Трень - брень

Ольга села поспешно, ноги свесила и, когда плач утих, почесала одной ногой другую.

– Не дают спокойно утопиться, ходят тут, будто другой дороги им нету... Туфли я, пожалуй, оставлю. Они еще совсем новые.
– Ольга сняла туфли, обтерла с них пыль носовым платком, заодно нос вытерла и поставила туфли на парапет. Встала во весь рост...

Птицы над ее головой примолкли, оцепенели от жгучего любопытства. Кроме вороны...

– Прощайте, деревья. Птицы, прощайте. Вы меня никогда не презирали. Если разобраться, вы тоже рыжие. Вас тоже многие обижают. И ты, камень, прощай.
– Ольга нагнулась, погладила теплый камень-гранит, отполированный многими прикосновениями.

– Ну, а теперь пора. Еще раз прощайте.
– Ольга руки раскинула...

Боба за кустом взвизгнул и засмеялся.

– Нетушки, нетушки, - затараторил он, как пятиклассница, у которой есть что сказать подружкам по большому секрету.
– Нетушки, и не спорьте. Она сама мне сказала, что ей Танька сказала, а Танька слышала в щелку... Ха-ха-ха... Хи-хи-хи...

Ольга опять села.

– Бегают тут. Ходят всякие. Эй вы, уходите отсюда!
– Она подождала, пока смех замолк. Повздыхала досадливо.
– Свитер я тоже оставлю. Это хорошая вещь. Мне его мама вязала. Кому-нибудь пригодится.
– Ольга стащила свитер, положила его рядом с туфлями. Встала, руки раскинула.
– Прощайте, деревья. Листья, прощайте...

Боба за кустом в один миг скинул кеды и куртку. Напружинился весь.

– И вы, птицы, прощайте... Почему вы молчите? Вам противно со мной разговаривать?
– Ольга почесала затылок, поежилась.
– Холодно...

Ворона снялась с дерева, полетела в другую часть парка, где карусели.

– А почему я должна топиться?
– сказала Ольга.
– Если я утоплюсь, все будут ахать и охать, станут жалеть бабушку. Старуха Маша скажет, что я вся как есть в рыжую Марфу. Боба скажет: "Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно". Зачем это я должна топиться из-за дураков?
– Ольга сунула руки в карманы.

Птицы над ее головой запищали - принялись спорить, права Ольга или не права. Некоторые щеглы даже подрались между собой.

Боба за кустом досадливо крякнул.

– Такой был случай прославиться, - сказал Боба.

Раздался свисток, и на аллее появился милиционер, он же шут (дядя Шура).

– Что здесь происходит? Прекратить! Я вам сказал, прекратить стоять близко к воде! Нельзя вас оставить одних ни на минуту. Что это вы тут разделись?

– Что, и раздеться нельзя? Может, мне жарко.

– Не может быть жарко, потому что сегодня не жарко.

– Может, мне изнутри жарко.

– В таком случае вызывают врача, а не раздеваются возле самой реки.

– Не нужно врача. Никого мне не нужно. Может, я искупаться хотела.

– Сейчас же одеться!

Ольга хотела возразить, но милиционер, он же шут (дядя Шура), поднял руку.

– Р-разговорчики!.. Могу я, наконец, иметь личную жизнь?

Боба за кустом второй кед натянул, куртку надел и куда-то пошел, по дальнейшим своим делам. Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи - и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.

– А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, - сказала Ольга довольно ехидным голосом.

– Р-разговорчики!
– Шут (дядя Шура) усмехнулся, снял милицейскую фуражку, сел рядом с Ольгой.
– Устал я за вами бегать. Иногда очень хочется мне, чтобы все было тихо, спокойно. Чтобы у всех была красивая личная жизнь.

– Тогда зачем вам эта милиционерская фуражка? Может, для страха?

– Для авторитета. Милиционер всегда прав - в этом смысл его должности. Ты заметила - старые милиционеры похожи на генералов. У них жизнь нелегкая. Нелегко человеку, который всегда прав. Конечно, если он это понял.

– Дядя Шура, у вас с собой нет чего-нибудь поесть, а? Я что-то есть захотела.

– Живешь, если есть просишь. Бутерброд с сыром.

– И вы, дядя Шура, поешьте. Я почему-то не умею есть в одиночестве.

Ольга разделила бутерброд пополам.

– Зачем, а? Зачем они мне не верят?
– спросила она, набив рот. Разве у меня на лбу написано, что я врунья?

– А разве написано, что ты правдивая?

– Шутите вы, - пробормотала Ольга.
– Как же это можно не верить человеку, не зная его?

– А может быть, он мазурик.

– Да, но, может быть, он правдив, может быть, честен. Скажите, с чего мы должны начинать отношения?

– С доверия.

– Дядя Шура, а вы не писатель?

– Ты же знаешь, у меня другая работа.

– А может быть, вы пишете по ночам?.. Дядя Шура, если б вы были писателем...

Шут провел по своим волосам рукой, стали они у него серебристыми.

Он очки на нос надел и состарился.

– Ну?

– ...и вам бы потребовалось вставить в книжку мерзавца, уважительным голосом прошептала Ольга.

– Подлеца?

– Ага...
– Ольгин голос задрожал.
– Каким бы вы его сделали внешне?

– Я бы сделал его таким... пожалуй, немного усталым.

– Усталым?

– Ну да. У мерзавцев трудная жизнь.

– А внешне?

– Я бы сделал его остроумным. Если подлость не остроумна, она беспомощна. Я бы сделал его обходительным, энергичным и вежливым, кстати. Иначе его слишком легко было бы распознать.

– Я про внешность спрашивала.

– Это и есть внешность.

Они помолчали немного. Ольга дожевала бутерброд, стряхнула крошки с колен.

– Я бы не опоздала к началу занятий, - сказала она.
– Но у нас на островах не было погоды. Пурга была. Самолеты не летали... Завтра я приду в школу. Учитель поставит меня у доски перед всеми ребятами. Расскажет им, кто я, откуда. А я буду смотреть в класс и буду видеть, как ребята перешептываются. Буду читать по губам слово "рыжая". Потом кто-нибудь самый смелый скажет громко: "Рыжая!" Класс засмеется. Учитель и я покраснеем, нам станет неловко за чужую глупость... Зачем, а? Почему так?

– Напрасно ты беспокоишься, - грустно сказал ей шут.
– Ничего этого не случится. Ты ведь теперь не рыжая. Ты теперь черная.

Ольга провела рукой по волосам и бросилась к ступеням, которые уходили к реке.

– Куда ты?
– крикнул шут, в этом крике его прозвучала тревога. Он быстро надел фуражку.
– А ну, прекратить!

– Да я волосы вымою, - ответила Ольга снизу.
– Пусть другие говорят, что они не рыжие. А я рыжая.

– На, возьми полотенце.
– Шут достал из кармана полотенце, бросил его вниз и ушел.