Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира
Шрифт:
В 2022 году мы реагируем на ощетинившийся угрозами мир своеобразным новым дендизмом: «cool» против стресса, негромкий, но эффективный способ отмежеваться. Мы отстраняемся, уходим, но куда? Замыкаемся в повседневном, житейском, это наша уловка: мы ни при чем, нам все равно. Мы переживаем всемирную трагедию, не проявляя ни паники, ни участия и маскируя таким образом депрессию и страх. «Сool, круто» — этими словечками мы вроде бы и одобряем какие-то положительные стороны жизни, в то же время не придавая им особого значения. Изощряясь в искусстве все чувства приправлять небрежностью. Вокруг полно таких псевдопофигистов, они кичатся своей отстраненностью, ведут себя как короли индифферентности и независимости. Их флегма — образец современного усеченного стоицизма. Можно подумать, они сами себе прописали терапию равнодушием и отказались от напыщенности старших, поколения бумеров, охочего до буйных страстей и всяческих эскапад. Эти предпочитают странствовать, не выходя из дома, убегать, оставаясь на месте, прикидываются беспечными, даже если прилагают немалые усилия. Перерабатывают свою тревогу в деланное спокойствие.
Даже многочисленные экоактивисты, вроде Сандрины Руссо [81] , заламывающие руки и рассыпающие проклятия, в конечном счете призывают всех сидеть дома, воздерживаясь от передвижений и пренебрегая нововведениями. То есть какими бы ни были заявленные предлоги, результат один. Дом, семья, коммуна, «защитная зона» [82] — разные вариации на тему домоседства, междусобойчика с друзьями и близкими, — и всё это ради того, чтобы
81
Сандрина Руссо (род. 1972) — одна из лидеров французских «зеленых». Примеч. пер.
82
ZAD — zone a defendre, защитная зона — термин, означающий активные действия группы активистов против тех или иных проектов, реализация которых наносит вред окружающей среде или устоявшемуся образу жизни (строительству крупных предприятий, аэродромов, торговых центров и т. п. Примеч. пер.
Глава 15. Рутинный экстремизм
В XIX и XX веках одни писатели рассказывали о богатстве и разнообразии жизни, тогда как другие все больше напирали на ее серость и пошлость и коварно сводили к тусклой повседневности. Ярые приверженцы ничтожности, они применяют тактику отступления, побеждающего систему его же логикой. Воевать с пустым местом — тонкое, изощренное искусство, особенно когда эту пустоту надо превзойти, чтобы уничтожить то немногое, что в ней еще содержится. Диковинная форма счастья наизнанку: без-жизненность как аскеза. Поток пустословия и густо концентрированная скука раздувают жалкую жизнь до неимоверных размеров. Если для классического героя, живущего напряженной жизнью, обыденность лишь заполняет промежутки между подвигами, то для героя эпопеи такого рода жизнь — это острова мертвого времени в океане пустоты. У этих писателей есть многочисленные потомки, в том числе и в наши дни, среди врагов прогресса, хотя это родство не бросается в глаза. Например, в Берлингтоне (штат Вермонт, США) есть библиотека имени Бротигана, названная в честь писателя контркультуры Ричарда Бротигана, который покончил с собой в 1984 году в возрасте 49 лет, — так вот эта библиотека состоит исключительно из рукописей на английском языке, отвергнутых издателями [83] . (Теперь она перебралась в штат Вашингтон и оцифрована.) Эти тихие упрямцы не стали во всеуслышание отрекаться от мира, не встали в позу гордого отказа. Они перекочевали в другое русло и занимают важное место в истории отрицательных искусств. Их даже нельзя зачислить в суровые бухгалтеры современного ада. Отстранение от жизни принимает разную форму: одни отказываются от любви, другие — от славы, третьи — от дружбы. Удивительно то, что члены этого мало или совсем не известного литературного направления, эти летописцы мелочей сегодня привлекают наше внимание, потому что они, пусть устаревшим языком, говорят нам о том, что мы в новых условиях переживаем вот уже два года и что, как знать, возможно, будем вынуждены переживать еще не раз, если нагрянет очередная эпидемия. Эти рутинные экстремисты не мифологизируют ни отрицание, ни молчание, — в свое время Жюльен Грак резко выступал против мифологизации молчания Рембо, напоминая, что обет молчания давал в старину мирянин, уходя в монастырь, чтобы умереть вдали от людской суеты. Нет, они, наоборот, ведут себя скромно. Жизни бурной, бравурной и интересной предпочитая бесцветную, незаметную и пресную.
83
Vila-Matas E. Bartleby et Co. [Вилла-Матас Э. Бартлби и компания]. Christian Bourgois, 2000. P. 53–54. Примеч. автора.
