Три дня в Дагезане

– Чем я вызвал ваше одобрение?
– спросил он, медленно оборачиваясь.

– Осторожностью. Побоялись, что он вам яду в чай подсыплет? А? Краснодарский чай, экстра, с ядом. Звучит?

– Интересно... Зачем?

– Черт его знает!

– Не знаете? А почему подумали?

– Чтобы существовать: мыслю - значит существую. Вот и хочется просуществовать подольше. Естьу нас еще дома дела.

Мазин пристально посмотрел на художника.

– Что вас натолкнуло именно на это мрачное предположение?

Валерий ответил раздраженно, но не по существу:

– А что вы уставились на меня? То вам обернуться лень, то рассматриваете, как в телескоп.

– Вы красивый парень, Валерий. Фигура у вас хорошая, физкультурная. И лицо выразительное: подбородок мужественный, нос приятный.

– Премного благодарен!

– Не спешите, я не кончил. Удивительно постоянно созерцать на вашем мужественном лице какое-то капризное, я бы сказал, по-бабски обиженное выражение. И эта ваша страсть к стишкам...

– Кончайте, доктор. Тоже мне психоаналитик! Люблю я стишки. Хотите послушать? "Первая пуля ранила коня".
– Валерий сделал паузу.
– А вторая выбила стекло в известной вам хибаре.

Мазин почти точно описал внешность молодого художника, открытое лицо которого портила застывшая обиженная гримаса, да еще выглядело оно неряшливо - спутанные волосы, проросшая щетина, налет чего-то темного, нездорового, отчего лицо казалось невымытым.

– Вы искали меня, чтобы сообщить об этом?

– Нет. Чтобы спросить, кто будет вставлять стекло.

– Милиция установит.

– Пока милиция доберется, вам еще пару дырок просверлят.

– За что?

– Вам виднее.

Как хотелось Мазину, чтобы ему и в самом деле было "виднее", но видел он пока меньше, чем Валерий, и потому приходилось продолжать этот напряженный, прощупывающий разговор с нервным, ощетинившимся художником. Но тот внезапно, подчиняясь какой-то внутренней, непонятной Мазину логике, убрал колючки.

– Послушайте, док! Я вас так на американский манер называть буду, чтобы покороче. Что мы сцепились, как собака с кошкой? Двух дней не знакомы, а обязательно слово за слово. Где ваш друг, прокурор?

– Он...

– ...не прокурор. Знаю. Плевать! Вы ведь тоже не доктор?

– А кто же?

– Меня это не касается. Хотите проходить за доктора, пожалуйста! Только не беритесь лечить младенцев. Мамаши вам этого не простят. И не придирайтесь ко мне на каждом шагу. Пойдемте лучше к прокурору и обсудим кое-что. Для вашей пользы.

И Валерий смахнул с носа таявшие снежинки.

Сосновский задумчиво мерил комнату шагами. Он посмотрел на вошедших, как бы соображая, что это за люди.

– Те же и Калугин-младший, - отрекомендовался Валерий.

– Никого больше не подстрелили?

– Кажется, никого, но Валерий не исключает возможности отравления. Он не доверяет Демьянычу.

– Вот как!
– отозвался Борис Михайлович деловито. Заметно было, что его уже ничем не удивишь.
– Факты есть? Основания? Почему заподозрил старика?

Валерий сморщился.

– Я видел его с карабином Филипенко минут через пять после выстрела на тропе за хижиной.

Это произвело впечатление.

– Расскажи!

– Встретились случайно. Мне не хотелось идти домой. Спросите, почему? Долго объяснять. Но было нужно. Бросить Марину одну - свинство, хотя и ее видеть не хотелось. Но это не относится. Короче, решил идти дорогой, что подлиннее. Вдруг - выстрел, отчетливый, винтовочный. Думаю - Матвей...

– Вы знали, что у Филипенко есть карабин?
– уточнил Мазин.

– А кто не знал? Не сбивайте меня. Думаю - Матвей, но вспомнил, что егерь-то в район собрался. Кто ж палит? Матвей - мужик сердитый, не дай бог его оружие в руки взять. Посмотрели б вы, как у него глаза кровью наливаются! Ну, я пошел на выстрел. Идти пришлось недолго.

– С осторожностью или напрямик?

– Выслеживать не собирался.

– И что же?

– Наткнулся на старика. Усаживается на осла, в руке карабин.

– Что он сказал?
– нетерпеливо спросил Сосновский.

– Ничего он мне не сказал, потому что я ничего не спрашивал.

В словах Валерия промелькнула неуверенность, сомнение в том, что его правильно поймут.

– Тебя не удивило, что стреляет Демьяныч, да еще из чужого карабина?
– Сосновский повернулся к Мазину.
– Старик проповедует: "не убий" живую тварь, а тут с карабином!

– Слишком удивило. Пока соображал, он на ишака взгромоздился и отчалил.

– Не заметив вас?

– Я, док, стоял за деревом.

– Куда он дел карабин?

– Увез.

– Открыто?

– Разве его спрячешь? Не иголка. В карман не поместится.

– Резонно. А дальше?

– Пошел домой, тут и узнал, что стреляли-то в вас. Снова удивился.

– Кто вам сказал?

Валерий усмехнулся непонятно:

– Кушнарев сообщил.

– Интересно, с какой целью?

– Не ведаю. Глубокомысленно плел, с подходами и намеками.

– На что намекал?

– Сволочь!

– А если без эмоций?

– Пожалуйста! Меня подозревает.

– Не горячитесь, Валерий! В такой запутанной ситуации можно заподозрить кого угодно. Кушнарев - вас. Вы - пасечника.

– Я видел его с карабином. Больше я ничего не сказал. А кого подозреваю, дело мое.

– Напрасно ты не подошел к нему. Возможно, он объяснил бы свое поведение, - вставил Борис Михайлович.

– Хотел бы послушать.

– Возможен и такой вариант, - предположил Мазин.
– Стрелял не Демьяныч, а... ну Икс, скажем. Выстрелил и бросил винтовку на тропе. Пасечник проезжал и увидел ее.

– Свежо предание, но верится с трудом...

– Значит, вы допускаете, что Демьяныч мог стрелять. Не утверждаете, но допускаете. Почему? Известно, что пасечник не берет в руки оружия, что он стар и, вероятно, не такой уж отчаянный человек - наконец, у него нет видимых оснований желать моей смерти. Это говорит в пользу Демьяныча, не так ли? И все-таки вы допускаете противоположное. Повторяю: почему? Есть ли у вас какие-то еще, неизвестные нам с Борисом Михайловичем основания? Или вас запугала путаница с ножом и подозрения Кушнарева, вы нервничаете и ищете алиби?