Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Безрукий отвел глаза, узнал изодранную рубаху, залитую будто дегтем, – почувствовал, что стоит в липком чем-то… Он отскочил, оттопал, – и все высматривал, где же руки? Руки были подсунуты под спину. Ноги? Нашел и ноги. Запутаны веревкой. Одна согнулась и выставила колено: чернелось оно на печке.
Безрукого затошнило, когда он увидал колено. В глазах мутилось… Гвоздь был забит в колено!.. Так непонятно было: гвоздь – в колено! Он встряхнулся, чтобы прогнать виденье, – оно осталось: гвоздь был забит в колено. Он вытянул руку и потрогал, – туго.
Все в нем
Он только что знал, что нужно: надо забрать пшеницу, на задворках забрать рубаху… Но увидал колено – и позабыл, что нужно.
– Они это! – вспомнил он про татар в Ай-Балке. Вспомнил, что надо что-то?
– Закрыть надо!
Он увидал, что сенник свесился с кровати, и принялся натаскивать его на Сшибка. С одной рукой было не способно, но он-таки натащил на Сшибка.
Не стало видно.
– Что, Григорий… вот и самого убили! – сказал он тихо. И заторопился – вспомнил: надо забрать, что можно! Он перебежал в казарму, схватил бутылку…
Стало легче, – и он услыхал ветер. В двери ломились, – пугало, что прийти могут.
– Пшеницу надо!..
Он побежал в теплушку, перескочил через Сшибка, к печке, и начал шарить.
– Самовар… ведерный!.. Забрать надо… за пуд пшеницы… Он швырнул самовар на Сшибка. Задел на шестке миску, – борщом запахло… Он выхлебал остатки. Нашарил жестянку с солью, пучок луку, кошелку с кукурузой…
– Да где ж пшеница?!
Он полез на скамейку, чтобы обшарить полки, но оступился и упал на Сшибка. Вскочил и кинулся из теплушки.
– Пшеница… где пшеница? Проклятые… все забрали… Что, Гришка? – закричал он к теплушке, уже не слыша ветра, – убили?! И людям не досталось!.. Так и погниет все в камне!..
Вспомнил опять татар в Ай-Балке, как жарили барана.
– И барашка взяли?!.
Он расшвырял из угла мотыги, швырнул корыто, – пустые бутылки оказались…
– Вино у него было?!
Вспомнил, что держал Сшибок вино в подполье. А где подполье? Помнилось, что в закутке. Пошел в теплушку, завернул по дороге в угол. Валялись доски… Темнело за досками…
– Кадушка? Солил барашка!
Из кадушки остро воняло салом, на дне плескалось…
– И барашка взяли!..
Он нашаривал рукой в рассоле, поймал отонку, цедил рассол через пальцы, вылавливал кусочки…
– Проклятые, все забрали!..
Трясло его лихорадкой, выстукивали дробь зубы.
– Да где ж пшеница?..
Он бегал по казарме, не слыша ветра, натыкался на рассыпанную печку, стукался в дощатую перегородку, словно его швыряло.
– Пшено, куры… – бегали за ним мысли, – скорей забирать надо, сейчас захватят… И самовар ведерный…
Он побежал к двери, но что-то его остановило…
– А где пшеница?..
И вдруг – увидал пшеницу! Текла она по ногам волною, ядреная, золотая, – шелестела. И он утонул в потоке…
– Идут!.. – крикнул над головой голос.
Он очнулся и опять услыхал ветер. Огляделся…
– Убили Сшибка?
И опять заметался по казарме. Схватил мешок со стола, вытряхнул из мешка паяльник, – и позабыл, что надо? Стоял, раздумывая, а ноги бежали
к двери.– Соль надо… самовар ведерный…
Он разыскал отонку и кусочки, сунул в мешок и вспомнил, – что-то еще взять надо? Побежал в теплушку, принес лук, соль и кукурузу…
– Под хворостом все обшарить… прятал! Кур не найти, в кустах посели… светать будет, на пшено подманить надо!
Его уже не держали ноги. Он выпил вина – и вспомнил:
– Было у него вино в подполье!
Он опять побежал в теплушку, по стуку нашел подполье.
– А, проклятый!..
Как раз на твориле лежал Сшибок.
– И тут не даешь! – пнул он ногою Сшибка. – Ста-щим! Он упал на пол, уперся ногами в Сшибка, спиной в перегородку. Не шевельнулся Сшибок.
Мелькнуло – тело, нельзя так с телом!..
– Стерво… колода!.. – сказало ему другое, – сволочи те дознали… бросили, убежали… все дознали!., подыхать швырнули!
Он бешено пинал Сшибка. Не Сшибка, а тех, далеких, которые всё дознали.
– Гуляли, убежали… Подыхай, собака!.. Не подавался Сшибок.
– Чем бы его? – старался понять Безрукий, чем бы отвалить Сшибка. – Черт… улегся… И мертвый, а замучил… а-а, колода!
И вдруг ему осветило, что в подполье-то и лежит пшеница. И понял, чем отвалить колоду.
Он побежал в казарму и разыскал мотыгу.
– Теперь подашься!..
Он всунул мотыгу под колоду, сам подлез под мотыгу, напружил спину… Вывернулась из руки мотыга, и он опрокинулся на Сшибка.
– Не даешь, проклятый!
Он задвинул мотыгу глубже, подсунул под нее коленку, плечом уперся – и передвинул Сшибка. Колодой перевалился Сшибок.
И только теперь разобрал Безрукий, что месяц заглядывает через верх окошка, лежит полосой на печке. Он посмотрел на месяц, – и этот месяц в глубоком небе сказал ему светом что-то. Он поглядел на Сшибка, вспомнил его, живого, и стал креститься…
– Прости, Григорий… Господь видит…
Черным затылком кверху лежал Сшибок, сучил вздутые кулаки, крест-накрест. Яснели они на светлой печке.
Вздутые кулаки, налитые черной кровью, были страшны. Безрукий закрыл кулаки матрасом и стал поднимать творило. Но не за что было ухватиться.
– И кольцо вынул, чтобы неприметно… Ясно было, что здесь и лежит пшеница.
Он старался зацепить ногтями, но творило забухло, и только срывались ногти.
– За топором надо, на задворки?
И увидал мотыгу. Стал защеплять мотыгой. С одной рукой было не способно, мотыга не давалась. Наконец, защепил и поднял. Из черной дыры подполья понесло теплой гнилью.
Вгляделся – черно, ничего не видно. По краям ощупал, – и лесенки не оказалось.
– Огня надо…
Он пошарил в печурке спичек. Не было давно спичек, надо высекать кресалом. Не было ни камня, ни кресала.
– В кармане у него нет ли?
Он поглядел на Сшибка – и не решился. Лег на брюхо, спустил мотыгу, стал шарить по подполью. Переболтал всё подполье – пусто.