Трейдер. Деньги войны

Но лучше бы умереть там, под Новороссийском, чем видеть гибель Белого дела, а неизбежность краха в полной мере Крезен понял, валяясь в алуштинском госпитале. Впервые с 1914 года он вспомнил о дяде и об Америке.

Кое-что из чудом уцелевших трофеев перекочевало в карманы пронырливому докторишке и штабс-капитан обзавелся отпускным свидетельством «для лечения в Константинополе». Оттуда он отбил телеграмму дяде и, получив ответ, двинулся через океан. На остров Эллис Крезена с тысячей других иммигрантов выгрузили летом 1920, еще до падения Крыма. Встречавший дядя тут же разбил все надежды:

— Миша, дальше сам. У меня трое детей, я еле-еле тяну семью. Здесь многие начинают с самого низа, у каждого есть шанс подняться наверх.

И — фьюить! — упорхнул. Штатская сволочь, отсиделся в сытой Америке, пока Миша в голоде и холоде душил большевицкую мразь…

Военный опыт, заслуги и награды здесь никого не интересовали, как и гимназический курс — «Даже выпускники университетов и приват-доценты начинают с мытья полов!» Месяц без денег и без связей в торгашеской стране чуть было не сломали Крезена — он запил.

Из чего гнали отвратное пойло, Михаил не спрашивал — доводилось пить самогон и пострашнее, главное, что дешево.

Все изменила та ночь возле железной дороги.

Ему было край как худо, он стоял у стены и старался не проблеваться. Мимо, стуча башмаками, пронесся мелкий шкет и скрылся в темноте тупичка напротив, следом с сопением туда забежал здоровенный детина. Когда появился третий, Крезен не запомнил, но слышал и шум драки, и разговор. Шкет предлагал сто долларов за то, чтобы его довели до дома! Сто долларов! Да на такие деньги Михаил мог прожить два, а то и три месяца! А уж когда мелкий заявил, что у них собственный дом и конюшня, штабс-капитан понял, что такое классовая ненависть. Его скрутило и вывернуло, он едва устоял, оперевшись рукой о стену.

Потом в переулок въехала машина и те двое убежали к станции. Водитель остановился, вылез и сунулся в тупичок, откуда выскочил, матерясь на итальянском, и схватил Крезена за ворот:

— Куда они побежали?

Как ни был пьян штабс-капитан, но понять, что водителю доводилось убивать и стоять под пулями, он сумел. Михаил криво усмехнулся и махнул рукой в сторону станции. Машина с пробуксовкой умчалась, а он, будто ведомый провидением, побрел вслед.

Он успел — водитель, шипевший ругательства сквозь зубы, уже садился в машину.

— Эй, мистер!

— Иди своей дорогой!

— Я знаю, куда они направились, — Мишу еще качало, но когда выпивка была помехой настоящему русскому офицеру?

— И куда же? — презрительно сплюнул водитель, тонкогубый щеголь с усиками.

— В Лоренсвилль, у них там дом и конюшня.

— Ха! Как будто я без тебя этого не знал! — сверкнул белыми зубами водитель. — Но ты мне нравишься, как зовут?

— Михаил. Майкл.

— Микеле… как моего дедушку. Что умеешь делать?

— Стрелять. И убивать, — почему-то Крезен понял, что надо сказать правду.

— Воевал?

— В России.

— Хм, — потер щеголь подбородок. — Садись в машину.

Вот так Михаил Крезен, потомственный дворянин, штабс-капитан, дроздовец, стал киллером мафии.

Первые заказы он исполнил походя — какая сложность завалить из винтовки даже не сидящего в окопе, а идущего по улице в полный рост? Кто там попал в прицел, его совсем не интересовало, после сотен убитых в России одним больше, одним меньше — никакой разницы.

Появились деньги, приличный костюм, менялись съемные квартирки в Бруклине и Квинсе, раздражала только самоуверенность работодателей-итальянцев, из которых никто не воевал и не представлял, каково сутками не выходить из боя, лежать в стылой грязи или атаковать пулеметную батарею в штыки.

