Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Едва Кальтенбруннер умолк, как на фоне освещенного фасада штаба возникла темная массивная фигура. Тяжелой походкой, в полном одиночестве к нам приближался облаченный в парадный мундир генерал Фромм. Я попрощался с Кальтенбруннером и его спутниками и выступил из тени деревьев навстречу Фромму. «С путчем покончено, – начал Фромм. Внешнее спокойствие явно давалось ему с огромным трудом. – Я только что отдал необходимые распоряжения всем окружным штабам. На некоторое время я был отстранен от командования армией резерва. Меня вывели из кабинета и заперли. И кто это сделал! Мой начальник штаба! Мои ближайшие помощники!» Пытаясь оправдать казнь штабных офицеров, Фромм говорил все громче, и в его тоне можно было различить не только возмущение, но и тревогу: «Как их командир я счел своим долгом немедленно предать всех заговорщиков военному суду. – И уже страдальческим шепотом Фромм закончил: – Генерала Ольбрихта и моего начальника штаба полковника Штауффенберга больше нет в живых».

Фромм хотел первым делом позвонить Гитлеру. Я тщетно просил его сначала поехать в мое министерство. Он настаивал на встрече с Геббельсом, хотя не хуже меня знал, что министр пропаганды его терпеть не может и не доверяет ему.

В резиденцию Геббельса уже привезли арестованного генерала Хаазе, военного коменданта Берлина. В моем присутствии Фромм кратко изложил недавние события и попросил Геббельса соединить его с Гитлером. Однако Геббельс приказал Фромму выйти из кабинета и только после этого позвонил Гитлеру. Я не был свидетелем их почти двадцатиминутного разговора, поскольку меня тоже попросили удалиться. Закончив разговор, Геббельс вызвал часового и поставил его у дверей помещения, где находился Фромм.

Только ночью в особняке Геббельса появился Гиммлер, которого до тех пор никто не мог найти, и, не дожидаясь расспросов, стал подробно объяснять причины своего отсутствия [271] . В связи с этим он говорил, что существует проверенное правило борьбы с восстаниями: необходимо держаться подальше от центра событий и хладнокровно проводить необходимые контрмеры.

Геббельс как будто удовлетворился этим объяснением. Он пребывал в прекрасном расположении духа и подробно рассказал Гиммлеру о происшедшем, не преминув подчеркнуть, что единолично справился с мятежом. «Какие идиоты! Какое ребячество! Я бы на их месте действовал иначе. Почему они не захватили радиостанцию и не обратились к нации со своими лживыми призывами? Подумать только, они поставили часовых у моей двери, но не помешали мне связаться с фюрером и мобилизовать все ресурсы! Они даже не отключили мой телефон! Быть в выигрышном положении и так напортачить! Жалкие дилетанты!.. Они слишком полагались на традиционное повиновение и считали само собой разумеющимся, что офицеры и солдаты будут беспрекословно выполнять их приказы. Это и обрекло их на поражение. Они забыли, что за последние годы национал– социалистическое государство научило немцев разбираться в политике. В наши дни просто невозможно заставить людей автоматически исполнять приказы кучки генералов. – Геббельс вдруг резко оборвал самовосхваления и обратился ко мне: – Дорогой герр Шпеер, я должен кое-что обсудить с рейхсфюрером наедине. Доброй ночи».

271

Гиммлер явно не спешил подчиниться приказу Гитлера вернуться в Берлин, отданному в пять часов вечера. Он тянул с отлетом из Ставки; его самолет приземлился в Берлине поздно вечером и не на аэродроме Темпельхоф, а на незаметной взлетно-посадочной полосе за городом.

На следующий день, 21 июля, всех влиятельных министров пригласили в Ставку для поздравлений фюрера. К моему приглашению прилагалась просьба привезти двух моих главных помощников Дорша и Заура – необычная просьба, особенно если учесть, что все остальные министры прибыли без заместителей. На церемонии Гитлер приветствовал моих подчиненных с демонстративной сердечностью, а меня удостоил лишь небрежным рукопожатием. Свита Гитлера также вела себя с необъяснимой сдержанностью. Как только я вошел, разговор прервался, присутствующие либо отвернулись, либо покинули помещение, а Шауб, адъютант Гитлера, многозначительно сказал мне: «Теперь-то мы знаем, кто стоял за покушением на фюрера» – и так поспешно удалился, что я не успел ни о чем расспросить. Заура и Дорша пригласили на вечернее чаепитие в узком кругу. Я же подобного приглашения не получил. Все было очень странно, и я встревожился.

А вот Кейтель, которого в последние недели много критиковали, вернул себе расположение фюрера. Гитлер с удовольствием повторял, как после взрыва, вскочив на ноги и увидев его, невредимого, Кейтель бросился к нему, восклицая: «Мой фюрер, вы живы, вы живы!» – и, забыв о субординации, жарко его обнял. После столь ярких доказательств преданности Гитлер никак не мог распрощаться с Кейтелем и даже проникся к нему теплыми чувствами, тем более что Кейтель казался самой подходящей кандидатурой на роль жестокого мстителя. «Кейтель сам чуть не погиб, – заявил Гитлер. – Он никого не пощадит».