Это не неудачники — что было бы утешительно для нас, стремящихся к успеху, — а рыцари умолчания, поклонники недосказанного. Они придерживаются «морали устранения» (Флоранс Лоттери), отслеживают мельчайшие факты, но не обожествляют их (это у сюрреалистов была болезненная мания коллекционировать, как бабочек на булавках, ничтожные чудеса и восславлять их как знаменательные случайности). На свете есть два вида счастья (а видов несчастья — сколько угодно): одно рвется наружу, хочет распахнуть все окна, другое съеживается, хочет окна закрыть и вкушать спокойствие, которое то первое счастье сочтет унылым и однообразным. Одно ищет дивные радости в обширном мире, другое довольствуется домашним мирком. С одной стороны восторг перед простором, с другой — мелкие утехи привычного. Большинство людей располагаются между этими двумя крайностями: между теми, кто стремится вовне, и теми, кто уходит внутрь, — не принадлежа целиком ни к одной из них. И никогда битва между духом странствий и духом затворничества не была такой ожесточенной, как сегодня.
От Анри-Фредерика Амьеля до Мишеля Уэльбека работает все тот же смехотворный сейсмограф европейской страсти к микроскопичности вкупе с жаждой абсолюта; спустя 170 лет мы наблюдаем то же самое: неверие в то, что жизнь имеет смысл; целое поколение переутомившихся от сверхактивности, которых отличает пониженное душевное давление. И это антидот от безумств современного мира и старых бредней о революциях и техническом прогрессе. Вместо того чтобы колебаться между избытком энергии и тягой к небытию, как неизбежно делают все, поколение новых разочарованных твердо держится партии минималистов, провозглашает эру пустоты (Жиль Липовецки). Если дом превращается в нору, как у Кафки [84] , то все время уходит на то, чтобы закапываться глубже, укреплять свое логово, свою «дыру для спасения жизни». Безопасность, сопряженная со скукой, или свобода, сопряженная с риском. Вся жизнь в норе заключается в том, чтобы обеспечивать ее обитателю полнейший благостный покой, который способна нарушить мельчайшая песчинка. Затыкать ходы, заделывать дыры — и так каждый день. Послышится ли долгий шум или легкий шелест — паника! Что это: обвал или скребется какая-то мелюзга? Главная площадка укреплена на случай осады, — а в осаде она всегда по определению, ей всегда угрожают враги. Обитатель норы превратился в землеройку. «Приближается старость, и хорошо иметь такой вот дом, знать, что у тебя есть крыша над головой, когда наступит осень». Внешний враг не дремлет, надо все время держать оборону. И в наши дни нора — распространенное, но ложное решение проблемы.
84
Франц Кафка. «Нора». Перевод Д. Боровика. Примеч. пер.
Взять, к примеру, загадочную книжицу «Теория Блума» [85] — это анонимное произведение, близкое по духу к Невидимому комитету, крошечной пижонской ультралевой группке, демонстрирует родство с Обломовым и с антигероем романа Джеймса Джойса «Улисс» Леопольдом Блумом. Теория Блума говорит о цивилизации, которая терпит крушение и тешится «чередованием
коротких выкриков в припадке технофильской истерики и длинными приступами созерцательной астении». Или вспомнить о странном ритуале, участники которого с 1982 по 1991 год каждый год съезжались на маленькую станцию Фад в Коррезе на «баналитический конгресс» [86] . Их коронной фишкой были заседания, на которых решительно ничего не происходило и цель которых — прочувствовать «скучную реальность». Единственным развлечением было встречать каждый поезд, на котором могли приехать участники конгресса, и на дрезине отвозить их к другим участникам, ждавшим коллег на перроне, а затем провожать их по одиночке в обратный путь. Никаких осложнений и отклонений, которые могли бы нарушить торжественную серьезность этого пустейшего действа, не допускалось. С каждым годом прибавлялись новые церемонии: банкеты с тостами и даже возложение монеток на рельсы, символизирующее пошлость денег. Там, где общественная норма предписывает развивать активность, баналитики изо всех сил медлят, тормозят, еле тащатся, имитируя обыденную инерцию, чтобы ее разрушить.85
Theorie du Bloom. La Fabrique Editions, 2004. Примеч. автора.
86
Банализ — просуществовавшее 10 лет движение, основанное Пьером Базантеем и Ивом Элиасом в пику царящему в обществе прагматизму и культу потребления. Место для ежегодных конгрессов баналитиков, станция Фад, было выбрано не случайно: fade по-французски значит «пресный», «банальный». Примеч. пер.
Всем известно, что проклятие старости — это потеря самостоятельности, причина которой атрофия мозга. Погасить в себе жизнь — титаническая работа, такая же, какую проделывал «мастер голода» из рассказа того же Кафки [87] , который голодал перед безразличной публикой, запертый в клетку, под надзором сторожей, и которого выпускали, когда он доходил до полного истощения. Раз нам не дано познать сильных эмоций, надо быть предельно тривиальным, следить за тем, чтобы малейшая шероховатость не внесла в наше существование хоть каплю интереса. Эмиль Чоран с присущим ему талантом бичевал «искушение существованием» [88] . Cколько гордыни в попытке не существовать, возвыситься до небытия, сказать «да» отрицанию, ощущать пустоту как уверенность. Отречение от страстей превращается в страсть отречения. «Я боюсь умереть, не живши ни одной минуты» [89] , — сказал моралист Шамфор. «Надеюсь умереть, ни минуты не живши», — могли бы ему ответить активисты малой малости. Окостенение — трудная наука.
