Три лилии Бурбонов
Шрифт:
Более утешительным, чем предсказание прорицателя, была для Генриетты Мария перспектива встречи со старшей дочерью. Правда, все, кроме английской королевы и вдовствующей принцессы Оранской, сочли визит последней весьма несвоевременным. Тем не менее, её мать надеялась, что несколько недель в Шайо сотворят чудо с молодой вдовой-протестанткой. К тому же, ей взбрело в голову, «что Людовик, возможно, склонен к браку с её старшей дочерью».
В то время как Мэри, чувствовавшая себя не слишком хорошо, лелеяла надежду, что Париж восстановит её бодрость духа. Правда, её тётя, Елизавета Богемская, считала, что принцессе Оранской просто нужно побольше двигаться и предлагала её в качестве лекарства заняться распиливанием дров. Мудро решив отложить покупу новых платьев до того, как она доберётся до столицы моды, Мэри занялась выбором драгоценных камней, чтобы произвести впечатление на французов, ибо амстердамские евреи по-прежнему считались обладателями
– Какой бы ни была цена, результат был удовлетворительный, – полагает Карола Оман.
– Мэри, – продолжает писательница, – с её цветом лица слоновой кости, каштановыми кудрями и живыми карими глазами, была готова быть очарована всем и очаровывать всех.
Прибытие в январе 1656 года двадцатипятилетней принцессы Оранской привлекло в Пале-Рояль столько посетителей, что Генриетта Мария объявила себя «полумёртвой» и ошибочно предположила, что её старшая дочь в такой же степени «устала от визитов с утра до ночи». Фрнацузы полагали, что Мэри собиралась очаровать их короля. На самом же деле, у принцессы не было намерения ни снова выходить замуж, ни отказываться от своей религии. Она приехала в Париж, чтобы повеселиться. Часы, проведённые с матерью в Шайо, действовали на неё «не больше, чем вода на спину утки». Желая показать собственную независимость, она привезла с собой Анну Хайд в надежде, что личное знакомство со столь очаровательной девушкой поможет преодолеть предубеждение Генриетты Марии против главного советника Карла. Однако Анна, унаследовавшая от отца лишь толику ума, не произвела впечатление на вдову, зато своими томными голубыми глазами и хорошо развитой грудью сразила наповал герцога Йоркского.
Великая мадемуазель, узнав об отсутствии со стороны Людовика ХIV какого-либо интереса к гостье, с удовольствием отметила:
– Я полагаю, что он даже не заговорил с ней!
Тем не менее, французские родственники встретили Мэри в полмиле от столицы и развлекали её по-королевски. Поскольку Анна Австрийская считала, что вдовам неприлично танцевать, принцессе Оранской пришлось остаться зрительницей на балу, данном в её честь герцогом Анжуйским. Но она не слишком об этом сожалела, так как сомневалась в том, что могла бы с честью выступить перед светской публикой. Людовик ХIV открыл бал с её младшей сестрой, «которая выглядела как ангел и танцевала так прекрасно, что на неё посыпались тысячи благословений». Регентша также дала бал в честь Мэри, а король пригласил её на комедию, за которой последовал классический балет. Банкет же, устроенный канцлером Сегье, превзошёл все её ожидания. Зал, где обедал двор, был освещён тысячей свечей и увешан зеркалами, триста факелов освещали галерею, ведущую в бальный зал, и в тот момент, когда заиграли скрипки, каждый кавалер вручил своей партнёрше маленькую корзинку, украшенную лентами и наполненную сладостями и редкими фруктами.
Джермин, дополняя отчёт своей госпожи о визите Мэри, сообщил Карлу, что принцесса была вполне на своём месте и сделала всё, чтобы восстановить доверие между матерью и братом.
– Что касается меня, то если бы я был полезен в этом деле, то это было бы величайшим счастьем, которое могло выпасть на мою долю, - заключил он.
В письме самой Мэри к голландскому министру сквозит простительная гордость за оказанный ей приём. Она была так перегружена визитами, что у неё не было времени писать. Никогда в жизни ей не оказывали столько любезностей. Мать относилась к ней со всей возможной дружбой и заботой – большей, чем она заслуживала, но им ещё ни разу не удалось погвоорить наедине из-за нехватки времени. Далее Мэри приводит подробности своих расходов: она сама купила дрова и свечи, но так как Джермин пожелал, чтобы её слуги не ели в доме, им пришлось заплатить. Поэтому старшая дочь Генриетты Марии была уверена, что наличных денег ей не хватит.
Постепенно хозяева перестали проявлять повышенный интерес к Мэри, но её, казалось, это не смущало. Ходили слухи, что у неё была любовная связь с юным Гарри Джермином, полным тёзкой своего дяди, и что она даже тайно вышла за него замуж. В конце сезона, когда двор собирался покинуть Париж, принцесса Оранская не выказала ни малейшего желания вернуться домой.
