Треугольник

Молча смотрю на пересекающиеся рельсы станции. Железные мосты, пересекающие их дымы, пересекающие дымы поезда… Линии — как ножи, разрезают друг друга… Вспоминаю работы Пита Мондриана.

Гаго смотрит на девушек.

Подходит скорый Челябинск — Душанбе.

— Ну я поехал… — объявляет Гаго и направляется к поезду.

— Куда, Гаго? — поражаюсь я.

— В Душанбе… Прощай!.. Желаю удачи!

На ступеньке вступает в спор с проводником, но все же поднимается в вагон, втолкнув на площадку и проводника.

Поезд, притормозив было, снова ускоряет ход.

Смотрю на удаляющийся состав и не знаю, что делать. Махать рукой — это что-то опереточное, а в данном случае — просто неуместное. Однако я все же поднимаю руку.

Из двери вагона высовывается голова Гаго рядом с желтым флажком проводника.

— Пиши!.. — кричу я и тут же съеживаюсь, ибо слова мои лживы. Он не напишет. И я не знаю, сколько я еще буду помнить его точки-глаза и штопорообразный нос…

Самарканд. Из поезда высыпают туристы. С бородами «битников», с магнитофонами, в шортах. Толпятся у входов в станционное здание, появляются с другой стороны его, врываются в город. На лицах любопытство, в руках фотоаппараты. Врываются, как фаланги Македонского. Врываются, чтобы захватить улицы, музеи и, главное, гостиницы.

Администратора гостиницы осаждают «разведчики» туристов. Они вооружены самым действенным оружием наших дней — документами.

«Мест нет» — написано на стекле.

Я, махнув рукой, выхожу из гостиницы. Может быть, мне удастся найти Маро до ночи. Может, найду место для ночлега в Доме колхозника, в чайхане… В конце концов, найду кусочек синего старого неба в этом теплом древнем городе…

Справа и слева восточные маленькие лавчонки, которые называются «дукон». Языковедческая часть моего мозга начинает действовать. По-грузински они называются «дукани», да и армяне говорят: «дукан». И моя мысль мчится на тифлисский майдан, к Шайтан-базару, к Метехской крепости и к водоворотам Куры под ней, к маленькому минарету. Затем почему-то через мост проходят Вано Ходжабеков и грустный Пиросмани.

Знаменитая мечеть Биби-Ханым. Вокруг лавки медников, домики-развалюхи, возле домиков минарет, украшенный кружевной резьбой. У минарета старики с белыми бородами и в белых чалмах. Пыль, пыль… Солнце и пыль…

Это какое-то другое солнце. Как будто растворено в воздухе. Странно, думаю я. Совершенно незнакомое для меня солнце. Я, привыкший к солнцу, к солнцу моей Армении, я, для которого солнце — нечто вроде родного дяди, удивляюсь этому новому солнцу. Однако все очень приятно. Приятны люди — старики, молодые, дети, чалмы, четки, стеснительные девушки, сопливые носишки… Приятен Восток, любимый Восток, мой Восток… Я улыбаюсь всем. Мне улыбается молоденькая девушка. Маленький, совершенно голый малыш, поднявшись на ножки, лопочет:

— А, салам!..

— Салам! — отвечаю я. Малыш снова садится.

— Люблю Восток, — вслух думаю я и оборачиваюсь. — И Запад тоже, и Север, и Юг…

И тут передо мной является вдруг узнанное из книг: караваны армянских беженцев, трупы умерших от голода детей. Горящие дома Зейтуна, осиротевшие армянские монастыри, пустыня Дер-эль-Зор… [16] Неправда, думаю я, это бред, выдуманный каким-то сумасшедшим… Вот он, Восток, мой любимый Восток… Почему этот сумасшедший выдумал такие страшные истории?.. Неужели эта земля нехороша вот такая, какой я вижу ее? Когда живут вместе персы, армяне, турки, русские… Каруселью проносятся передо мной разные люди, разные цвета… И в этой карусели ярко выступают вдруг глаза Маро. Я снова вспоминаю. Снова что-то сжимает мне горло. И я беспокоюсь, тороплюсь, сам не зная куда…

16

Пустыня в Сирии, куда в 1915 году были согнаны и уничтожены несколько сот тысяч армян.

Шах-и-Зинда. Кладбище династии тимуридов. Рядком мавзолеи потомков Тимура. Усыпальницы с зелеными, синими фресками… В одной похоронена сестра, в другой — племянница, в третьей — брат, теща, тесть…

Туристка-француженка, всплескивая руками, не может сдержать восхищения.

