Три месяца, две недели и один день

Сжав зубы и промолчав, я обращаюсь к телефону. Время начинает ползти, словно улитка. Мы здесь, кажется, целую вечность, но по факту на часах ещё нет и четырёх часов ночи, а я уже предсказуемо как выжатый лимон. Невзирая на это, выдохшийся и напряжённый организм каким-то образом умудряется думать об игре, команде и баскетболе, о матчах, которые мне предстоит пропустить. Как будто это способ блокировать стресс, неизвестность и межличностное непонимание, сопряжённое с отсутствием эмоциональной близости и взаимовыгодного комфорта в данный момент. Минуту или две я думаю о том, чтобы дать знать родителям, что всё началось, даже если они не увидят моего сообщения до наступления утра. Будто почувствовав, куда меня могут завести мои собственные мысли, после очередной схватки, что теперь стало более частым явлением, через тяжёлое дыхание Лив отыскивает свой голос:

— Что ты делаешь?

— Ничего.

— Я слышу, как ты держишь телефон. Внутри меня словно туда-сюда перемещается поезд, и всё моё тело сводят судороги, как при припадке, а ты с кем-то переписываешься?

— Сейчас четвёртый час ночи, Лив. Все, кого я знаю, спят.

— Сколько мы уже здесь?

Она болезненно стонет, звук чего задевает меня за живое и все даже самые глубоко спрятанные струны души, и прикладывает ладонь ко лбу около границы влажных от пота волос. Видеть это медленное движение, возможно, совершаемое чуть ли не из последних сил, трудно и не является тем, с чем я могу справиться, не дотрагиваясь до неё там же левой рукой. Мысли все изничтожены. Я не уверен, что думаю хоть о чём-то. Может, именно поэтому едва ли замечаю дрожь в ответ на моё прикосновение, чувствуя лишь то, как, избавившись от неё, Лив становится ближе ко мне, когда я сдвигаю мешающие ей волосы прочь.

— Где-то часа три с половиной.

— Почему-то же всё это настолько долго? И так больно? Меня будто разрывает напополам. Так и должно быть?

— Я не знаю.

Дальше всё может измениться и не раз, но в данный момент времени переживание однозначно затмевает любое предвкушение, если такая эмоция вообще определяла меня хоть немного в течение короткого промежутка времени. Первые роды могут длиться и четырнадцать часов, и даже дольше, судя по информации, находимой мною в разное время в интернете, с преждевременными, возможно, что-то да иначе, но я всё равно не собираюсь ничего рассказывать. Эти цифры и такая длительность не особо и укладываются у меня в голове, что уж говорить о Лив? Ей не нужно знать. Невзирая на то, что она, вероятно, в любом случае узнает. Пусть сейчас в её сознании всё смешалось, спуталось и сплелось воедино не в лучшем смысле… После, лично взглянув на часы, ей может быстро открыться вся картина целиком. Но пусть это будет после.

— Так узнай. Пусть это вытащат из меня. Сил моих больше нет. И этот пот… Мои ноги никогда не потели, а сейчас они настолько мокрые, будто меня окатили водой из шланга, — она мечется по кровати, и я вижу человека сильного и жёсткого по своей эмоциональной природе. Но я охотно верю, что это может легко превращаться и становиться ничем, обесцениваясь, когда речь заходит о боли действительно физической, а спустя мгновение до меня и вовсе доходит кое-что ещё.

— Ты не вспотела.

— Да что ты говоришь? Думаешь, я не могу понять, когда по мне стекает жидкость?

— У тебя отошли воды, вот что это такое.

Дотянувшись, я жму на кнопку вызова персонала, и вместе с медсестрой в этот раз появляется и наш врач. Осмотр, на время которого я опять предусмотрительно отхожу в сторону, показывает, что я прав, будто бы было недостаточно взглянуть на пропитавшуюся жидкостью простынь. Теперь, когда раскрытие достигло восьми сантиметров, интервал между схватками становится совсем ничтожным. Они повторяются каждые три-четыре минуты, но этого всё ещё недостаточно, нужны десять сантиметров. Я не понимаю, почему, но слишком нервничаю, чтобы спросить при Лив или чтобы попросить врача ненадолго выйти со мной в коридор, но спустя какое-то время меня самого зовут наружу. Паника внутри почти пробивает верхнюю границу, а звук закрытия двери палаты чувствуется, как зловещий. Особенно на фоне того, что я не сильно хотел выходить и оставлять мать своего ребёнка наедине с чужими для неё людьми, даже если они больше не отходят ни на шаг только лишь с целью помочь и облегчить её муки.