Великая мадемуазель, которая на протяжении нескольких лет умирала от скуки, с готовностью пригласила Мэри и её мать в гости. Двадцатидевятилетняя старая дева, всё ещё находившаяся в опале, выбрала для этого прекрасный замок Чилли. Таким образом, гостьи появились там одним прекрасным июльским утром в сопровождении «большого количества английских и ирландских леди и джентльменов» и других новых друзей Мэри. Генриетту Марию провели через череду прекрасно обставленных комнат и галерею в спальню, чтобы она немного отдохнула с дороги. Ужин был накрыт в зале на первом этаже. После трапезы
по пути наверх дружелюбная и болтливая принцесса Оранская, по словам хозяйки, буквально, приклеилась к ней. Молодая вдова заявила, что была бы безутешна, если бы покинула Францию, не познакомившись с той, кого она любила заочно, исходя из многочисленных описаний её брата, короля Англии. Великая мадемуазель поинтересовалась:– Нравится ли Вам французский двор?
– Я обожаю Францию! – воскликнула Мэри. – Но испытываю ужасное отвращение к Голландии. Поэтому как только король, мой брат, утвердится на своём троне, я намереваюсь уехать в Англию и жить с ним.
Когда Генриетту Марию усадили на почётное место в кругу дам для послеобеденной беседы, её дочь по-прежнему не отлипала от хозяйки. Как отметила последняя, принцесса Оранская, вероятно, желая произвести впечатление на свою кузину, украсила себя огромными жемчужными серьгами и ожерельем, а также бриллиантовыми браслетами, застёжками и кольцами. В свой черёд, Генриетта Мария обратила внимание Великой мадемуазель на то, что заставила одеть дочь чёрное платье вдовы. После чего добавила:
– Моя дочь не такая, как я. Она обожает тратить деньги на великолепные наряды и драгоценности. Хотя я и говорю ей, что она должна экономить. Когда-то и я была такой, как она, даже в большей степени. Посмотрите на меня сейчас!
Перед уходом вдовствующая королева не забыла упомянуть также своего старшего сына:
– А что же бедный король Англии? Вы настолько беспечны, что даже не справляетесь о нём!
Ведикая мадемуазель ответила, что просто ждала удобного случая.
– Увы! – драматично воскликнула Генриетта Мария. – Он настолько глуп, что всё ещё любит тебя!
А затем выразила мнение, что если бы её племянница приняла руку и сердце Карла, то не подверглась бы опале со стороны французских родственников. Она была бы сама себе хозяйкой и, возможно, прекрасно обосновалась бы в Англии.
– Я убеждена, – всё никак не могла успокоиться королева-мать, – что этот несчастный бедняк никогда не будет счастлив без Вас. Если бы Вы только вышли за него замуж, мы бы с ним не были бы в ссоре, как теперь. Вы бы помогли нам помириться, чтобы быть в хороших отношениях со мной.
– Если он не может жить счастливо с Вашим Величеством, – безапелляционно ответила Великая мадемуазель, – почему он должен делать это с кем-то другим?
В сентябре двор вернулся, чтобы открыть новый сезон чередой празднеств в честь ещё одной королевской гостьи, Кристины Шведской. Отставная королева прибыла из Рима в мужском парике, шляпе и туфлях. Генриетта Мария, проявившая к ней повышенный интерес, отметила, что на её волевом лице, изъеденной оспой, было слишком много пудры и помады, а на удивление грязные руки были без перчаток. Не забыла королева-мать также упомянуть и об её «нижней юбке, плохо застёгнутой и не расправленной». Вдобавок, Кристина материлась и танцевала с поразительной энергией пьяного солдата.
Известие о том, что её сын заболел корью, вынудило принцессу Оранскую после девятимесячных французских «каникул» вернуться в ноябре в ненавистную Голландию. Мать, которую она не видела тринадцать лет, плакала при расставании с ней. Тем не менее, кроме любви к Карлу, у Генриетты Марии не было ничего общего с дочерью.
В начале января 1657 года вдова растроенно сообщила сестре, что её сын Джеймс поссорился со своим старшим братом и покинул Брюгге, где тогда находились Карл и Мэри. Дело в том, что герцог Йоркский прибыл к его двору в сопровождении не только «маленького Джермина», о связи которого со своей сестрой король уже был наслышан, но и с лордом Джоном Беркли, чей брак с гувернанткой Минетты, леди Мортон, когда-то расстроил Хайд. Приём им был оказан самый холодный, в том числе, было высказано сомнение в праве герцога Йоркского набирать себе свиту. В конце концов, Джордж Дигби, уже граф Бристоль, намекнул Беркли, что тому лучше уехать. В свой черёд, Мэри с жаром включилась в эту ссору на стороне Джеймса.
– После моего приезда из Парижа здесь со мной обращаются, как с чумной! – жаловалась она матери.
Три дня спустя принцесса Оранская также сообщила, что Беркли уехал первый, а вслед за ним удалился в Голландию и герцог Йоркский, прихватив с собой Гарри Джермина. Сама Мэри тоже желала, чтобы её срочно вызвали туда же письмом, которое она могла бы предъявить Карлу:
– Поскольку в Брюгге нет ни одного человека, с которым я могла бы поговорить!
Однако только в феврале Мэри получила возможность уехать из Брюгге. Джеймс же вернулся туда только после того, когда в результате сложных переговоров Генриетты Марии с королём ему позволили вернуть Беркли в свою свиту. За это время слухи об отношениях Мэри с племянником Генри Джермина-старшего настолько распространились, что Карл II потребовал, чтобы молодой человек покинул его сестру и присоединился к нему. Мэри не стала сопротивляться, однако написала брату, что теперь, когда его приказ выполнен, он должен позволить «маленькому Джермину» снова присоединиться к герцогу Йоркскому: