Треугольник

Улица была темной, без фонарей. В темноте проглядывали очертания бараков, железнодорожные рельсы, поблескивали золотые зубы Индзака.

Задыхаясь, прижал он Ермон к какой-то белой стене, ладонями обхватил ее спину… Когда Индзак крепко прижался к ней губами, Ермон, как сквозь сон, чувствовала зубную боль. Но эта боль обволакивалась каким-то сладостным-сладостным чувством…

Мисака Ермон забыла. А когда вдруг возникали мысли о Мисаке, Ермон отгоняла их, не подпускала близко.

Мисак был какой-то иной стороной ее жизни — серьезной, земной. А это… Это была завораживающая сказка…

Ермон думала о Мисаке как о хозяине, который заботится о ней, который, вдруг увидев все это, улыбнулся бы прощающе, так, как это, наверное, сделал бы бог.

Вечером, когда Ермон вернулась домой, Мисак своей жесткой рукой стряхнул с ее спины известку:

— Как это ты шла, вымазалась вся!

И Ермон успокоилась.

Ребека восседала на тахте. Назик, жена Аво, прикорнула у ее ног. Ермон полулежала на кровати. Комната освещалась экраном телевизора.

В дверях показался Мисак.

— Ермон, — сказал он сдавленным голосом. Лицо его было бледно. — Ермон, — повторил Мисак. Он хотел вести себя сдержанно, с достоинством, но не смог.

— Разрушила ты мой дом, Ермон! — крикнул он и стал биться головой об стенку. На лбу появилась алая полоска крови.

— Что ты делаешь, Мисак джан! — жалобным голосом протянула Ермон, хотя поняла все.

2

Впервые за всю свою долгую жизнь убегал Мисак от семьи. Два дня он ехал в поезде. Но здесь ему было еще тяжелей. Мисак ходил из вагона в вагон, беспрерывно курил.

Попробовал было пить, но и это не помогло. Обычно Мисак пил лишь тогда, когда дела его шли хорошо и он был спокоен.

Мисак хорошо помнил адрес Венделина Гака, но то и дело доставал из кармана его письмо, написанное еще в тридцать восьмом году.

Он столько ходил по вагонам взад и вперед, что примелькался пассажирам всех купе. И все они казались Мисаку счастливыми, даже пожилой одноногий человек.

— Куда вы едете? — спросил он у Мисака.

— В Томск, — протягивая ему коробку папирос, сказал Мисак.

Закурили.

Долго молчали.

В манере курить, в молчании одноногого было что-то знакомое — присущее людям, прошедшим войну.

— В гости едете?

— Да, — кивнул Мисак.

— Я тоже в Томск еду.

— Там живете?

— После войны… Раньше в Минске жил. Немцы семью мою порешили…

— Большая была семья?

— Три сына…

Он вытащил из кармана фотокарточки сыновей и, показывая их Мисаку, стал рассказывать о каждом в отдельности.

Мисак не вникал в его слова, все думал о своей семье. И снова заспешили, спутались мысли, потом вдруг что-то сдавило ему горло…

Он схватился за сердце.

— Вам плохо? — спросил одноногий.

— Нет.

— Как дела… в вашей семье? — осторожно спросил одноногий.

— Ничего…

— Большая семья?

— Девять душ.

— Сыновья?

— Есть и сыновья.

— Женаты?

— Женаты. И внуки уже есть. Трое их.

— Счастливый ты человек, — сказал одноногий.

Мисаку захотелось рассказать одноногому свою историю, спросить его, что же это такое — семья? Может, сам он придумал это понятие, сам создал эту боль своего сердца, этот загадочный клубок, один конец которого где-то далеко-далеко, а другой — где-то еще дальше… Может, все это и есть жизнь? Может, прав Папик? Или он и Папик — оба одинокие?.. Одинокие люди среди одиноких…

И снова спутались мысли Мисака.

Что скажет обо всем этом Гак? Гак — единственный человек, который может понять его…

…Остаться в Томске. Жить рядом с Гаком, снова создать семью, снова работать, лезть из кожи… В шестьдесят лет создавать новую семью?.. Какую семью? Семья бывает только одна, она имеет свое начало, должна иметь и свое продолжение…

Мисак закурил. И вдруг подумал: убить Индзака… Вспомнился Петрос, его жалкое посиневшее лицо…

Не думать ни о чем, пока не встретит он Гака, не думать…

Может, удастся взять себя в руки, что-нибудь поправить… Господи, хоть бы ты был на этом свете, хоть бы ты был…

— Счастливый ты человек… — сказал одноногий.

В Томске Мисак снова и снова вытаскивал из кармана конверт, сверял адрес. Улицы с таким названием не было… В справочном бюро тоже ничего утешительного он не услышал, наконец какая-то женщина, евшая мороженое, сказала ему:

— Кажется, на двадцать пятом километре, в поселке есть такая улица.

В поселке такая улица была, но номера домов кончались раньше, чем номер, указанный на конверте.

Постучал в дверь крайнего дома. Вышла женщина, кормившая грудью ребенка, указала пальцем в сторону далекого огонька.

— Если в том не найдете, значит, здесь уже не ищите.

В темноте, сопровождаемый собачьим лаем, поднялся Мисак вверх по пригорку…

Это был чистенький барак с цветником, разбитым возле дверей. В темноте все цветы казались фиолетовыми, они вились по стене барака и взбегали к подоконникам.

Мисак постучал в окно. Потом постучал сильнее.

Маленькая девочка, сидя за столом, читала книгу. Мисак, хоть и глухо, но слышал ее голос и удивлялся тому, что она его не слышит.

Постучал еще сильнее. Ожидая, пока откроют, постарался представить себе Гака. Каким он стал? Как выглядит?

— Кто там? — послышалось из-за стены.

Мисак кашлянул и снова постучал. Девочка не шелохнулась.

— Кто там? — спросил все тот же голос. Молодая женщина прильнула лбом к оконному стеклу. Потом открыла дверь.

— Кого вам? — спросила она.

— Гака, — сказал Мисак и виновато улыбнулся. — Венделина Францевича Гака…

И он протянул женщине свой конверт.

Девочка слышала их разговор, грустный разговор двух незнакомых друг другу людей. Девочка жалела Мисака за то, что он уже очень старый и что, наверно, тоже скоро умрет, как дядя Венделин… Девочка жалела его и в то же время радовалась, что сама она не старая и, наверное, никогда не будет старой. Потом она опустила свою русую головку на книгу и уснула.

— В прошлом году… Никого не было рядом, некому было даже похоронить его. Рабочие фабрики собрали деньги, фабком сумму выделил… Бедняга был совсем один.

— Когда он потерял семью? — спросил Мисак.

— Семьи у него никогда не было.

— Никогда… — грустно пробормотал Мисак.

Женщина стояла в дверях до тех пор, пока Мисак не спустился по тропинке вниз. Свет, падающий от двери, помогал различать в темноте тропинку. Потом дверь закрылась и свет исчез. В темноте виднелась лишь седая голова Мисака. Он плакал.