Действительно красиво. Синяя, тончайшего мастерства фреска… Что за умельцы сработали ее? До самых до небес возносили славу Тимура. Слава? Я не чувствую этой славы. И встают вокруг каждого мавзолея художники с умными, вдохновенными, горящими творческой страстью глазами… И сколько среди них мастеров, возможно, и пригнанных из Ани!.. А теперь я восхищаюсь мавзолеями, созданными ценой их крови.

Тимур!.. Слышишь, Хромец Тимур?! Я не испытываю удивления перед историей твоих дел… Я просто жалею тебя. Ты был мастером интриг, царем коварства, клубком тщеславия… И ничего ты не добился, ничего не достиг. Заставил построить эти памятники и не подумал, что прославляешь не себя, а их, мастеров, что ты исполняешь их заветное желание: созидать, превращать в вечность тот огонь, которым природа одаривает лишь избранных.

Тимур!.. Ты был великим уничтожателем, однако, дабы осталась твоя слава разрушителя, ты поневоле заставлял строить. Словно не чувствовал, что противоречишь сам себе, именно этим обнаруживая свое бессилие… И о тебе, как о своем враге, напоминают эти мавзолеи.

Вот и я стою здесь, ветвь армян, крошка разоренного, сметенного тобой с лица земли Ани, и смотрю на твои следы. И нет во мне ни желания отомстить, ни ненависти… Маленький Тимур, бедный Тимур!..

Шагаю, несу на затылке шар солнца.

И вдруг мне кажется безумной моя надежда найти Маро. В самом деле, разве можно отыскать ее в этом большом городе, в этой большой республике, в двух республиках, возможно, даже в трех республиках?.. Однако я иду, потому что не могу не идти. Выхожу на шоссе, шагаю по асфальту. Проносятся автобусы, машины, мотоциклы… Навстречу попадается открытая туристская машина. «Кроме того, ведь я еще и турист», — утешаю самого себя. Увижу обсерваторию Улугбека. Поднимаю взгляд к небу и машу рукой — наверху солнце, яркое, полное солнце. Паренек, размахивая ногами, погоняет, лупит пятками в бока ослика.

— Эй!.. — зову я.

Паренек не слышит. Я убыстряю шаг.

— Хай!.. — зову я наугад, не зная, что означает это самое «хай», потом в голову приходит слышанное сегодня имя: — Нарко!..

Ослик замедляет шаг.

— Тебя звать Нарко? — спрашиваю я, догнав паренька.

Он мотает головой.

— Почему же ты остановился?

— Я не остановился.

— Как так?!

— Ослик остановился.

— Сам?..

— Да, ведь его звать Нарко.

— Твой ослик добился полной автономии, — смеюсь я, затем спрашиваю: — Где Улугбек?

— Во-он!.. — показывает он пальцем.

Дальше мы движемся вместе. Я широкими шагами, паренек на ослике, а ослик мелкими шажками. Оглядываюсь. На гудроне отпечатки моих чешских мокасин № 44 и маленьких подковок ослика. Кажется, притяжение земли удвоилось. Гудрон хватает за подошвы.

У паренька доброжелательное лицо.

— Садись, — предлагает он.

Я не понимаю.

— Садись, — повторяет он и показывает место позади себя.

«На ослика, — догадываюсь я. — Что ж, можно попробовать», — и делаю попытку сесть. Не удается. Паренек улыбается. Потом учит, как сесть. Сажусь.

Навстречу нам мчатся «Волги». За ними целая колонна грузовиков с красными транспарантами: «Сдадим хлопок государству в срок».

В кузове одной машины ровными рядами в пестрых праздничных тюбетейках сидят колхозники.

Пролетает мотоцикл с двумя милиционерами.

«Если в «Волгу» садится хоть один лишний человек — штрафуют. Интересно, можно ли сидеть вдвоем на ослике?» — думаю я.

Никто нас не штрафует.

И мы продолжаем путь.

Регистан.

На фронтоне медресе Шир-Дор — солнце и львы. Я долго смотрю, и мне начинает вдруг казаться, будто один из львов схватил солнце — играет в баскетбол. Другой лев протягивает лапу, чтобы отнять солнце-мяч, но первый блестящим дриблингом продвигается вперед и забрасывает мяч на фронтон соседнего медресе Тилликор. Солнце скользит вдоль фронтона и падает на горизонт.