Три жизни

Расстроился Барыкин не столько от неприятного и напрасного разговора, сколько от собственной несдержанности. Четверть века с гаком миновало, а фэзэошные замашки и словечки застряли где-то в нем… И не подозревает он о них, да они сами иной раз непрошенно лезут наружу. До чего же дурное липуче и живуче! И нету такой «химчистки», чтобы дерьмо из человека вытравить. Даже вон наколки на руках остались, хоть перчатки круглый год не снимай. Срамота!..

С утра небо пестрело и хмурилось, а к обеду солнце пересилило морок и березы по кладбищу на угоре за селом ярко зажелтели на прозрачно-синем небе. Горели жарко на солнце, скрадывая глаза, трубы оркестра, и только торжественно-печальная музыка заставляла людей забыть о разгулявшемся осеннем дне.

На открытом грузовике по обеим сторонам памятника с красной звездой замерли отпускники — солдаты Михаил Богдашев и Сергей Пономарев, в кумачовом гробу стеснительно, словно живая, лежала покойная Аграфена Серафимовна Ильиных. Простоволосые мужчины бережно несли красную крышку гроба, овитую траурным крепом. Строго и отрешенно держали на ладонях фронтовики атласные подушечки с наградами сыновей Аграфены.

О каждом осталась память матери… Орден Славы и две медали «За отвагу» — это старшего Андрея награды. Их сберег и привез матери боевой друг сына. Орден Отечественной войны II степени и медаль «За оборону Сталинграда» прислали из части, где воевал минометчиком средний Иван. Два ордена Отечественной войны I и II степеней — награды Ильи, не полученные им, разысканные красными следопытами средней школы и врученные райвоенкомом матери героя.

Чеканя по-солдатски шаг, отдельным взводом идут охотники с ружьями — комбайнеры, трактористы, главный инженер совхоза, учитель истории средней школы. Провожающих не окинешь взором… Вся школа колонной идет, стар и млад со всего села. Все вышли проводить в последний путь деревенскую старушку Аграфену Серафимовну Ильиных, при жизни незнаменитую, как и многие, многие русские женщины-крестьянки.

Похоронная процессия преградила путь самосвалу с зерном, и водитель из командированных на уборку окликнул Петра Ивановича Буркова, что нес орден Отечественной войны I степени:

— Папаша, что за генерала хороните?

Не оборачиваясь, Петр Иванович негромко, а слышали, наверно, все провожающие, коротко ответил:

— Солдатскую мать, сынок…

Водитель заглушил мотор, беззвучно отпахнул дверку кабины, сорвал с головы голубой берет и встал на открылок. Он стоял, высокий и белокурый, чужой здешним людям и умершей старушке, но враз и навсегда ставший близким и родным для них и солдатской матери.

С ДЯДЕЙ ПО ТЕЛЕВИЗОР

Не в пример иным трактористам, Виктор даже на короткой остановке всегда глушил трактор «Беларусь».

— Экономист нашелся! — кривились механизаторы над ним. — Что тебе, солярки жалко? Вон нефть за границу по каким трубам круглосуточно гонят, и то не жалеют. А тут экое место, ежели десять минут погремит.

— Богачи отыскались! — вскипал он. — Богачи за счет колхоза. Чего машине на холостом ходу брякать и зазря жечь горючее. Цистерны-то не бездонные. Вон надо было агронома на курсы до поезда в город довезти, так по всему селу сливали бензин из баков. Еле-еле насобирали десять литров. Свои-то «Жигули» небось сразу глушите.

— Под нас яму роешь! — не сдавался Володька по прозвищу «Басраль». — Да я один спалю за день твою экономию.

И назло Виктору полдня тарахтел его гусеничный «казахстанец» возле ворот дома, где жил Володька. Но Виктор Гаев не сдавался: чуть заминка где-то — сразу же глушил мотор. Не ради похвалы и премии: мама, покойница, приучила беречь не только свое хозяйское, а пуще всего колхозное. Вот жена Вера… Вроде бы, всем вышла: на ферме буровит, дома успевает управиться, лишних денег не оставит в магазине, но откуда, откуда у деревенской девки жадность на вещи? Она тоже подковыривает мужа, когда тот наотрез отказывается самовольно подкинуть что-то на тракторе для хозяйства. Вера, а не острословы, дала прозвище Виктору «Глушитель».

