Треугольник

Наступает вечер.

Я подхожу к сидящему во дворе седовласому узбеку, который здесь и за кассира, и за контролера, и за гида.

— Ака, — говорю я с усталой улыбкой, — не найдешь мне местечко переночевать?

— Это построил Бахадур, — не понимает старик.

— Место спать, переночевать… — я подношу сложенные ладони к щеке.

Старик недовольно морщится, мол: «А я-то думал, ты за красотой сюда шел!»

— Не-ет…

— Эх, ака… Остаться на улице, что ли?.. — сокрушаюсь я и прибавляю: — А говорят, что узбеки гостеприимные!..

И направляюсь к выходу на площадь.

— Э!.. — зовет старик.

Я продолжаю идти.

— Идем, — говорит он и, заложив руки за спину, направляется к медресе.

Все худжры медресе пусты, только одна келья внизу имеет дверь. Старинная деревянная дверь, с резьбой. На двери висит старый замок, но старик открывает дверь, не притронувшись к нему. Он улыбается собственной хитрости и впускает меня в келью.

К стенке прикреплена свеча. В колеблющемся свете видны пара голов и две пары синих глаз. Это русские ребята моего возраста. Влезли уже в спальные мешки, торчат только головы — читают.

— Такие же, как ты, — говорит старик и, бормоча по-узбекски, уходит.

Разведка взглядами.

— Вы тоже не достали места в гостинице? — наконец спрашиваю я.

— Нет, мы объявили бойкот гостиницам. Мы ночуем только на дворе или в мечетях, в старых замках, на дорогах…

— Туристы?

Я устраиваюсь в углу, и вскоре в худжре слышится только потрескивание свечи да шуршание книжных страниц. Однако от одного случайного слова рождается наше настоящее знакомство. Я узнаю, что ребята — студенты Московского театрального института, необыкновенные романтики, немного сумасбродные и чересчур молодые и неугомонные. А они, в свою очередь, узнают, что я студент художественного института, немного турист, немного растерянный и немного влюбленный. Словно кремень ударился о кресало. Они вылезают из своих мешков. Начинается спор, митинг, собрание, потасовка фраз, извержение восторгов… Они говорят только об искусстве. И я говорю об искусстве, однако в каком-то уголке моего существа приютилась Маро и слушает. Свеча сменяет свечу. Восток и Запад перемешиваются. Бомбардируем друг друга именами. Швыряем их друг в друга. Подкидываем вверх и вниз…

С последней свечкой гаснем и мы. Думаем в темноте. Немного погодя доносится тихое похрапывание Владлена и ровное дыхание Олега.

Мои мысли все еще скачут. Маро… Львы играют в баскетбол… Баскетбол, мечеть, театр… Поднимаюсь и тихо выхожу во двор. Небо похоже на синий огонь. В проемах многочисленных худжр, стилизованные под краски примитивистов, видятся образы Востока. Кружу по двору, подхожу к двери минарета. Винтовая лестница. Плечи трутся о холодные стены. Выхожу на площадку. Внизу Регистан, Самарканд… Видна мечеть Гур-Эмира… В городе минареты, заводские трубы, тысяча и одно окно, свет и темень, тысяча и одна жизнь — и еще больше исчезнувших жизней в истории города, в предметах… И время кажется удивительно коротким, чувства — незначительными… Там спит живой продавец мороженого, здесь — останки Тамерлана, останки Бахадура.

Мне кажется, что, если я скажу что-нибудь с этого минарета, меня услышат все люди, и не только нынешние, но и жившие в далекие времена. И мир становится величиной с комнату.

И я зову:

— Маро-о-о!..

Внизу показывается Олег в трусиках.

— Что ты кричишь, нас же выгонят отсюда!..

Бетонное пространство. Ил-18. Взлет. В самолете передо мной сидит красивый пожилой таджик. В его ушные раковины вставлены две трехкопеечные монеты. Уши служат ему кошельком. Попробую и я — очень удобно. Хорошо будет в особенности в полном автобусе, когда не можешь дотянуться рукой до кармана. Жаль только, что больше шести копеек не помещается. Хотя бывают уши значительно большей вместимости.

Ходжент.

Солнце во все стороны…

Посадка.

На обочине дороги только одно дерево. В единственном островке тени сидит баран. Хорошее нашел место. Оказывается, можно жить и с бараньим умом.

— Подвинься-ка, — говорю ему и ложусь рядом.

