Третьего не дано

Дзержинский щелкнул выключателем, раздвинул плотные шторы. Рассвет тихо заструился в оживших окнах. Солнце еще не взошло, но его предвестник алая полоса на востоке разгоралась все ярче и ярче. Свежее сияние рассвета омолодило старые дома.

Дзержинский отошел от окна, на вешалке, там, где висела его шинель, увидел матросскую бескозырку, на ней отчетливо выделялась надпись: "Стерегущий".

"Он же никогда не был матросом, Илюша Фурман, - вновь подумал Дзержинский, чувствуя, как острые льдинки жгут сердце.
– И усы не успел отрастить..."

Дзержинский снял бескозырку с вешалки, долго смотрел на нее, словно перед ним было что-то живое.

"Стерегущий"... Хорошее слово. В нем - сущность работы чекиста..."

Дзержинский подошел к столу, перевернул листок календаря. Там было помечено: "Завтра - оказия". Он едва не забыл, что завтра можно будет, воспользовавшись оказией, передать письмо Софье Сигизмундовне в Швейцарию. "Завтра" - это уже сегодня. Надо написать хоть несколько строк.

Дзержинский взял ручку. Перо стремительно понеслось по бумаге.

"Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время - это одно непрерывное действие...

Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать- ко все более решительным мерам. Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля - бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...

Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабинета - здесь работаю, тут же, в углу за ширмой, стоит моя кровать. В Москве я нахожусь уже несколько месяцев. Адрес мой Б. Лубянка, 11".

Поезд прибывал в Казань днем. Веселый дождь хлестал по стеклам вагонов, будто отважился пробить их насквозь. Дома, примыкавшие к привокзальной площади, утонули в звенящей воде. Дождь разогнал людей с перрона. Чудилось, он смыл все - птиц с деревьев, пыль со старых крыш, следы людей с мостовых.

Пассажиры с неохотой покидали душные, обжитые вагоны, сдаваясь в плен дождю. Сзади напирали, и передние, вдруг решившись, прыгали в пенящиеся лужи.

Следуя их примеру, Калугин и Мишель побежали к дверям вокзала. Там быстро образовалась пробка, и они с трудом протиснулись в до отказа переполненный зал ожидания.

– Все, - сердито пробурчал Калугин.
– Воды полные сапоги. Как на палубе в штормягу.

– У меня тоже, - утешил его Мишель.

После опьяняюще чистого, промытого ливнем воздуха казалось, что их заперли в какой-то плотный, непроницаемый смрадный ящик. Нечем было дышать.

– Двинули на улицу, - предложил Мишель.
– Все равно уже вымокли.

Калугин покосился на огромное, в грязных подтеках окно вокзала и стал пробиваться к выходу. Мишель устремился за ним.

Дождь поутих, но улицы еще звенели стремительными ручьями. Над вымытыми, блестящими крышами заголубело чистое небо. Вечер обещал быть спокойным и теплым.

На привокзальной площади не оказалось ни одного извозчика - их расхватали испугавшиеся дождя пассажиры. Лишь одна дряхлая кляча, запряженная в ветхую повозку, жалась к покосившемуся забору. Прислонившись к мокрому, облезлому крупу лошади, стоя дремал возница-татарин.

– Повезешь?
– спросил Калугин, подходя к нему и отчаянно хлюпая дырявыми сапогами.

– Близко - повезем, далеко - не повезем, - уныло откликнулся возница, заморгав блеклыми старческими глазами.
– Конь кушай хочет. Овес - нет, сено - нет.

Вода есть, воздух есть. Помирать будем скоро...

– - Гостиницу "Сарай" знаешь?
– спросил Калугин.

– "Сарай"?
– бесстрастно переспросил возница и вдруг оживился, будто окончательно сбросил с себя остатки дремоты.
– "Сарай" Москва знает, Париж знает, Нижний Новгород знает. Мусса много господ "Сарай"

возил...

– Вот что, татарская морда, - жестко сказал Калугин: он уже входил в роль белогвардейского офицера.
– Мне твои басни слушать недосуг. Вези в "Сарай", да поживее!

Возница суетливо полез на облучок. Калугин и Мишель вспрыгнули на повозку, Кляча, вздрогнув, силилась натянуть постромки. Возница отчаянно хлестал ее по мосластому боку. Мутная россыпь брызг обдала их лица.

Наконец кляча стронула повозку с места и медленно застучала копытами по мокрым камням. Калугин снял сапоги и вылил из них воду.

Мишель с жадным любопытством разглядывал низкие дома, редких прохожих. В сравнении с шумной, суетной Москвой жизнь текла здесь тихо, размеренно, и лишь в той стороне, где, по предположению Мишеля, была Волга, временами слышались одиночные выстрелы.

Гостиница "Сарай" длинным двухэтажным четырехугольником возвышалась вблизи базарной площади. Крохотные торговые палатки, облепившие ее с двух сторон, напоминали скопление лодок возле корабля.

Расплатившись с возницей, который за всю дорогу не промолвил ни слова, Калугин и Мишель вошли в подъезд гостиницы. В тесной прихожей томились в ожидании свободных номеров люди. Наметанный глаз Калугина сразу же угадал в некоторых из них переодетых офицеров. Накрашенная женщина сидела под пыльной пальмой и курила длинную папиросу, стряхивая пепел в кадку и кокетливо выпуская дым через нос. В противоположном углу группа красноармейцев, составив в козлы винтовки, укладывалась спать на полу.

Калугин оттер плечом приникших к окошку ожидающих, хмуро и повелительно изрек появившейся там рыжеволосой даме:

– Двадцать первый номер, мадам...

Рыжеволосая недоверчиво разглядывала мокрый, измятый пиджак Калугина и презрительно молчала.

– Я не привык повторять, мадам...

Дама вскочила, ожесточенно, как гривой, тряхнув рыжими буклями. В руке у нее загремела связка ключей.

Номер для Калугина и Мишеля был снят еще накануне сотрудником Казанской губчека, который отрекомендовался в гостинице коммерсантом. С ним Калугин и Мишель должны были встретиться этой ночью.

Номер оказался угловым, находился на втором этаже, и это вполне устраивало чекистов. Они первым делом сняли свою вымокшую одежду, развесили ее на стульях.

Потом набросились на сухую, солонющую воблу. Расправившись с ней, запили скудный ужин водой.

Блаженно растянувшись на койках, они молчали, и каждый думал о том, что предстоит им сделать завтра...

...Когда Петере привел Калугина и Мишеля к Дзержинскому, их было трудно узнать. Вместо кожанки, которую Калугин не снимал даже в жаркие дни, на нем мешковато висел порыжевший на солнце пиджак. Брюки навыпуск были заправлены в изрядно избитые сапоги.