Третьего не дано

– Не будете ли вы, милейшая Валентина Владимировна, столь любезны, что позволите мне притронуться к клавишам вашего пианино? Всего две минуты...

– Вы играете?
– крылатые дуги бровей Валентины Владимировны радостно встрепенулись.
– Прошу вас.

Мишель полистал ноты. Чайковский, Григ, Шопен...

Ну конечно, он сыграет Шопена!

Мишель тихо, будто к чему-то нежному и хрупкому, прикоснулся к клавишам. Они ответили благодарно и искренне, как старому, доброму другу.

Он играл, а перед глазами всплывала апрельская ночь, Дзержинский в нетопленой комнате, его слова:

"Честное слово, с октября семнадцатого я еще никогда так чудесно не отдыхал, как этой ночью..." Всплывало сияющее лицо Юнны...

Калугин слухгал и думал о том, что он не ошибся, согласившись взять Мишеля с собой. Крепнущее чувство дружбы сейчас становилось незаменимым и нерасторжимым, каким оно бывает у людей, знающих, что от каждого шага зависит не только их собственная жизнь, но и их дело.

– Божественно...
– прошептала Валентина Владимировна, и ее глаза засверкали.
– Божественно...

Она сопоставляла сейчас Мишеля с Иосифом и думала о том, что Иосиф бледнеет и меркнет в сравнении с ним.

И еще у нее мелькнула мысль: конечно же, этим людям можно довериться. Разве может кто-либо из заводских парней, из лапотников, пришедших работать в Чека, разбираться в музыке, так вдохновенно исполнять Шопена?!

"И все же нужно проверить, проверить, проверить..." - упрямо нашептывал ей внутренний голос.

Через три минуты в гостиной снова царила тишина.

Калугин и Мишель, не мешкая, направились к перевозу.

Пристань встретила их оживленным гомоном людей, ждущих парохода, свежестью воды, острым запахом соленой рыбы. Пароходишко был дряхлый, скрипучий. Он долго, будто нехотя, причаливал к пристани, пыхтел и жалобно, по-детски беспомощно вскрикивал тоненьким гудком.

Мишель видел Волгу впервые, но любоваться зелеными берегами, солнцем, льющим в воду золотой поток расплавленных лучей, песчаным бархатом оголенных отмелей было некогда. Он, не показывая виду, что кого-то хочет приметить, искал глазами Ковалькова. У него отлегло от сердца, когда увидел молодого чекиста на корме, в самой гуще торговок и дачников.

– Все в порядке, - шепнул он Калугину.

Дача, на которую их направила Никитина, была и в самом деле живописной. Она стояла на крутом берегу небольшого пруда. Сосны и березы смотрелись в воду, и чудилось, что их верхушки упираются в самое дно.

К изумлению Калугина и Мишеля, их встретила Никитина. Трудно было попять, как ей удалось опередить их. Видимо, она успела уехать предыдущим рейсом, пока они тащились трамваем и искали пристань.

В просторной, небрежно обставленной комнате с большим голландским окном их ожидал толстый, обрюзгший человек с бесцветными бровями и округлым подбородком с ямочкой. Круглое, доброе лицо его дышало благодушием. Он заботливо осведомился, как московские гости доехали, как они себя чувствуют и не нуждаются ли в отдыхе. Тенорок его булькал ручейком надоедливо и усыпляюще.

И вдруг он, не меняя доброжелательного выражения своего пухлого лпца, тем же заботливым, почти ласковым, приторным голоском спросил:

– Итак, господа, сколько вам платят в Чека за вашу работу?

Мишель не успел что-либо сказать, как Калугин рывком выхватил из кармана маузер.

– Провокатор, мать твою... Русских офицеров позорить!..

Толстяк попятился, закрываясь поднятыми на уровень лица пухлыми ладонями, будто ото могло спасти его от пули.

– К чертовой бабушке эти провокации, к черту шантаж!
– вскипел Калугин.
– Мы не позволим... Полковнику Перхурову будет доложено...

– Господа, миленькие, к чему эти распри, - елейно проговорила Никитина.
– Иван Ннканорович, что это вы?

Вам надобно извиниться.

– Но вы же... вы же сами...

– Сейчас не время оправдываться, - резко оборвала его Никитина. Послушайте лучше, что рассказывают паши дорогие гости.

– Я с удовольствием отрекаюсь от подозрений... Это пе более чем шутка... Примите, господа, мои уверения...

Мишель почти слово в слово повторил то, что рассказывал в гостиной. Толстяк удовлетворенно кивал головой.

– Вся беда наша в разногласиях, - подчеркнул он.
– Одни трубят сбор и зовут к оружию сегодня, сейчас, сию же минуту. Вторые настаивают на тщательной подготовке, а третьи ждут, пока рак на горе свистнет.

– Рак не свистнет, господа, - пробасил Калугин, стукнув рукояткой маузера по столу.
– И мы не позволим лежать на печи и ждать этого свиста. Надо трубить сбор - и немедля, пока в Казани Чека не сделала то, что сделала в Москве.

– Вы, конечно же, господа, не раз встречались с Борисом Викторовичем, утвердительно сказал толстяк, выслушав Мишеля.
– И потому мы с должным уважением отнесемся к тем инструкциям, которые вы нам передадите. Кстати, мы все так переживаем за состояние его здоровья. Вероятно, он за эти мучительные дни поседел еще более, чем прежде?

– Мы привезли не инструкции, а приказы, Иван Никанорович, или как вас там величать, - рубанул Калугин.
– Не надо забывать, что мы с вами состоим, пардон, не в бардаке, а в военной организации. Эти приказы я обязан немедленно передать главному штабу, а вы нас маринуете вот уже целый день. Если так и будет продолжаться - адью, господа! Но вся ответственность ляжет на тех, кто ставит нам палки в колеса.

– Что же касается Бориса Викторовича, о котором вы столь трогательно заботитесь, - добавил беспечным тоном Мишель, - то он, как всегда, бодр, крепок, и, как прежде, так и теперь, в его волосах нет ни единой сединки.

– Благодарю вас, господа, за исключительно обстоятельную и ценную информацию. И, ради всевышнего, пе гневайтесь на нас: это не болезненная мнительность, а всего лишь естественный инстинкт самозащиты.
– Толстяк становился слащав до приторности.
– Ваша добрая фея Валентина Владимировна сегодня же вечером сведет вас с людьми, от которых зависит судьба казанской организации, и вы получите полную возможность исполнить данное вам поручение.

Калугин и Мишель встали, по-военному вытянулись в струнку и откланялись.

– Подождите меня в саду, - проворковала Валентина Владимировна.
– Я приду к вам тотчас же.

Едва они вышли, как Валентина Владимировна горячо и зло зашептала толстяку:

– Ванечка, нельзя же так по-топорному, я рассчитывала на тебя, а ты выплеснул свои подозрения, едва завел разговор. Тоньше все это надобно, батенька, тоньше...

Но, разрази меня гром, я в восторге от этого Свиридова.

Он жесток, властолюбив, непреклонен. У такого рука не дрогнет. Такие, как он, спасут Россию...