На следующий день Гитлер обращался со мной более дружелюбно, и свита тут же последовала его примеру. В чайном домике фюрер провел совещание, на котором присутствовали Кейтель, Гиммлер, Борман, Геббельс и я. Не ссылаясь на меня как на автора идеи, Гитлер сделал то, к чему я призывал его еще две недели тому назад: назначил Геббельса имперским уполномоченным по всеобщей мобилизации. Счастливо избежав смерти, Гитлер стал более решительным и проявил готовность осуществлять меры, в необходимости которых я и Геббельс убеждали его более года.

Затем Гитлер обратился к событиям последних дней. Он ликовал: наконец-то в войне наступил коренной перелом. Дни предательства позади; другие, более компетентные генералы возьмут на себя командование войсками. По словам Гитлера, только сейчас он осознал, как прав был Сталин, когда уничтожил Тухачевского. Это был важнейший шаг на пути к военным успехам. Ликвидировав свой Генеральный штаб, Сталин освободил место для молодых энергичных командующих, не скованных опытом службы в царской армии. Прежде, как заявил Гитлер, он считал обвинения, выдвигавшиеся на московских процессах в 1937 году, сфабрикованными, но теперь, после событий 20 июля, он допускает их обоснованность. И хотя он по-прежнему не располагает никакими уликами, нельзя исключить возможность вероломного сотрудничества русского и германского генеральных штабов.

Все согласились с этими измышлениями. Геббельс обрушился на генералитет с оскорблениями и презрительными замечаниями. Я попытался возразить, но Геббельс резко меня оборвал, а Гитлер не стал вмешиваться [272] .

Когда выяснилось, что генерал Фельгибель, начальник службы связи ОКВ, также участвовал в заговоре, Гитлер чуть не задохнулся от ярости и тут же свалил на Фельгибеля все военные промахи: «Теперь я понимаю, почему в последние годы проваливались все мои великие планы завоевания России. Из-за предательства! Если бы не предатели, мы давным– давно одержали бы победу. Вот мое оправдание перед историей. Теперь-то мы выясним, не установил ли Фельгибель прямой связи со Швейцарией и не передавал ли все мои планы русским. Допросить его с применением любых средств!.. И опять я оказался прав. Никто не соглашался со мной, когда я выступал против единого командования вермахтом! Под руководством одного человека вермахт представляет угрозу! И вы все еще думаете, что я случайно приказал сформировать так много дивизий СС? Я знал, что только так мы сможем справиться с оппозицией… Я назначил генерал-инспектора бронетанковых войск… Все это делалось для того, чтобы распылить командование войсками».

272

23 июля 1944 г. Лей опубликовал в «Ангриф» редакционную статью, в которой объявил о начале государственной кампании против старой военной аристократии: «Вызывающие отвращение дегенераты, вырожденцы, коррупционеры и трусы – такова аристократическая клика, доставшаяся национал-социализму в наследство от евреев… Мы должны уничтожить эту мерзость, вырвать ее с корнем… Недостаточно просто отразить нападение… наш долг истребить всю эту породу».

Затем Гитлер с новыми силами обрушился на заговорщиков, грозя уничтожить всех до единого. Он вдруг решил, что Шахт умышленно саботировал перевооружение армии, и приказал его арестовать. Он сетовал на свою былую мягкость, а затем вспомнил о Гессе: «Гесса мы тоже повесим без всякого сожаления. Это с него все началось, это он подал дурной пример предательства».

После каждой такой вспышки Гитлер успокаивался и с благодарностью человека, пережившего смертельную опасность, вновь и вновь возвращался к истории покушения, а затем начинал разглагольствовать о коренном переломе и скорой победе. Провал заговора придал ему уверенности в будущем, а мы все охотно поверили его оптимистическим прогнозам.

Вскоре была закончена перестройка главного бункера, из-за чего, собственно, Гитлер и оказался в день покушения в моем бараке. Если здание можно считать неким символом, то наверняка им был этот бункер. Снаружи похожий на древнюю египетскую гробницу, он на самом деле был всего лишь огромным бетонным сооружением без окон, без прямой вентиляции, с очень малой полезной площадью. Бетонные стены толщиной около пяти метров отгораживали Гитлера от внешнего мира в прямом и переносном смысле, оставляя его наедине со своими иллюзиями.

Ночью 20 июля начальника штаба Цайтцлера отправили в отставку. Я воспользовался случаем и нанес ему прощальный визит. Заур навязался составить мне компанию. Во время нашей беседы зашел вернувшийся из командировки подполковник Гюнтер Шменд, которому до казни оставалось всего несколько недель. Его приход возбудил подозрения Заура: «Они точно сговорились. Вы заметили, как они смотрели друг на друга?» – «Нет», – раздраженно ответил я. Когда мы с Цайтцлером остались наедине, я узнал, что Шменд только что вернулся из Берхтесгадена, куда ездил с поручением забрать документы из штабного сейфа. Цайтцлер сообщил об этом с таким невинным видом, что я уже не сомневался: заговорщики не посвятили его в свои планы. После трех дней пребывания в Ставке Гитлера утром 24 июля я вылетел в Берлин, так и не выяснив, сообщил ли Заур Гитлеру об этой встрече.