видна. И тут и там нехватает силенок: одна лошаденка, коровенка одна. Так крестьянин и кружится белкой, едва зарабатывая на прокорм. Никак от формы хозяйства мелкой ему не подняться до высших форм. На крупное хозяйство легко б опираться, скорей бы изжить тяжелые дни, если повсюду в кооперацию мелких хозяев объединить!

1

Две деревеньки друг против друга стояли, хмурясь над речкой Сухой, обе — не то что трактора — плуга не знали, шкрябая землю сохой! От этого шкрябанья — земля, что короста, на коросте же не растет и лопух. Вот так и жили, чересчур уж просто: кто не худел — тот с голоду пух. Правая — Гореловка, левая — Нееловка. Слева — болото, справа — гора. У обоих — хозяйство уж такое мелкое, что от взгляда сухого начинало выгорать. Верст за сто город, за сорок — школа, придет нужда — хоть топись в реке. Да жил в Нееловке помощник скорый, скупщик сырья Едунов Патрикей. Знали его взрослые и дети, даже собаки знали и вороны. Что ни говорите — общий благодетель. Густа бородища — на обе стороны. Тут как тут он в случае неурожая, не давал усохнуть материнскому молоку. Зато в урожай, ему не возражая, все зерно Патрикею волокут. Но не только зерном зашибал он деньгу, не только на этом имел выгоду, закупал на корню и лен и пеньку, ничему из деревни не давал выходу. Кроме всего, был он страшный противник всяких организаций кооперативных. «Это же, — говорил он, — антихристова печать! Это ж, — гремел он, — Вавилонская блудница! Разве возможно такое нам начать, чтобы в ней вам всем объединиться?! Кой попадется в такой разврат, то не видеть тому до веку ни божьего солнца, ни царских врат, этакому человеку». Ему возражать пытался Ермил, про то, что, мол, нужен же кооператив. Да тот уходил, хлопнув дверьми, нос от Ермила отворотив. А народу слушать было немило ни речь Патрикея, ни речи Ермила. Потому как Ермил не умел объяснить: хочет сказать, а слов-то и нету. Глянешь на них — хоть водою плесни, оба багрово-огневого цвету. Да и что Ермил: крысы бедней. Хоть и тому верь не ахти-то, ну а все ж Патрикею видней, он, вишь, церковный ктитор ^* !