Три месяца, две недели и один день
Шрифт:
— Пожалуйста, милая. Я помогу тебе сесть. Я сделаю всё, что скажешь, только не отказывайся.
— Не могу. Мне больно. Я просто больше не могу терпеть эту боль.
— Именно поэтому ты должна подняться, — Лив просто смотрит на меня почти без всякого выражения во взгляде, неожиданно потерянная, какой мне никогда не приходилось её видеть, и словно не понимающая своё местонахождение и состояние, и что от неё вообще хотят и требуют. Но, полежав так ещё с минуту или две, всё-таки опускается на спину и кивает, кажется, безостановочное количество раз прежде, чем вдруг с неизвестно откуда взятой силой нащупывает мою левую руку, в какой-то момент опущенную мною на край кровати. — Хорошо?
— Хорошо.
Я делаю, что обещал, поддерживаю и держу настолько крепко, что не думаю, что кто-то справился бы лучше, за исключением того, что не смотрю, как делают сам укол.
— Я не позволю твоему сердцу окаменеть. Не позволю тебе закрыть его и отпустить меня, что бы ты сейчас не испытывала. Слышишь? Я не позволю. Ты не одна и никогда не будешь таковой.
— Дерек.
— Я знаю. Знаю.
Я умолкаю, и она тоже. Мы становимся лишь безмолвной поддержкой друг для друга, не прибегая к словам, которые так просто обесценить. Остаются лишь сознательные и неосознанные прикосновения и взгляды, моральная близость, достигающаяся посредством минимального физического расстояния, и в восемь часов пятьдесят три минуты утра всё наконец заканчивается.
Предполагается, что это должен быть самый счастливый день моей жизни или, по крайней мере, один из таковых, но прямо сейчас, в это мгновение я совсем не чувствую себя в соответствии с общепринятым мнением. Всё, что есть, это напряжение, стресс и жестокое давление внутри, не собирающееся проходить так скоро. Перед глазами лишь уставшая Лив, откидывающаяся на подушки так, словно кто-то высосал из неё самую последнюю крупицу сил. Ребёнок, мой… нет, наш сын… В руках врача по сравнению с ними он сильно крошечный, намного меньше, чем я надеялся и думал его увидеть. Он кажется синим и неживым в течение короткого мгновения, что я слышу слабое кряхтение прежде, чем его уносят. Меня определяют лишь мандраж и беззащитный страх. Но, пытаясь отодвинуть эти эмоции, от которых нет никакой пользы, я прислоняюсь лбом к мокрому левому виску, всему в каплях солёной жидкости, выступившей через поры по всему женскому телу. Этот момент, все последние часы, невзирая ни на что… Я просто больше не знаю, как когда-то мог думать, что смогу забыть и оставить Лив в своём далёком прошлом. Да я бы прошёл через всё, что было, снова, лишь бы соединиться с ней навеки посредством общего малыша. Но в её глазах нет ни тепла, ни нежности. Они совершенно пусты за исключением чего-то, что, возможно, является осознанием того, что я совсем не могу понять, и смотрят будто бы сквозь меня.
Глава тридцать третья
Одеяло окружает её со всех сторон. Я лично подоткнул его тщательно и внимательно, едва нас перевели в отдельную палату с телевизором, смежной ванной комнатой, просторной площадью, ремонтом бизнес-класса и красивым видом из окна. Но Лив не смотрит ни в его направлении, ни на меня, почти с головой спрятанная под одеялом и лежащая спиной ко мне. Впрочем, я знаю, что она вряд ли спит. И слишком яркий дневной свет, поступающий извне, здесь, скорее всего, совсем ни при чём. В моих мыслях так много мыслей, что я не допускаю и предположения, в котором эта женщина, моя любимая женщина, только что ставшая матерью и родившая мне мальчика, не думает ни о чём из того, что поглощает меня только больше с каждой проходящей впустую минуту, когда мы не знаем абсолютно ничего о собственном сыне. Где он, и что с ним, и как всё будет дальше. Когда мы поедем домой. Я даже без понятия, что говорить сейчас, но и молчать больше не могу. Было ли бы всё проще в случае родов в срок, будь ребёнок сейчас вместе с Лив около её груди, чтобы она кормила его, или, по крайней мере, рядом с нами?