— Наплюй ты, Витя, на прозвище и насмешки! — успокаивал его бригадир, сам с пятнадцати лет механизатор. — Хороший ты мужик, как и Вася Попов. На вас вся бригада держится. Только баба у тебя жадная, завистливая, ты уж не обижайся.

Виктор и сам давно понял свою Веру, добром и руганью пытался обороть в ней неуемную страсть к редким, дорогим и порой ненужным покупкам. Ну зачем им пианино? В роду все тележного скрипа «боялись», всем медведь на ухо наступил, а тут… пианино. Дочку с ревом усаживают за него. А сынишка Петька, тот готов целыми днями трястись с отцом в тесной кабине трактора. Зачем ему музыка, если тянет парнишку техника, и, глядишь, подрастет смена отцу. Кто-то должен ведь пахать и сеять на родных полях, не приезжие же горожане. Что им земля, если человек прирос к станку на заводе, а его насильно посылают в колхоз сеять и убирать хлеба?

Сегодня Виктору даже на обед к дому подвернуть не хотелось. По гаражу одни и те же разговоры: Степка Черкасов, сосед Гаевых, купил цветной телевизор «Радуга». Уж кто-кто, а Вера прознала о первом в селе цветном телевизоре и не даст покоя мужу, пока у них в доме не появится если не такой же «ящик», то еще подороже. И чутье не подвело. Порог не переступил, а жена с ходу в карьер:

— Чухаешься на железе и о семье не думаешь.

— А в чем дело-то?

— Как в чем?! Вся деревня знает, а он оглох! Цветной телевизор Черкасовы купили. Давеча сбегала поглядела — с ума можно сойти… Красота-то какая, бассе, чем наяву! — выпалила Вера и, собирая на стол, не предложила, а приказала:

— Завтра же езжай в Шадринск, солому и без тебя довезут. Только дядю своего прихвати: говорят Черкасовы, будто продают цветные одним инвалидам войны. Понял, завтра!

— А этот, этот куда девать? — кивнул Виктор на недавно купленный телевизор с экраном, чуть меньше чем в клубе.

— К ребятам в комнату, пущай его жгут хоть до утра…

Федор Семенович Гаев занемог: выдюжил уборку на весовой по просьбе предколхоза, а тут слег. Не грипп, не сердце и не желудок, но что-то ослабло во всем теле, заныл обрубок правой ноги и новехонький протез он с остервенением закинул под диван. Лежал, разглядывая горницу, и вдруг глянул на численник-календарь.

— Степанида, Стеша! — слабым голосом позвал Федор свою жену и вспомнил: сам же ее послал за дружком-однокашником Николаем Поповым. Тот после шестидесяти лет на весь гараж объявил:

— Все, мужики, завтра меня не ждите. Отробил я свое, на пенсию ухожу.

И то верно. С фронта тоже инвалидом вернулся, а и дня не передохнул. Сперва конюшил, потом поправился, с группы настоял снять и сел за баранку первой же колхозной автомашины. Дай бог каждому столько помесить бездорожье, полежать под машиной и на старье-утиле ездить везде, куда пошлют. Иные нынче здоровущие парни по щебеночно-асфальтовым дорогам увиливают от дальних рейсов.

Федор думал о друге, а численник высек из памяти февральский день, точнее бой за освобождение польской деревни. Фашистов накрыли врасплох и поначалу выбили быстро, однако вскоре они ударили из орудий, а потом появились танки с автоматчиками. И недолгая тишина потонула в огне, громе и лязге.

Артрасчет сержанта Гаева был готов к отражению атаки немцев, и четыре вражеских машины чадили черно-тягучим дымом. Но прорвавшийся слева неприятельский танк внезапным выстрелом из пушки опрокинул ихнее орудие, и… Федор очнулся в медсанбате. Боль в правой ноге он почувствовал близко, и сразу страшная догадка — все, обезножил Гаев, отвоевался…