Треугольник

Все смотрят на нас. Постепенно растет ватага ребятишек, обступивших Маро.

— Где их продают? — спрашивает какой-то военный.

— Больше нет, всего эта и была…

Влезаем в троллейбус.

— Три билета.

— Тью, тью, тью… — с нежностью обращается худая женщина к обезьяне, затем говорит что-то по немецки соседке.

— Как ее зовут? — спрашивает немка, доставая из сумочки шоколад.

Резус-макаку мы устраиваем в свободном конце нашего вагона. На голову надеваем купленную в Ташкенте панаму.

Смотрим на нее и смеемся.

Макака добрыми глазами смотрит на нас.

Все трое смотрим друг на друга.

Я сплю мало.

Бодрствуя, вижу приятный сон, а когда засыпаю, сон исчезает.

— Чудак! — говорит Маро.

— Почему?.. — глухо бормочу я.

— Ты не похож на других.

— Почему?

— Другие давно бы оставили меня, ушли…

— Почему?

— Так устроен мир…

— И ты не жалеешь?..

— Очень мне нужно!

— Почему?

— Чудак!

Маро спит. Я думаю. Крепко держу за руку Маро. И вдруг ощущаю страх. Я становлюсь жалким. Раньше мне казалось, что я владелец огромного сокровища, которое берегу для необычного дня, для какой-то необыкновенной девушки. И ждал этого дня, чтобы извлечь и выложить это сокровище, — огромную преданность, сумасшедшую любовь, искренность, не знающую границ, то единственное, вне которого я ничто… И был уверен, что, если бы извлек мое достояние, снял бы с глаз завесу иронии и глаза бы стали наивными, люди поразились бы моему богатству… Неужели я беспечно кладу у ног Маро именно то, что так крепко запирал в себе?..

Я целую руку, запястье, плечо Маро…

— Спи… — бормочет она.

Молчим.

Маро засыпает.

Я чувствую, что теряю все, что лелеемое мною богатство, мое знамя, моя гордость равны одному поцелую, имеют цену одной ночи. А остальное…

— А еще говорила, что люди не умеют любить… Что люди спокойны…

Маро поворачивается во сне.

Вдруг мной овладевает тревога, и я в панике шепчу:

— Маро, проснись!.. Я должен сказать тебе что-то… очень важное!..

Ее глаза открываются.

— Что тебе?..

— Послушай… в другой раз я не смогу сказать… это очень серьезно!..

Глаза спокойно смотрят на меня.

— Хочу сказать, пока не рассвело… Пока я не стал другим… — продолжаю я.

— Ну-у… говори, — бормочут губы Маро.

Я смотрю на ее глаза, губы и вновь настораживаюсь, пытаясь удержать мое сокровище.

— Тебя когда-нибудь любили?..

— Чудак, — обиженно говорит Маро, потом закрывает глаза.

На мольберте листы картона. За ними спит макака. Время от времени издает какие-то звуки. Интересно, видят ли обезьяны сны?

Мы с Маро все время ходим вместе, ее рука всегда в моей ладони.

— Ты очень изменился, — говорит Маро. — Глаза стали совсем другими…

— Какими?

Маро пытается найти слова. Смеется.

Я целую Маро. Делаю вид, будто целую ради поцелуя. Говорю о любви других, говорю, потому что не могу не говорить.

Маро смотрит на меня очень просто. Чувствую, что она ничего не скрывает. В глазах вся она. И они говорят: «Что тебе нужно?.. Не понимаю… Почему ты рассказываешь эти любовные истории?.. Я уже твоя… Вот я… Что тебе еще нужно, не понимаю… Чудак!»

И я слабею, умолкаю. На самом деле чудак!

В окне вагона появляются головы Гаго, Нерсеса и Лаврента.

— А мы решили, что ты тоже уехал… — говорит Лаврент.

— Куда?.. — удивляюсь я.

Лаврент пожимает плечами.

— А ты разве не знаешь?

— Не-ет… — улыбаюсь я.

— А куда ушла твоя девушка?.. — насмешливо говорит Нерсес.

— Ладно, ребята… — говорит Гаго. — Пошли!

Я смотрю на макаку и продолжаю рисовать.

Головы Лаврента и Нерсеса исчезают. В окне остаются только две точки-глаза да кривой нос Гаго.

— Ребята видели на вокзале… Ты разве не знал?

— Нет…

— Кажется, в поезде на Бухару… Поссорились?

— Нет…

Мой карандаш начинает двигаться энергичнее над очертаниями морды макаки.

— Почему ты побледнел?

— А чего тут бледнеть? — спрашиваю я с деланным равнодушием. — Так, значит, уехала?

— Да… Но я не о том, — кривит рот Гаго, затем прибавляет: — Вечером приходи к нам. Девочек четверо, а нас, парней, трое. Придешь?

Вагон неподвижен, а мне хочется бежать…

Выглядываю из окна моего неподвижного вагона. Люди устроили окна, чтобы видеть, что делается снаружи. Окно было и в той комнате, где я родился. Окно было в классе, где я учился. Окна есть в больницах… Окна были в Освенциме… И окна есть даже в закрытых кельях монастырей.

Люди устраивают окна, чтобы видеть людей, чтобы быть ближе к ним. Люди снабжают окна решетками, чтобы быть подальше от людей.

Из окна моего вагона видны тропинки, и по одной из них ушла Маро. И только теперь я замечаю, что на окне моего вагона тоже есть решетка. И я чувствую себя еще более одиноким.

Макака влезает на окно и, держась одной рукой, повисает на решетке.

Сквозь решетки солнце падает на пол со странными фиолетовыми отсветами. Оглядываюсь вокруг и жалею, что оставляю наш вагон и резус-макаку.

Каждый предмет, каждый угол в вагоне говорят мне о Маро. Даже «Джандам-Джандам» напоминает о ней.

Я хочу рассмеяться, хочу быть беззаботным — мол, «видал, что вышло?..». Обыкновенная история, одна из множества встреч… Я буду продолжать писать портреты ребят из «Джандам-Джандама», веселиться с ними, рисовать макаку и гулять, гулять… Нет, не могу. Губы Маро, краски Маро, походка Маро, плач Маро… И везде она…

На маленьком столике в стеклянной банке — длинный, желтый, какой-то меланхоличный цветок, названия которого я не знаю, как не знаю названий многих цветов. На стене висит моя палитра, засохли краски: белая, красная, берлинская лазурь… Под койкой чемодан. Вокруг меня повсюду этюды, сделанные сангиной, углем, пастелью: Маро, резус-макака, снова Маро, Маро, Маро…

Складываю мольберт, потом снимаю со стен картины и прячу в чемодан.

Макака грустно смотрит на стены. Глаза у нее всегда грустные. Она поднимает с пола пустые папиросные коробки и бросает в мой чемодан.