Три женщины одного мужчины

– Какой, на хрен, бабушке? Зачем этой моднице шуба? Нашей маме!

– Тогда у него не было такой возможности… – вступалась за отца Вера.

– Ну, ведь он не купил шубу мне! Тебе! – орала Вероника, забыв, что с таким же успехом ее отец не купил шубу и своей второй жене Любе.

– А должен?

– Должен!

– Никто никому ничего не должен, – притормаживала Нютьку Вера. – У него своя жизнь. И он имеет полное право распоряжаться своими деньгами так, как считает нужным.

– Ты считаешь, это справедливо? – разом успокаивалась Вероника.

– Нет. Но это не мое дело. – Вере не хотелось обсуждать отца. – И не твое. Если ему так нравится, ради бога.

– Правильно мама говорит, – попыталась уколоть сестру Нютька, – ты такая же холодная и скрытная, как и он.

– Тебе это как-то мешает? – Вера еле сдерживалась, чтобы не нахамить сестре. Просто не хотелось ссориться.

– Подожди! – пригрозила ей Вероника. – Он на эту дуру крашеную все деньги спустит! Сам без штанов останется! И еще к матери вернется: «Прости меня, Желтая. Я был не прав».

«Господи, до сих пор надеется», – вздохнула Вера и отбрила младшую сестру:

– Повторяю: это не мое дело. Я чужие деньги не считаю. Без штанов он не останется, это не в его духе. Быстрее мы с тобой по миру пойдем. И к твоей маме он никогда не вернется! – последнюю фразу Вера произнесла практически по слогам.

Эффект не заставил себя ждать: Вероника захлюпала и в сердцах положила трубку. «Дура», – подумала Вера и почувствовала, что в истории их семьи начался новый период холодной войны.

– Пылесос купил! – докладывала Кира Павловна, в отсутствие сына изучавшая содержимое стоявших в его комнате коробок.

– Ну и что? – Вера не хотела военных действий, поэтому делала все, чтобы Кира Павловна излишне не воспламенялась.

– Как ну и что? – искренне удивлялась на том конце провода воинствующая бабка. – Этой, значит, купил. А мне не купил. А живет у меня, к этой не съезжает. Видно, не пускают, – злобно хихикала Кира Павловна и начинала новый этап расследований, закончив который снова звонила внучке и с горечью сообщала: – Два купил.

– Чего два? – не сразу понимала, о чем идет речь, Вера.

– Пылесоса, – грустила Кира Павловна.

– Ну вот, – радовалась отцовской смекалке Вера, – а ты говорила: «У меня живет, а той покупает». Тебе тоже покупает.

– Не знаю. – Кире Павловне никак не хотелось признавать факт сыновней щедрости и заботы. – Может, это не мне?!

– А кому?

– Ну, тебе, может? – предполагала бабка.

– У меня есть пылесос, – тут же лишала ее надежды внучка.

– Ну, Нютьке тогда…

– У Нютьки тоже…

– А мог бы! – выворачивалась, как уж, Кира Павловна.

– Мог бы что? – Верино терпение, похоже, заканчивалось.

– Мог бы взять и купить вам по пылесосу. – Наконец-то мать Вильского находила повод для недовольства сыном.

– Да зачем мне два пылесоса?! – срывалась Вера и в сердцах бросала трубку.

– Никому еще два пылесоса не помешали, – в построении обвинения Кира Павловна была так непреклонна, что даже не сразу соображала, почему из трубки до нее доносятся короткие гудки. – Нервная какая! – говорила о внучке и возвращала трубку на место, торопясь продолжить ревизию в комнате Евгения Николаевича.

Как Вера ни устранялась от событий, разворачивавшихся в квартире Киры Павловны, осколки разорвавшихся снарядов все равно долетали к ней, на другой конец города, оставляя в душе разные по глубине воронки. Дальнобойные орудия бабки, младшей сестры и воспрявшей духом матери стреляли без перерыва на обед – прицельно и точно.

«Купил», «подарил», «отвез», «привез», «ночевал», «ночевала», «стыда нет», «старик ведь», «в шестьдесят с хвостом людей смешить», «да что он может-то», «бог все видит», «нет, чтобы внучками заниматься», «о здоровье своем подумать», «кошмар», «ужас», «сказать кому» – все слилось в одну пулеметную очередь, и Вера перестала различать, кто что говорит.

«При чем тут я?» – спрашивала она родственников, но получала в ответ лишь еще одну пулеметную очередь: «А могла бы, между прочим», «Сказала бы», «Пусть узнает хотя бы от тебя», «Ты же у него любимая дочка». «Оставьте меня в покое!» – хотелось заорать Вере во всю ивановскую, но она сдерживалась, сдерживалась и наконец свалилась с сосудистым кризом под ропот ближнего круга в лице мужа и дочери.

– Это все из-за тебя! – обвинила Вильского Кира Павловна и поджала губы. – Только о себе думаешь… Да об этой… А дочка, между прочим…

Наконец-то Кира Вильская была по-настоящему довольна. Разумеется, не потому, что заболела Вера, а потому, что появилась реальная возможность выбить из-под сына табуретку, приговаривая при этом: «И какой ты после этого отец?»

– Нормальный ты отец, – тут же вмешалась Марта, почувствовавшая резкую перемену в настроении Евгения Николаевича.

– Наверное, не очень-то и нормальный. – Вильский обнял свою Машку и поцеловал ее в макушку. В присутствии этой женщины он моментально успокаивался и ощущал какой-то особенный прилив сил.

– Не слушай ты никого, моя. Тебе хорошо со мной? – Марта потерлась носом о прокуренные усы Евгения Николаевича.

– Хорошо, Машка…

– Ну и чихать тебе тогда на все, кисуля, – посоветовала она и, надув губы, пролепетала: – И не надо называть меня Машкой. Я – Марта. Можно – Марточка.

– Какая ты Марта-Марточка, Машка? Марта – это гусыня, а ты – красивая женщина, мечта разведенного инженера-изобретателя, – улыбнулся в усы Вильский.

– Какая я тебе гусыня? – обиделась Марта Петровна Саушкина. – Понимаю, ты бы меня Мартой Скавронской назвал. Та хоть царицей была.

– Царицей была Екатерина Первая, Машка. А Марта Скавронская была прачкой и стирала Петру Великому подштанники. Ты разве не знала?

При слове «подштанники» настроение у Марты Петровны явно испортилось. И не потому, что ее невольно уличили в незнании истории, а потому, что стирать подштанники – не царское дело.

– Ерунда какая! – отказалась она признавать исторический факт и решила поразить Евгения Николаевича благородством происхождения имени. – Марта от древнееврейского «госпожа», – процитировала она вызубренную фразу и победоносно посмотрела на улыбавшегося Вильского. – Понятно?