Треугольник

Косоглазый доставил это письмо из тюрьмы. После каждой строчки он кивал головой. Машо повела его в дом, налила рюмку водки, достала немного засоленного зеленого перца и тарелку наперченной фасоли.

Машо подумала: «Кто такой, почему Чкадуа, почему в тюрьме?.. — потом подумала: — Мир велик, кто знает?.. Сколько отцов сменилось. Если у милиционера Володи была дочь, а та вышла замуж за кого-то… Что тут удивительного?..»

И Машо захлопотала. Внук Сиран, ее кровь. У нее самой ничего не было — ни любви, ни детей, сычовка, да и только…

Четырнадцатого мая Машо вместе с Ефимом и Бего отправились в суд. Только они приоткрыли дверь в зал, услышали смех. В зале было весело. Выступал защитник.

Длинный рыжеватый парень, сидевший впереди, повернул голову, безошибочно признал Машо, подмигнул и улыбнулся. «Этот», — подумала Машо. Парень широким жестом пригласил сесть рядом с собой.

«Ничего, уж тут как-нибудь…» — замахала рукой Машо.

«Здесь лучше», — жестами, мимикой настаивал парень.

Машо снова успокоила его, мол, ничего, она тут, позади устроится. На сей раз Гено Чкадуа — он был просто удивительно вежлив! — умоляюще сложил руки, вновь и вновь приглашал сесть рядом с собой. Машо уступила, вместе с Бего и Ефимом подошла и увидела, что учтивый ее внук сидит на скамье подсудимых.

Веселый это был суд. Выступал судья. Он говорил очень весело, ярко и остроумно. В пылу воодушевления не заметил, как стал подходить все ближе и уселся на скамью подсудимых. Потом дали слово обвиняемому, какому-то взяточнику. Этот тоже не уступал судье — и получилось так, что он тоже начал постепенно продвигаться к судье, потом занял его место, и стали они так разговаривать друг с другом: спрашивали, отвечали, спрашивали, отвечали.

Когда все очень устали и все кончилось и были очень довольны и судья, и подсудимый, настала очередь Гено Чкадуа. Дело было простое: кража мелкая, сам он несовершеннолетний, поручителей трое — Ефим, Бего и Машо, — и отдали Гено под опеку Машо.

Через несколько месяцев явился на свет божий еще один внук генерала Барсегова. Соседка Машо, гадалка Ева, все думала-гадала да и отыскала в одной из больниц Армении внука генерала Барсегова — Аветика. Аветик узрел Христа, и его поместили в больницу. Аветик был хорошим мальчиком, пионером, а потом комсомольцем и даже членом колхозной футбольной команды. Но однажды ночью отворилась дверь, в комнату вошел Христос, и с того дня плохи стали Аветиковы дела. Больничный врач, и сам человек не простой, рассердился. «Как выглядел Христос, расскажи!» — потребовал он. Аветик описал знакомого Христа, того, что изображен на многочисленных картинах.

Районный врач вконец разозлился, потом улыбнулся:

«Вот если бы ты увидел другого Христа, такого, чтобы ты один его знал, я бы тебе поверил».

Машо отправилась за Аветиком.

В безлюдном конце тифлисского вокзала Гено Чкадуа поджидал второго внука генерала Барсегова. Разглядывал женские коленки и зады и не очень-то раздумывал о том, как этот чокнутый умудрился увидеть Христа.

С востока подошел к перрону старый дребезжащий состав. Остановился, застонал, заскрежетал. Гено побежал вдоль состава и вдруг в дверях одного из последних вагонов увидел сгорбленную Машо. Гено двинулся к ней и застыл с растерянной улыбкой. Следом за Машо выходил какой-то бородатый мужчина с удивленными глазами. Машо оглянулась на него и стала с трудом спускаться по вагонной лесенке. Стара уже была, подкашивались ноги. Кондуктор поддержал ее за руку. Машо коснулась ногами земли, подол юбки зацепился за ступеньку, стали видны ее увядшие, старческие бедра. Не успела спуститься, торопливо повернулась к бородатому и протянула руки, словно принимая в объятия малого ребенка.

Гено Чкадуа подошел, улыбнулся Аветику.

И двинулись по перрону Машо и два внука генерала Барсегова.