87
Франц Кафка. «Голодарь». Примеч. автора.
88
Так называлось произведение румынского и французского писателя-эссеиста Эмиля Чорана (1911–1995). Примеч. пер.
89
Перевод Василия Жуковского. Примеч. пер.
Заключение. Падение или возрождение?
Вы не можете пригласить ветер, но вы можете оставить окно открытым.
Возрождение и Просвещение провозгласили начало продуктивного времени, движимого верой в прогресс. С конца XX века мы вошли в бесплодную эпоху и видим, что множество сил пытаются принудить человечество к регрессу. Жизнерадостность, любознательность по отношению к другим, отличным от нашего мирам, путешествия ради интереса — все это стало подозрительным. Молодежь день за днем упорно убеждают в безысходности. Разные лагеря ожесточенно спорят о приоритетах: что важнее — бороться против глобального потепления или против эпидемий, бороться с терроризмом или с войной? Эффект всех этих деклараций одинаковый: они внушают нам страх и желание укрыться от исторических катаклизмов. Поэтому ничего удивительного в том, что молодые поколения, мучимые кошмарами, потеряли веру в будущее, ждут конца света и спешат зарыться в норы. Потребность в полной безопасности может заглушить все, вплоть до тяги к другим людям. Конец света — это, прежде всего, конец внешнего мира, когда теряет привлекательность любая форма общения. Ничего не осталось от жажды жизни шестидесятых годов — теперь другая мода: остудить пыл, умерить амбиции, соблазнить всех разгулом убожества. Желание наслаждаться всем, что есть в жизни прекрасного, запрещено и даже предано анафеме как преступление против планеты, нации, прошлого, нравственности, меньшинств. Cколько ученых зануд и негодяев подвизалось в эфире Франции в 2020–2022 годах, и все читали нам мораль, обещали страшную кару: мы беспечно наслаждались, теперь надо платить!
Нам предлагают замкнуться в себе, потому что там, снаружи, — пропасть. Благоразумие путают с инерцией. Человечество надо накрыть колпаком. Никто не может долго находиться посреди вселенской трагедии, нужны лазейки и увертки. И вот великое завоевание, свобода, право на личную жизнь оборачивается отказом от всякой публичности. Бенжамен Констан еще в 1819 году заметил, что в понимании его современников свобода была возможностью «жить в свое удовольствие» ценой массового отказа от участия в политике. И Алексис де Токвиль в знаменитом отрывке из «Демократии в Америке» выражал опасение, как бы демократические страны не захватил этакий мягкий деспотизм: «…гигантская охранительная власть <…> желала бы, чтобы граждане получали удовольствие и чтобы не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?» [90]
90
А. де Токвиль. «Демократия в Америке». Т. 2. Ч. 4, гл. 6. Перевод Б. Ворожцова. Примеч. пер.
Нормальное соотношение между внешним и внутренним бывает тогда, когда двери и окна приоткрыты и позволяют свободно перемещаться в обе стороны (то же самое можно сказать о границах, которые отделяют людей друг от друга, чтобы лучше соединять их). Место парализующего страха должен занять бодрящий осознанный риск. Чтобы набраться сил, надо не бежать, а смотреть в лицо невзгодам. Принципиальной открытости или принципиальной закрытости лучше бы предпочесть своего рода пористую проницаемость, оставляющую должный интервал между умеренностью и отвагой, как раз такой, какой необходим для творческого импульса. Вкус к жизни особенно остро чувствуешь, когда оказываешься на стыке разных граней. «Мне надо было что-то сказать, когда я очутился между молотом и наковальней, и, признаюсь, это придало моему голосу особую звучность» (Виктор Сегален [91] ).
91
Виктор Сегален (1878–1919) — французский поэт-символист. Примеч. пер.
Только большой талант и оптимизм помогут нам жить в согласии со своими собратьями, отогнав свору нытиков и флагеллантов. Европейским народам понадобится настоящее возрождение, на которое, как казалось до самого недавнего времени, они уже не способны. Военные действия между Россией и Украиной застали Европу врасплох. Европа выдохлась после пандемии и вообще была уверена, что мир стал нормой для всех, а не исключением для западных стран; и все же она оказалась единодушной в своей реакции. Не прогнулась. Ожидаемого Мюнхена не случилось, возник коллективный Черчилль. Спящая красавица за несколько дней пробудилась от сна, в котором пребывала с тех пор, как рухнула Берлинская стена. Народы могут долго дремать, но могут и проснуться и со славой выйти из самых страшных испытаний, чудесным образом воскреснуть. Мы сильнее, чем думаем. А наши враги слабее, чем воображают. И это опровергает причитания тех, кто воспевает сумерки цивилизации, упивается тем, как низко мы пали, и пророчит близкую гибель.