— Детка. Детка. Тебе нужно ещё попить, — я знаю, её тошнит, так сказала врач, что это будет длиться ещё некоторое время, и отказ от еды, от хотя бы чего-то на завтрак мне вполне понятен, но совсем лежать тут голодной нельзя. Это риск заработать обезвоживание. — Лив, — но она молчит и ничего не отвечает. Мне плохо от этого почти физически, ведь я хочу её встряхнуть, чтобы услышать хоть что-то, чем бы это ни было, заставить посмотреть на меня, сказать мне обо всём
и поделиться со мной без исключения каждой мыслью. Но ничего из этого в действительности не вариант для меня. Возможно, есть лишь одна вещь, что пробудит её словно бы ото сна, поможет остаться со мной, не замыкаясь и не погружаясь глубоко внутрь себя. Вещь, что является моей любовью. Я не дурак, я чувствую исчезновение и отдаление, но не собираюсь просто сидеть здесь и ждать, когда это разовьётся, достигнет катастрофических масштабов, и всё, что между нами успело вновь возникнуть, опять скроется во мраке темноты. — Что бы ты ни чувствовала сейчас, знаешь, ты можешь сказать мне. Тебе не нужно держать всё в себе. Я тоже переживаю, и я здесь для тебя, понимаешь?— Я бы рожала гораздо дольше… — это сказано тихо, почти молчаливым шёпотом. У меня нет уверенности, что я расслышал всё верно, но если это было тем, чем, как мне кажется, оно являлось, я и тем более вряд ли понимаю хоть что-то сугубо правильно.
— Мы бы справились и с этим.
— …будь их двое, и не говори мне, что не думаешь об этом. О двух детях около меня, о том, чтобы держать их, но перед этим решать, кого в какую руку взять, и понимать, что со вторым тебе нужен будет другой человек, который и передаст тебе ребёнка, потому что с одной уже занятой рукой прикасаться к нему просто небезопасно.
— Я думаю лишь о вас с Александром. О том, как ты и что чувствуешь во всех смыслах, и всё ли с ним хорошо, а если нет, то будет ли, и только. Более ни о чём, — отставив всю глубоко проникшую и обосновавшуюся внутри меня сдержанность, я смело дотрагиваюсь до плеча Лив, частично скрытого под углом пододеяльника, и обхватываю эту часть тела бережно, но с крепкой силой и, как мне кажется, ярко выраженной любовью. — Ты справилась со всем так, как я боялся, что ты не сможешь.
Не то чтобы у неё был выбор, и в любом случае при самых плачевных обстоятельствах и в условиях только ухудшающегося состояния ребёнка бы просто из неё достали. Но она сделала всё сама, после всего, что когда-то говорила и думала, чувствуя неправильные вещи, и я вижу, что теперь она однозначно способна на большее. Способна действительно стать той мамой, в какой нуждается любой новорождённый малыш. Это случится не через день и не через два, но мы можем всему научиться вместе.
— Не надо называть его так.
— Почему нет? Мне нравится это имя. Если захотим, между собой мы сможем называть его Алекс.
— Потому что я сделала это с ним, — я слышу задушенный всхлип, который вряд ли должен был прозвучать именно так, ведь это Лив, и всё такое. Её тело подрагивает, что совсем не помогает мне сопротивляться противоречивому желанию нарушить наверняка необходимые ей сейчас границы и взглянуть на её, возможно, влажные глаза. — И не только с ним. А с ними и с нами. Забудь, что я предлагала. Я не думала тогда.
— Всё в порядке.
— Ничего не в порядке.
— Мы с тобой всё равно семья. То, что сделала ты, это сделал и я. Причастны мы оба. В равной степени. Потому что сотворили этого ребёнка, этих детей вместе. Я не могу винить тебя и при этом не чувствовать того же самого по отношению к себе. Любить это значит принимать в человеке и всё плохое, что в нём есть, а не только хорошее, и я принимаю то, что ты сделала. Я прощаю тебя, Лив.
— Прекрати всё это. Заткнись. Замолчи, — едва различимые до этого мгновения слова сменяются почти криком, и я чуть ли не отдёргиваю собственную руку, но игнорирую этот первоначальный импульс и оставляю её там, где она находится. В противном случае я не смогу уважать себя. Ни за что не смогу. Лив нужна вся моя поддержка. — Мы были семьёй. Мы больше не она. И ты просто глупый, если винишь себя.
— Нет, мы она. Мы продолжали ею быть, а сейчас и тем более являемся одним целым. Я думаю, что понимаю, почему ты говоришь всё это, но для меня это лишь слова. Мне не кажется, что ты чувствуешь себя соответственно им. Тебе просто нужно время. Хочешь отталкивать меня, ладно. Но я всё равно буду сидеть здесь. Ты не избавишься от меня, — с одержимостью и странной уверенностью говорю я прежде, чем мы перестаём быть наедине друг с другом. Лив проверяют снова и снова с сумасшедшей регулярностью, заставляя меня невольно размышлять, всем ли гарантирован такой уход и, возможно, иногда подавляющее внимание, когда речь заходит о преждевременных родах и их последствиях, или же это недоступно простым смертным в столь беспрецедентном количестве. Только медсестра уходит, как к нам заходит врач. Наконец-то. Давно пора. Ещё немного, и я бы не смог больше ждать. Ждать, когда нам скажут хоть что-то, кроме того, что ребёнок вне существенной опасности.