По оговоркам и скупым рассказам, Михаил разобрался в том, что произошло тогда в Нью-Джерси — братья Маццарино, Амброзио и Розарио, похитили шкета, сына миллионера. Ему как-то удалось бежать, а неизвестно откуда взявшийся мексиканец зарезал Розарио. И теперь Амброзио пылал жаждой мести.

Крезен несколько раз предлагал застрелить мекса, но нет, видите ли, нужно сперва похитить мальчишку, чтобы никто не посмел сказать, что Маццарино не доводят дело до конца. А уж потом мекса нужно зарезать.

Хозяин — барин, тем более, младший Грандер олицетворял все, что ненавидел Крезен в Америке: богатенький, чистенький, ни дня не воевавший, все на блюдечке, да еще делает деньги из воздуха…

Провал с налетом на брокерскую контору Михаил переживал тяжело — его срисовал жиденок-уборщик, а проклятый мекс глядел на Крезена будто через прорезь пулемета. Штабс-капитан впервые дрогнул и отступил — не решился рискнуть невеликим благополучием.

Амброзио вскоре посадили за решетку, чего и следовало ожидать, но заказы не прекратились — семья большая, врагов много. Сомнениями Михаил не мучался, всяко лучше делать, что умеешь, а не водить такси в Париже, как некоторые уцелевшие дроздовцы, разве что приходилось время от времени менять адреса и документы.

Маццарино вышел довольно быстро — усилиями ловких адвокатов срок скостили, а тут из семьи Беннини, имевшей интересы в Бостоне, передали, что есть любопытные сведения о «золотом мальчике»…

* * *

Рев моторов, бензиновая гарь, апельсиновые рощи, песок, океан и солнце — так выглядела Дейтона-Бич летом 1924 года. С туризмом тут еще напряженно, богатенькие буратины предпочитали ездить в Европу, а средний класс пока только копил жирок. Зато «самый знаменитый пляж в мире» — тридцать с лишним километров плотного и гладкого после отлива песка — облюбовали автогонщики и носились по нему с утра до вечера.

Но первым нашим пунктом стала не Дейтона, а Окала и окружающие ее плантации Dollack, Grander Co в Цитре, Вейрсдейле и Оксфорде. Чего там потребовалось инспектировать — не понимаю, вероятно, отец хотел, чтобы персонал увидел «наследника», а наследник — движимое и недвижимое имущество компании. Из движимого мне и Панчо выделили такой же шевроле, как дома и мы катались по центральной Флориде ровно до телеграммы Таллулы «Выезжаю, встречай.»

Два часа дороги среди апельсиновых плантаций, крокодиловых болот и цапельных озер — и вот Дейтона-Бич. Через день поезд привез Таллулу, и мы принялись страдать от жары и влажности вместе. Мы — это без Панчо, которому такой привычный климат позволил вспомнить родину. Белые штаны и полотняный пиджак не спасали, равно как и платье со шляпкой.

— Да брось ты эти чулки, — посоветовал я, глядя, как в номере раздевается Таллула, — зачем в них париться?

— Ты что, — ее большие глаза сделались просто огромными, — без чулок нельзя, неприлично!

— Ой, кто бы говорил, — я ухватил ее за руку, когда она только сняла панталончики и притянул к себе.

Чулки и пояс с подвязками улетели в угол, в завязавшейся дискуссии о современной одежде наверху оказывались то я, то она.

Нынешний общественный вкус со скрипом принял юбки чуть ниже колен, но тут на пользу новым веяниям играла массовость: тысячи и миллионы девчонок-флепперов недавно получили избирательные права, почуяли свободу, и политики предпочли с ними не ссориться. Некоторые особо продвинутые особы даже совсем оголяли колени, но так, на полшишечки — либо скашивали подол, либо навешивали бахрому. А вот без чулок никто не рисковал, ходили в фильдекосе, шелке или вискозе несмотря на жару.