Чтобы покрыть увеличившиеся расходы, Машо посоветовали торговать семечками и научили, как это делать. Машо ходила на рынок — «дезертирку», покупала у крестьян семена подсолнуха, приносила домой, прокаливала их, потом выставляла в небольшом мешочке у ворот и продавала по стаканчику.

В Чугурети улочки кривые и такие извилистые, запутанные, что даже солнце плутает там долго-долго. Чтобы выбраться на большую улицу, люди поднимались наверх, потом спускались и все мимо тифлисских дворов. Тифлисский двор не строили, тифлисский двор выдумали фокусники, потом щедрые карачохели обмазали его чихиртмой и бугламой [24] , полили вином и обмели пучком душистой травы — тархуна… Тифлисский двор, как старая мысль, тих и спокоен: на балконах — ковры, посреди двора — водопроводный кран… Дворы будто народились один от другого: большие и маленькие — все одного племени, все на один манер. Еще живут в их старинных комнатах разговоры, которым по сто лет, слова о верности и чести, сказанные тысячу лет назад, стоны, мечты и предсмертный вздох, шелест поцелуев… беседы с богом, святые и грешные желания, тихие, сдавленные рыдания. По вечерам выходят эти звуки, кружат по двору, умываются водой из крана, и во дворе раздаются шепоты и шорохи, и двор оживает снова…

24

Чихиртма, буглама — распространенные армянские блюда.

Перед тифлисским двором усаживается Машо в черном платье — на лице поросшая волосками темная родинка — и торгует калеными семечками…

Он вошел неожиданно — дверь была приоткрыта.

— Здравствуйте! — сказал он и улыбнулся.

Ему было лет сорок пять, волосы начесаны на лоб, а из коротких рукавов рубашки свисали худые белые руки.

— Здравствуйте! — повторил он. — Ко мне никто не приходит. К другим приходят друзья, девушки… А ко мне никто не приходит. Я все ждал, но никто не приходил… А если приходили, только за платой за мусор или за воду… Я вот постригся, оделся по последней моде… Все равно не приходят. Не знаю почему. Наверное, некрасивый я…

При последних словах Гено фыркнул. Смешно прозвучало это «наверное». Некрасивость его была очевидной и к тому же не совсем обычной — она вызывала смех. Бывают люди уродливые, но сильные, они могут не нравиться, но внушают почтение, а то и страх. Этот же, напротив, был смешон.

— Прими-ка гостя, сынок… — сказала Машо. — Садитесь.

Аветик уступил свой стул. Человек сел, не зная, куда девать свои длинные тонкие руки: то засовывал их в карманы, то клал на стол, потом, лишний раз убедившись в их худобе, складывал на коленях — казалось, будто он запутался в собственных руках.

— Вы доводитесь… генералу Барсегову… — наконец обратился он к Машо и умолк. Смотрел на сгорбленную Машо, на ее седые волосы и не решался назвать ее дочерью.

— Дочерью, — подсказала Машо.

Человек улыбнулся, покраснел, обрадовался, потом уронил на стол голову, сплел над ней корзинкой тонкие руки, и вскоре послышались всхлипывания. Они помолчали, подождали, но рыдания не прекращались. Гено попытался его утешить.

— Ко мне никто не приходит… Я все жду, жду, но никто не приходит… Ко всем приходят, а ко мне нет.

Аветик попробовал расцепить его руки, но не сумел.

— Успокойтесь…

Все растерянно переглядывались.

Человек перестал всхлипывать, еще долго молчал под сплетенными руками, потом наконец развязал этот узел и посмотрел вокруг припухшими глазами.

— Ко мне никто не приходит… — и хотел снова опустить голову, но Гено поспешно схватил его за руку.

— Я внук генерала Барсегова, — растерянно выговорил человек.

Внуки генерала Барсегова переглянулись.

Машо подошла, долго смотрела на него, потом спросила.

— Чей ты?

— Не знаю.

— Кто ты?

— Кривицкий… Юзеф…

— Варварин… — сказала Машо и обняла тонкорукого внука генерала Барсегова.

В старенький самовар снова налили воды, подбавили угля и уселись слушать историю Юзефа Кривицкого.

Так у Машо собралось восемь человек. Один даже с греческой фамилией — Граматикопуло; кто он был и откуда, никто не знал. Веселый был парень, даже слишком веселый. Смешная это была семейка — внуки генерала Барсегова…

Машо была довольна и счастлива. Забот стало больше: ходила на рынок, стирала, сидела со своим мешочком у ворот и думала о внуках генерала.