— Я хотела обсудить с вами вопрос обезболивания. А именно эпидуральную анестезию. По всем показаниям сейчас самое время сделать данный укол, и тогда он подействует как раз вовремя, чтобы в наиболее активной фазе Оливия ощущала ослабление тяжести схваток. Это позволит возникнуть фактически онемению везде, где необходимо, но есть вероятность, что одновременно с этим скорость течения родов может замедлиться.

— Простите, но я не понимаю вас.

Голова сейчас едва ли соображает хоть что-то существенное за исключением того, что Лив плохо, и моего желания забрать всю её боль или хотя бы большую её часть себе. Но это невыполнимая задача, как бы сильно я не хотел прикоснуться, и чтобы все страдания стали моими, перетекли посредством контакта кожа к коже в моё тело. Поэтому в случае существования действительно действенного решения здесь просто не о чем думать. Мне лишь нужен особый подход. Более конкретное и подробное изложение, ведь даже днём я не стану вдруг силён в медицинских познаниях и тонкостях. Это в принципе не моя профессия. Я не должен разбираться в этом наравне с врачом, и меня почти злит, выводит из себя то, что я здесь, а не в том единственном месте, где хочу и обязан быть. Что ей вообще нужно? Почему всё так?

— Если мы не сделаем анестезию сейчас, то потом может быть уже слишком поздно, и она просто не успеет подействовать тогда, когда Оливии это будет особенно необходимо, и ей сделается ещё больнее, чем сейчас. Но также укол может здорово всё затянуть, снизить темпы раскрытия, и в таком случае при необходимости нам, вероятно, придётся вводить дополнительные дозы препарата, так как анестезия не вечная. Соответственно впоследствии потребуется гораздо больше времени, чтобы отойти от всего этого физически.

— Мне почему-то кажется, что обычно вы не спрашиваете о таком. Что всё решаете сами. Так почему сейчас. Это из-за того, кто я?

— Видите ли, мистер Картер, в чём-то вы очень даже правы. Обычно я не спрашиваю о таком у мужей, а полагаюсь исключительно на мнение будущей матери. Это процедура, основанная в том числе и на том, как она оценивает уровень своей боли по шкале от одного до десяти и готова ли ещё терпеть, но в данной ситуации я не думаю, что Оливия мне ответит. Я не всегда вижу связь даже между вами двумя, и лишь только поэтому мне кажется более уместным и правильным, если вы…

— Если это я поговорю с ней?

— Или просто скажите мне, что делать. Чего хочет она, — если бы я только сам знал это со стопроцентной достоверностью… Родить быстрее и, возможно, прочувствовать каждую частичку боли, которую я никогда не познаю, или же ощутить избавление, но сопряжённое с вероятностью того, что всё закончится гораздо позже, чем ради благополучия Лив мне хочется надеяться? Будто в моих силах решить это без неё. В смысле я и так подозреваю, что она, скорее всего, выберет, и нам ведь необязательно говорить всё в ответ на неизбежные в моём понимании вопросы, но как же это немыслимо сложно. Я помню, что мне хотелось для неё всевозможных страданий, чтобы ей пришлось прочувствовать каждую минуту, пока ребёнок ещё внутри неё прежде, чем он окажется с нами. Но я теперь другой, и она другая. Мы оба уже не те люди. Всё изменилось. Ведь так? И у неё всё равно нет часов перед глазами. Она же не ощутит словно замедление времени, если это всё-таки случится?

— Сделайте укол. Прямо сейчас.

— Да, сэр.

Мы возвращаемся обратно в палату, но я уже не сажусь на свой стул, а подхожу к Лив с левой стороны кровати. Моё прикосновение, скользящее вниз по слегка спутанным волосам, это чистый, лишённый всякого рассудка и слепой импульс, что концентрирует всё внимание на мне, невзирая на нервозность и неприятно выглядящую бездну в глазах, взирающих на меня. Зрачки в них настолько широкие, что ими почти съедена и поглощена вся обычно красивая радужка цвета насыщенного шоколада. Пустота почти засасывает, словно в трясину, и мне стоит немыслимых усилий не отвести взгляд, настолько внутри меня всё выворачивает от скребущего ощущения в сердце.

— Лив.

— Мне больше не выдержать.

— Я знаю, детка. Но потерпи ещё немного. Через минут двадцать станет получше. Тебе введут анестезию.

— Только вам нужно сесть, Оливия. Сесть и немного согнуться.

— Я не хочу. Просто не надо меня трогать. Я всё сделаю и так, — она стонет, слова вырываются между глубоким вдохом и выдохом, сиплые, задыхающиеся и бесконтрольные, и я знаю, просто знаю, что всё это чушь. Ничего не выйдет. На самом деле ей этого не вынести. А мне не справиться, если она станет пытаться. Сил видеть её такой и дальше просто нет. Они фактически исчерпаны до самого дна колодца.