Три смерти и Даша

Мир вокруг нее действительно приветливостью не отличался: "аварийный" район, почти такой же ветхий, как сейчас, пьющие родители друзья и соседи. И, как непременный атрибут такой жизни, тоска, давящая, беспросветная тоска.

С этой тоской все боролись совершенно одинаково. Не отличалась оригинальностью и она. И развлекалась, как могла. Пила она много, правда, не больше, чем все. И курила так же, как пила. И кавалеров меняла как перчатки. И в последнем быстро превзошла всех подруг и знакомых девчонок.

Дурная (впрочем — для кого как) слава о ней разнеслась быстро. С шестнадцати до восемнадцати лет (пока не поняла, что замуж дочь уже и так никто не возьмет) мать каждый день говорила ей, что если она и дальше будет себя так вести, то никто на ней не жениться. Подруги и знакомые злословили и жалели ее. А она не останавливалась.

В институт поступила назло родителям по протекции очередного "возлюбленного" (все равно на дошфаке в том году был недобор). С поступлением ее жизнь совсем не изменилась. Правда, она стала гораздо чаще сдавать кровь в вендиспансере. Ей, не смотря ни на что, не хотелось умирать, и медленно гнить заживо — тоже. "Людка, ты, когда-нибудь доиграешься. Хоть бы предохранялась, что ли", — говорил ей знакомый венеролог. Но, она не видела в этом смысла. А еще она втайне, в том числе и от себя самой, надеялась случайно забеременеть.

Так она и жила. Работала в садике неподалеку от дома и плевала на всех и прежде всего — на себя.

Отец Димитрий, тогда еще — новоиспеченный, должен был жениться. Призвания к монашеской жизни он не чувствовал, а неженатый священник, если он не монах, служить не имеет права.

Конечно, родители, оба — ярые коммунисты, с ним ко многому привыкли, но такого даже они не ожидали. А он полюбил. Полюбил, как и все в жизни делал — страстно. Тоска, застывшая в ее глазах, и не уходящая даже когда она смеялась однажды тронула его, а потом запала в душу. Частенько она смеялась и над ним: среди них, и вдруг — священник…

Чувством, которое он и не думал скрывать, были шокированы все. Отговорить его не пытался только ленивый. А она — удивленная человеческим отношением к себе — полюбила его всей душой. Они обвенчались в маленькой церкви, затерявшейся между "аварийных" домов. Отец Димитрий незадолго перед свадьбой залез в долги, зато купил ей красивое подвенечное платье. Она, конечно, говорила, что не надо ей платья, но рада была безумно — все равно хотелось же.

На свадьбе они впервые поцеловались. По — другому он не хотел. Она сначала смеялась, а потом махнула рукой: "Ладно, в другой раз тебя научу". Она сразу решила, что если он хоть раз упрекнет ее за прошлое, то это будет последнее, что он ей скажет. "Ты прекрасно знал, на ком женишься", — сказала она. И про свое бесплодие рассказала задолго до свадьбы, на что он ответил: "На все воля Божья". И действительно — рождение Димочки через десять месяцев после свадьбы, объяснить чем-то, кроме божьей воли, было трудно.

— Люд, куда опять Пашка делся? — прервал ее размышления отец Димитрий.

— А Бог его знает, — ответила она.

— Опять, небось, к своим пошел. Надо запретить ему, что ли.

— Только попробуй.

Отец Димитрий удивился ее резкому тону, но возражать не стал — надоело. В последнее время они и так слишком часто ссорились. Он совсем перестал понимать жену. Впрочем, ему и раньше только казалось, что он ее понимает.

Матушка вздохнула. Она решительно настроилась на разговор с Кристиной и Серафимом.

Я поднималась на гору. Темнело. В лесу уже наступила ночь, а закатное небо еще горело. Из окон в домике лесника шел желтый свет. Его лошадь паслась неподалеку. Увидев меня она шарахнулась в сторону и громко заржала. На шум вышел лесник. Он приветственно помахал мне рукой: "Здравствуй, дочка. Что ж ты ходишь по лесу в такую темень. Мало ли кто тебе может встретиться. Вон и Зорька тебя испугалась. Хотя, она вообще людей боится. Редко они у нас тут бывают".

Судя по тому, что он меня видел, лесник не понаслышке знал, кого здесь можно встретить. Того мужика, например, который был не вполне человеческим существом, и которого они убили всей деревней. Нет, его здесь уже не повстречаешь. Жаль, старик не знал, что встретить меня гораздо страшнее.

Я шла дальше. Я слышала тихие, осторожные шаги множества лап по прелой прошлогодней листве. У этих шагов был свой, совершенно особый ритм. Говорят, что маньяк вычисляет свои жертвы — те, что не будут ему сопротивляться — по ритму шагов. А я просто помню ритм волчьего аллюра. У волков особый шаг.

Стая волков вышла мне навстречу. В темноте слабо поблескивали их глаза. Шерсть серебрилась в свете месяца. Мы на несколько секунд застыли друг напротив друга. Волки обступили меня. Дальше мы пошли уже вместе. Странно, они ведь только что пришли оттуда, куда иду я.

Когда мы почти пришли, волки куда-то свернули. Вожак оглянулся, зовя меня с собой, но я не пошла с ними.

На поваленном дереве сидел Он и смотрел прямо перед собой на бело — голубую нить фонарей среди черного леса.

— А меня волки провожали, — сказала я.

— Волки, говоришь? Что-то они сегодня странные. И не полнолуние сейчас. Хорошо, что не полнолуние. Надоело забирать жертв оборотней.

— Оборотней? А люди в них по — прежнему не верят?

— Да. Жертвы каждый раз так удивляются. Странные все-таки люди — верят в то, что никогда не видели, а очевидное считают выдумкой.

— Да. Точно.

Я посмотрела на темнеющий лес.

— Что-то я дядю Витю давно не видела, — подумала вслух я.

— Как он там — никого сегодня не убил?

— Сегодня — никого, — ответил Он.

— А вообще?

— Знаешь, я его вспомнил. Мы с ним встречались не один раз. И вроде бы я даже молодым его видел.

— И когда же он был молодым?

— Не помню. Оно бы вспомнило, а я и без того очень занят. Да и откуда мне было знать, что это когда-нибудь пригодиться.

— А что ты вспомнил? — я всерьез заинтересовалась.

— Да, ничего особенного. Мы несколько раз встречались во время войны.

— Какой?

— Ну, этой, после которой ты говорила, что ненавидишь человечество.

— А — а, этой. И что — он убивал.

— Иначе мы бы не встретились.

— А человечество я готова ненавидеть во время каждой войны. Я вообще их не понимаю — так нас бояться и воюют. Совершили бы лучше сразу групповое самоубийство — меньше времени бы заняло. А после войны?

— После войны он никого не убивал до недавнего времени.

— А чем он мотивировал свои убийства.

— Если бы все их мотивировали…

— Я имею в виду — он убивал как чудовище?

— Нет, только при самозащите.

— Такая уж на войне самозащита… Ты говорил, что помнишь его молодым?

— Смутно.

— И где он тогда жил? Что делал?

— Не помню, но убивал часто.

— Знаешь, мне сейчас даже жаль, что мы не такие, какими нас представляют люди.

— Ты о чем?

— О том, что у нас нет ни книги, для учета умерших, ни песочных часов, отмеряющих каждую жизнь, ни комнаты с горящими свечами. Только собственная память, а она, какой бы хорошей ни была, тоже подводит.