Баран смотрит на меня.

Я смотрю на небо. Приятно…

Здесь словно еще сохранились звуки тысячелетий: грохот рушащихся крепостных стен, шуршание гребешка в волосах гаремной красавицы, стоны, заговоры, сплетни, повседневные разговоры, базарный шум… И все это делалось всегда с одной и той же страстью, с одной и той же убежденностью, с той же неизменной энергией… Тысячи и тысячи лет… И нет ничего… Вот под этим камнем была комната, которую холила хозяйка, украшала, расставляла мебель, мечтала о новой утвари, по одной добывала каждую вещь… А теперь нет ее дома, ее мира… Ее желания, шепоты царят над моей головой.

Ибо теперь живу я. И все это — я. У меня тоже есть свой шепот, своя Маро, свое дыхание. В конце концов самым большим, самым верным мгновением в вечности является жизнь. Властвует лишь живое мгновение. И здесь жив только я. Да, забыл, и еще баран.

Таджики уважают друг друга. Таджики уважают старших. Таджики уважают и маленьких. Таджики уважают уважение. Таджики уважают все. Таджики уважают чай. Они могут вдесятером, сидя вокруг одного чайника, философствовать о мире. Таджики уважают гостиницу. Они снимают на первом этаже туфли и в носках поднимаются на второй. И идут с этажа на этаж, гуляют по гостинице в носках. А ведь есть люди, которые лезут тебе в сердце прямо в сапогах…

Уважаю я таджиков!

В моем номере две кровати. Мой сосед по койке всегда приходит поздно. В это время я уже сплю. Вижу его только утром. Теперь уже он спит. И каждую ночь меняется спящий на соседней койке. Каждую ночь новый жилец. Я только во сне слышу, как открывается дверь.

Разные бывают у меня соседи: колхозники, туристы, депутат, однажды даже был лилипут, артист цирка… Утром я посмотрел на кровать и ничего не увидел. Мне показалось, что она пустая. Затем шелохнулось Одеяло, и я заметил, что там кто-то есть…

Этой ночью кто-то сильно бьет ногой в дверь и входит. Зажигает свет. «Спишь?» — спрашивает меня. «Неудобно спать», — думаю я. Смотрю на него и улыбаюсь. Он снимает рубашку. Пахнет потом… Потом он открывает чемодан и достает бутылку водки.

— Давайте знакомиться, — говорит он.

Я улыбаюсь.

— На ночь я ем мацони… — говорю шутя.

— Мацони?.. — смеется он. — Хотите много прожить?.. Телята тоже хотят много жить… Потому всегда сосут молоко… Наверное, жили бы долго, если бы мы не резали их.

В его словах есть доля правды. И я беру стакан.

— Откуда приехали? — спрашиваю я, крутя стакан в пальцах.

— Спроси, куда еду, — улыбается он. — В Термез! Дела есть… Дела! Строим, разрушаем… Ребята пишут, мол, приезжай, дел много и, конечно, денег тоже… И жарко, дай бог… Доходит до шестидесяти градусов…

— Экскаваторщик? — почему-то спрашиваю я.

— Почти, — говорит он, — я инженер. — Потом, смерив меня с головы до ног, спрашивает: — А ты?..

— Художник… студент.

— Ван-Гог?.. Интересно, но мне не по душе… Приезжай в Термез, много чего увидишь… Есть хорошие парни, настоящие люди, сильные ребята!..

Ночью долго не могу уснуть. Все думаю, ворочаюсь с боку на бок. Водка делает свое дело. Думаю о Термезе, о шестидесяти градусах, об уважении таджиков, о философии йогов…

Мой сосед, инженер, сразу же засыпает. Он спит крепко, и ему нет дела до моих снов.

Мои мысли мчатся очень быстро, и мне кажется, что они шумят и могут разбудить моего соседа. И я стараюсь думать немного тише. И с грустью вспоминаю Маро. Ее последнюю фразу, непонятную фразу: «Не люблю, когда меня любят». Мысленно целую ее волосы, ее руку, ее пальцы, ее глаза… Обнимаю ее… Я хотел бы всегда идти рядом с ней, всегда смотреть ей в глаза… Думать с ней… Я хочу иметь детей, похожих на нее, чтобы умножились копии ее лица… Чтобы я растерзал себя и отдал Маро, многочисленным Маро… И я удивленно чувствую, до чего же я нужен Маро…